Kitobni o'qish: «Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга 1»
– Это будет ужас, какого ты ещё не знала. Твое мужество станет разменной монетой, ты будешь платить, платить, платить – и однажды сунешь руку в карман, а там пусто… Вот тогда оно наконец и придёт – настоящее мужество.
Джон ле Карре
Книга первая
Глаза их прозрели,
да только прозрели для тьмы…
Н. Матвеева
Пролог
Приблизительно в одно и то же время на свете произошли два малозначительных события: у второкурсницы педагогического училища имени Макаренко Санечки Грязновой в уголке левого глаза появилась золотая точка, а под отважником Алексеем Пактовием по прозвищу «Ушан» пала лошадь, кобыла-семилетка Силень, и теперь он, тихо матерясь, брёл через редкий тонкий лес где по колено, а где и по пояс в снегу, мокрый и жаркий, поглядывая изредка на морозное солнышко, висящее совсем низко над сизыми горками Христопразы. Следовало ехать дорогой, теперь это было ясно, но павшая кобыла прекрасно умела ходить по глубокому снегу, высоко поднимая ноги и вынося их вперёд, дорога напрямик была впятеро короче, а вода в зимней реке, как ошибочно думал Алексей, была бы кобыле чуть выше бабок. При добром ходе дел он добирался к цели ещё до заката – дорожной же петлей поспевал едва ли к петухам. Но воды неожиданно оказалось кобыле по грудь, да и поскользнулась она, карабкаясь на заберег, и окунулась с головой… это ли было причиной, другое ли – но через два часа, выбравшись из глубокой речной долины, Силень вдруг тихонько вскрикнула и ткнулась мордой в снег, Алексей подумал: споткнулась… Теперь он сам таранил снег, опираясь на толстый свежевырубленный посох, и знал, что никак не успеет до темноты. А Санечка тем временем закончила чистить солёную горбушу, завернула голову, шкуру и кости в газету и понесла выбрасывать в мусоропровод. Она была чистюля и брезгуша – в отличие от соседок по комнате, двух Валюх, Сорочинской и Чижик. Сегодня был последний день сессии, завтра все разъезжались на каникулы по домам, и Санечка оставалась одна на всё общежитие, потому что с некоторых пор ей стало просто некуда ехать. На кухне толстая Даша Просяник жарила картошку на подсолнечном масле. Санька, хочешь? – она подцепила на вилку несколько золотистых ломтиков. Или фигуру бережёшь? Спасибо, засмеялась Санечка, пальцами снимая ломтик и отправляя в рот. Картошка у Даши почему-то всегда получалась исключительно вкусной.
Завтра в это время Дашка будет дома, подумала Санечка без всякого выражения.
Повоевав с тупым и упрямым мусоропроводом, Санечка сунула в его покривившуюся беззубую пасть мусорный свёрток и пошла мыть руки. Зеркало над умывальником было давно разбито; и хотя тонкая косая трещина сама по себе не так уж и бросалась в глаза, но в отражения лиц она вносила что-то зловещее. Верхний левый угол, откуда трещина шла, был туманно-тёмен.
Когда Санечка вернулась в комнату, обе Вали-Птицы уже вернулись. Они принесли с собой запах снега, пакет с апельсинами и две бутылки дешёвого вина «Пино». После недавних случаев очень тяжёлых отравлений поддельной водкой директор Морис Николаевич под страхом немедленного исключения водку в общежитии запретил; на вино же администрация традиционно смотрела сквозь пальцы.
Алексей на минуту остановился, отцепил от пояса фляжку с можжевеловой настойкой, сдобренной мёдом и душистым белым корнем, и сделал три глотка. Солнце вот-вот должно было коснуться далёкого склона, а идти, по самым смелым расчётам, предстояло ещё часа два – два с половиной. Безостановочно. И если ничего не случится.
Было очень тихо.
