Kitobni o'qish: «Измена. Ошибка»

Пролог

Посудомоечная машина гудела на последнем цикле полоскания, когда голос Сергея донёсся из ванной – тихий, почти нежный, каким он не разговаривал со мной уже года два, а может и больше.

– Я тоже скучаю, малыш. Завтра увидимся. Не грусти. Я не смогу без тебя.

Пальцы сжали край дверцы посудомойки так сильно, что побелели костяшки.

Малыш. Он назвал кого-то «малыш». Меня он так не называл лет пятнадцать, с тех пор как родилась Таня.

Дверца посудомойки захлопнулась с грохотом – я даже не заметила, как толкнула её. Звук разнёсся по квартире, но из ванной продолжал литься плеск воды. Он не услышал. Или сделал вид, что не услышал.

Я пошла в коридор. Прижалась спиной к стене рядом с дверью ванной, зажала ладонью рот. По щекам текло что-то горячее и солёное – слёзы, которые я даже не почувствовала. Просто текли сами собой, как вода из крана, механически, бесконечно.

Нет. Этого не может быть. Нет, нет, нет. Только не это. Только не измена. Он же знал, что это значит для меня. Знал, как мама горевала из-за отцовской измены. Знал, что я боюсь этого больше смерти. Знал.

А он всё равно…

Сердце билось так часто, мелко, как у загнанного зверя. В висках пульсировало. Ладони стали влажными. Хотелось ворваться в ванную, схватить его телефон, увидеть, кто эта «малышка», разорвать всё к чёртовой матери. Но тело не слушалось. Стояла у стены, как прибитая, и слушала, как он заканчивает разговор ласковым голосом, которым когда-то говорил со мной.

Глава 1

ХРЯСЬ! Противень с мясом по-французски упал на пол, разбросав куски по итальянской плитке, которую мы с таким трудом выбирали три года назад. Картошка размазалась по поверхности, сыр прилип между плитками. Несколько кусков упали сырной корочкой вниз – как назло, самые красивые.

– Чёрт возьми!

Слова вырвались сами собой, тихо, почти шёпотом, чтобы дети не услышали. Присела на корточки, начала собирать. Руки тряслись. Нервы.

Встала. Глубокий вдох. Ещё один. Пол помыть можно. Мясо переделать – тоже. Никто не заметит, что оно валялось на полу. Главное – взять себя в руки. Взять. Себя. В руки.

Засунула противень в духовку, захлопнула дверцу, вытерла руки о фартук. Подошла к зеркалу в прихожей. Лицо бледное, с тёмными кругами под глазами, волосы растрепались, хотя я их укладывала час назад. Накрасилась заново. Подвела глаза чёрным карандашом. Серёжа раньше называл это сексуальным. Закрутила локоны плойкой, чтобы выглядеть так, как выглядела в двадцать пять, тогда он не мог оторвать от меня глаз.

Зачем? Для кого стараюсь? Для мужа, который шепчет нежности другой по телефону?

Дверь Таниной комнаты была закрыта. Свет горел. Дочь не вышла на ужин – после того разговора на кухне она заперлась и молчала. Дала слово никому не рассказывать о том, что узнала про отца. Обещала хранить наш грязный семейный секрет.

Восемнадцать лет. Выпускной класс. А я втягиваю её в эту мерзость, заставляю врать, скрывать, молчать. Какая же я мать.

Звук ключей в замке. Вздрогнула. Поправила платье – то самое, бордовое, которое он любил. Или делал вид, что любит. Теперь уж не поймёшь, где была правда, а где ложь.

Сергей вошёл в квартиру – высокий, широкоплечий, с лицом человека, которому жизнь обязана по гроб. Хоккеист. Бывший капитан команды КХЛ, а теперь тренер, который не может смириться с тем, что карьера закончилась. Травма колена два года назад выбила его из большого спорта, а вместе с коленом что-то сломалось и внутри.

– Привет.

Он даже не поцеловал. Прошёл мимо на кухню, стягивая куртку. Бросил её на стул. Уткнулся в телефон.

Я накрывала на стол, доставала мясо, наливала вино в бокалы. Красное, сухое, дорогое французское, которое мы берегли для особого случая. А какой случай особеннее, чем попытка спасти брак, который рушится прямо сейчас?

– Серёж, может, поговорим?

Голос прозвучал чужим – тихим, неуверенным, будто я прошу милостыню.

Он не ответил. Пальцы бегали по экрану. На лице играла улыбка – та самая, которую он дарил мне много лет назад, когда мы встречались. Теперь эта улыбка предназначалась ей.

Наконец оторвался от телефона.

– Что?

Глаза холодные. Чужие. Когда он успел стать таким?

Ещё несколько лет назад мой муж лежал в больничной палате после операции на колене, и я сидела рядом, держала его за руку, гладила по голове, когда он плакал от боли и отчаяния. Спортивная карьера закончилась – для хоккеиста это приговор. Я была рядом. Каждый день. Каждую ночь. Говорила, что мы справимся, что жизнь не кончается, что он нужен мне и детям.

А теперь сижу напротив за столом, и этот человек смотрит на меня так, будто я официантка, которая слишком медленно приносит заказ.

– Ты всё время в телефоне.

Попыталась улыбнуться, но губы не слушались.

– У нас ведь мясо по-французски. Я старалась.

– Отлично.

Он взял вилку, отправил кусок в рот, прожевал. Даже не посмотрел на меня. Телефон завибрировал. Его рука дёрнулась – потянулась к экрану.

– Серёж.

– М?

– День рождения у меня через пару дней. Помнишь?

Пауза. Жевательные движения замедлились. Глаза скользнули в сторону.

– Конечно помню. Просто работы много. Команда в плей-офф может попасть.

Плей-офф. Конечно. Что может быть важнее плей-оффа? Жена, которая двадцать лет рядом? Дети? Семья, которая разваливается прямо сейчас, пока он строчит сообщения своей «малышке»?

– Может, куда-нибудь сходим? Вдвоём?

Сама услышала просящие нотки в голосе – жалкие, унизительные.

– Посмотрим.

Посмотрим. Универсальный ответ, который означает «нет», но сказанный так, чтобы не начинался скандал.

Телефон снова завибрировал. Серёжа схватил его, глянул на экран. Лицо изменилось – стало мягче, глаза потеплели. Губы растянулись в улыбке.

Что-то внутри оборвалось с тихим щелчком. Не сердце – нет, оно продолжало колотиться, причём слишком быстро, слишком громко, стучало где-то в висках. Оборвалась надежда. Та самая, последняя, которую я берегла, как дура, убеждая себя, что всё наладится, что он просто устал, что кризис среднего возраста, что травма его сломала, но мы справимся.

Мы не справимся. Потому что «мы» больше нет.

– Я пойду к Тане.

Встала из-за стола. Тарелка осталась нетронутой. Вино выпила залпом – обжигающее, терпкое, оставляющее горечь на языке.

Серёжа даже не поднял голову.

В комнате Тани пахло сладкими духами и яблочным шампунем. Дочь лежала на кровати лицом к стене, обнимая подушку. Плечи вздрагивали. Плакала, но тихо, чтобы не услышали.

Присела на край кровати. Положила ладонь на Танино плечо. Вздрогнула, но не обернулась.

– Мам, уйди. Пожалуйста.

Голос осипший, забитый слезами.

– Танюш…

– Я не хочу разговаривать. Не хочу видеть его. Не хочу ничего.