Птицы быстро раскидали снедь по столу и побежали торопить гостей, а Санечка подошла к окну, отодвинула с подоконника старый свитер и утеплённые джинсы Чижика – и стала смотреть вдаль. От батареи тянуло жаром, от стекла тёк вниз чуть влажный холод. Общежитие, как и само училище, располагалось на самом краю многоэтажной застройки, дальше начиналась железнодорожная слободка: поставленные на косогоре ещё во время войны двухэтажные бараки, совершенно чёрные, и частные дома, местами вполне приличные и даже завидные, но в большинстве маленькие, с провалившимися дощатыми крышами, с неровными заборами и захламленными двориками. Кварталы бараков назывались «Париж», всё остальное – Ильинка. Парни из Парижа и Ильинки издавна цапались между собой, и не в последнюю очередь – за студенток педучилища. Из-за этой вражды на первом этаже общежития уже лет десять дежурил милиционер. Но в последнее время появилась третья сила, зародившаяся где-то во мраке многоэтажек, и силы этой побаивались старомодные парижане и ильинские. Хотя и старались держать фасон…
Розовое солнце, неожиданно маленькое на закате, садилось между двух прямых серо-голубых столбов дыма, поднимающихся из печных труб близких бараков. Почему-то от этой картины хотелось поёжиться, передёрнуть плечами… Санечка так и сделала – и вдруг чихнула. Чихая, она зажмурила глаза. И при зажмуренных глазах она продолжала видеть солнце, столбы дыма, переплёт окна: навыворот, как на фотоплёнке: светлая рама, тёмное небо… но солнце оставалось светлым, только не розовым, а яростно-лиловым, словно огонёк электросварки. Это было неправильно… она широко распахнула глаза – огонёк оставался. Он был теперь как запятая с очень длинным хвостиком. И эта запятая пылала всё ярче и ярче…
Вдруг стало страшно. Алексей на какой-то миг испытал чувство полной потерянности. Где он? Что он здесь делает? И – кто он? Несколько лет назад, заразившись болотной лихорадкой, он в бреду видел себя маленьким мальчиком, стоящим босиком посреди бескрайней заснеженной степи. Вокруг был нетронутый снег… и его собственные следы начинались в полушаге. Он не знал, кто он есть и что видит вокруг. И сейчас он остановился, огляделся… тонкие деревья стояли кругом, объятые синеющим инеем… розовое небо с тёмно-голубым переливом обещало скорую ночь, и первая звезда уже горела над головой. Внутреннее чувство говорило ему, что идти осталось поболее часа, но поменее двух… просто сил на этот час уже могло и не хватить…
Когда Птицы влетели, Санечка встретила их в испуге. Левый глаз она зажимала ладошкой, правый был широко раскрыт. Девки, выдохнула она, я ослепла… я ничего не вижу… Неистовый свет, бушующий где-то внутри глаза, пережигал всё, и она с трудом различала лишь контуры предметов.
Началась суета. Чижик убежала искать дежурного преподавателя, а Сорочинская открыла форточку, сгребла с рамы ком инея, обильно над форточкой наросшего, завернула его в платок и приложила Санечке к глазу. Когда Чижик вернулась, буквально волоча за собой военрука Кузьму Васильевича, первый приступ паники у Сани уже прошёл. Ну, что я? – вздохнул Кузьма Васильевич, присаживаясь рядом. Тут доктор нужен. Беги, Валентина, вызывай скорую… Ничего не пила, Александра? никакой тормозухи? Шучу, шучу, ты не пьёшь, я знаю… Не бойся, не дрожи, вон моя соседка… – и он рассказал про соседку, которая сначала вообще ничего не видела, потом после операции стала носить очки с толстыми стёклами, а теперь и их не носит и вообще замуж собралась в пятьдесят шесть лет. Скорая приехала через полчаса. Кузьма Васильевич деликатно вышел. Докторша была простужена, разговаривала, не убирая от носа марлевой тряпочки. Не пила? По глазу не ударяли? Раньше такого не было? Надо ехать… Ей налили чашку горячего сладкого чая, она пила с жадностью, пока Санечка собиралась, путаясь в одежде. Вернулся Кузьма Васильевич, уже в шинели и ушанке, осадил Птиц: нечего вам по темноте шариться. Глазная больница была на противоположном краю города, на машине почти час езды, да ещё неизвестно, сколько предстоит пробыть там. Внутри машины, защитного цвета «уазике» с большими цифрами «03» на боку, было тепло. Докторша уложила Санечку на застеленные серым одеялом носилки, неожиданно улыбнулась: всё обойдётся. Лампочку в салоне погасили, машина тронулась. Пламя, пылающее в глазу, будто бы пошло на убыль. Или Санечка начала к нему привыкать. Тёмный силуэт Кузьмы Васильевича, неподвижно сидящего рядом, иногда удалялся в бесконечность, разрастаясь до размеров горы или планеты. В эти секунды Сане хотелось ухватиться за что-нибудь, потому что сама она оказывалась висящей без опоры посреди серой пустоты.
Когда под ноги вильнула обледеневшая тропа, Алексей не удивился и не обрадовался, как не радуются обязательному и не удивляются непременному. Тропа должна была появиться, и вот она появилась. Ноги пошли по ней сами: чуть под гору, направо… тропа вела по дну неглубокой ложбины, достаточной, впрочем, для того, чтобы пешему видны были лишь края её да путь до поворота. Бревенчатый мостик открылся внезапно, еле видимый в свете низкой красноватой луны. За мостиком темнели ворота.
Масляный фонарь горел над воротами, очерчивая жёлтый круг на истоптанном снегу.
Алексей ударил в ворота посохом. Звук был как от тычка в подушку. Он с трудом опростал руки и заколотил по дубовым плахам кулаком. Потом локтем. Потом – обухом топора. Его уже вели, подхватив под локти, а он всё ещё мучительно думал, каким бы способом извлечь звуки из так некстати онемевшего дерева…
Потом он как-то сразу оказался в бане. Этериарх стражи Мечислав Урбасиан вылил на него, распаренного, кадку ледяной воды и сам по-богатырски завопил от восторга. Служанки-парильщицы, на которых попали брызги, отскочили, весело повизгивая. Алексей приподнялся и встряхнулся, как пёс. Он вновь был жив и силён.
В прохладе предбанника все укутались пушистыми простынями и возлегли у низкого стола. В витом подсвечнике горели три свечи. Служанки разлили горячее красное вино – по обычаю, в грубые каменные кубки. Слив через край несколько капель для банных духов, Алексей выпил вино и закрыл глаза, прислушиваясь к ощущениям. Аромат был превосходен. Жидкое тепло заполнило желудок и стало небыстро распространяться по телу: к спине, потом вверх и вниз по позвоночнику… Это было восхитительно.
Выждав приличествующий срок, Алексей открыл глаза. Этериарх уже смотрел на него. Служанки ещё раз наполнили кубки и тихо удалились.
– Кесарь прочёл письмо, – сказал Мечислав. – Он велел спросить: насколько ты сам веришь этому сообщению?
– Мне хотелось бы не верить, – Алексей стал смотреть на огоньки свечей. – Больше всего на свете мне хотелось бы думать, что я ошибаюсь… и что… пославший меня… тоже ошибается.
– Понятно, – сказал Мечислав. – Мне охота расспросить тебя подробно, но лучше ты всё расскажешь кесарю. Я буду при разговоре.
Коридоры глазной больницы были тёмны и узки. Днём, наверное, работали все эти кабинеты – но сейчас оставался только один дежурный, и перед дверью, из-под которой сочился стерильный обесцвеченный свет, сидели три человека. Докторша на минуту заглянула в кабинет, о чём-то там поговорила и, сказав: ждите, позовут, – неровно зацокала к выходу. Видимо, на одном сапоге её была металлическая набойка, а от второго набойка отвалилась.
Вышла медсестра, записала Саню в журнал, потом капнула ей в глаз холодные капли.
– У меня проходит… – вдруг удивилась Саня.
И действительно: пламя уже не бушевало, и лиловая запятая всё так же висела чуть сбоку, сияла – но в этом сиянии люди и предметы не терялись, не пропадали. Страх разжал свои тонкие холодные пальцы…
– Это хорошо, – сказал кесарь, глядя на Алексея исподлобья. – Хоть кто-то в чём-то берётся быть уверенным…
– Государь, – Алексей старался говорить ровно. – Мне отвести глаза трудно. Очень трудно. Старец Филадельф учил меня долго и всерьёз. Но он никогда не говорил, что есть на свете хоть один человек, которому невозможно отвести глаза. Поэтому я и говорю: да, я видел эти бесчисленные остовы кораблей. Но есть ли они там на самом деле…
– Тривимий утверждает, что есть, – негромко произнёс кесарь. – Ты видел их. Наконец, наш друг, – он положил руку на шёлковый платок, испещрённый крошечными значками, – даёт знать, что в Степи поднимается новая волна… Ты знаком с посланием, Пактовий?
– Я выучил его наизусть, – сказал Алексей. – На случай… на всякий случай. Но я не знаю языка гиппонов.
Гиппонами, всадниками, звали одно небольшое племя степняков, не признающих над собой царской власти и продолжающих жить по обычаю предков. Из них получались хорошие шпионы.
– Думаю, тебе можно узнать, о чём идёт здесь речь… Шесть лет назад, как ты знаешь, степняки избрали себе нового царя. Авенезера Четвёртого. И вот недавно будто бы выяснилось, что окаянный Авенезер Третий не умер от «болезни царей», а тайно бежал в дальние кочевья в сопровождении нескольких верных жрецов. Теперь он объявил себя и идёт возвращать себе двор и корону. Кто такой Авенезер Третий, мы все ещё помним…
– Самозванец, – сказал с дальнего конца стола Мечислав.
– Не уверен, – покачал головой кесарь. – Во всяком случае, наш друг утверждает, что жрецы, которые с ним, – те же самые, что и шесть лет назад… Но всё это было бы не так уж страшно. Похоже, однако, что в помощь себе они разбудили Мардонотавра…
– Это невозможно, – выдохнул Алексей. – Филадельф запечатал его гробы…
– Разбудили, – повторил кесарь. – И ты не слушаешь меня, Пактовий. Сам Мардонотавр… не важен. Но важно то, что жрецы сумели его разбудить. Значит, они смогут и другое…
– Нет, я слушаю, – сказала Саня. – Две недели не читать, телевизор не смотреть, шампанского не пить, тяжестей не поднимать… короче, не жить. Капли… да. И на уколы. Я всё слышала.
– Девочка, это глаза, – сказал окулист. – Они одни на всю жизнь, других у тебя не будет.
– Не будет, – согласилась Саня. – Я потому так и перепугалась сегодня. Только вот пока ждала – почти всё прошло.
– Дай-то Бог, – серьёзно сказал окулист. Он был молодой, с тонкими чёрными усиками, как злодей из американских фильмов. – Как ты описывала, это могло быть кровоизлияние в сетчатку или даже отслойка. Но вот – не видно почти ничего. Сосудистый спазм, должно быть. Поэтому от скополамина сразу стало лучше. Так бывает. Короче: если что-то подобное произойдёт опять, бегом ко мне. Я принимаю в шестом кабинете с десяти до двух.
– И тогда – ложиться?
– Не исключено.
– Это платно?
– Ну… частично.
– Не получится. У меня совсем нет денег.
– Придумаем что-нибудь…
– Что тут можно придумать? – Алексей поймал себя на том, что сплетает и расплетает пальцы, и сжал кулаки. – Филадельф мог бы помочь…
– Он всё-таки был уже глубокий старик, – сказал кесарь. – Для таких дел нужна не только мудрость, нужна и выносливость… Даже будь он жив – я бы не решился взваливать такой груз на него одного.
– А кто ещё сможет?…
Кесарь чуть опустил голову, улыбнулся:
– Домнин Истукарий. Что скажешь, отважник?
Алексей откинулся в изумлении. Нет, кесарь не шутил…
– После… всего?
– Да. Именно после всего.
– Удивляюсь тебе, государь… Но, если Домнин согласится… это будет хорошо. Да, это будет хорошо…
– А уговаривать его поедешь ты, Пактовий. Утром. Да смотри, езжай по дорогам, а не по оврагам… а то и костей не найдём…
– Ты велишь, государь, – кивнул Алексей.
– Иди спи. Аурика тебя разбудит.
В дверь громко стукнули и тут же, не дожидаясь ответа, вошли двое: мальчик в коротеньком, как поварская куртка, белом халате придерживал за плечо огромного мужчину в разодранной кожаной куртке. Пол-лица мужчины были замотаны марлей, будто бы залитой арбузным соком.
– Семён Семёнович, огнестрельное, – сказал мальчик женским голосом и при ближайшем рассмотрении действительно оказался женщиной. – Из «Айсберга», мелкой дробью…
– Ф-ф… – через уголок рта выдохнул окулист. – Ну, солнышко, где ж ты их находишь-то всё время?
– А я виновата? Счастье мне такое: как ни вызов, так глаз. Я бы и рада аппендициты в первую городскую возить: милое дело… – приговаривая, докторша-мальчик быстро разоблачала мужика. – Диспетчера с меня и то смеются…
– Да уж, – окулист повернулся к медсестре: – Клава, труби рентген… – он отогнул край повязки, заглянул. – И операционную тоже труби.
– Я поехала? – докторша уже приплясывала у двери.
– И не возвращайся! Да, солнышко, вот девочку захвати с собой, – окулист кивнул на Саню. – Если по дороге, конечно.
– До центра довезу, – сказала пляшущая докторша.
– Ой, конечно. Спасибо вам, – Саня кивнула окулисту.
– Шампанского не пить, – напомнил он вслед.
В переходе навстречу Алексею прошли двое: стратиг Рогдай Анемподист, маленький лысый толстячок, всегда шагающий пузом вперёд и с мечами врастопырку; на тех, кто его не знал, он производил комическое впечатление, но был опытен, умён, смел и беспощаден, – и потаинник Юно Януар, с которым Алексей беседовал только однажды, и та беседа до сих пор горчила в памяти. Кажется, Януар хотел что-то сказать Алексею, на миг приостановился, но передумал.
– Ну, как? – спросил Кузьма Васильевич, вставая навстречу. – Отпустили?
– Отпустили, – улыбнулась Саня. – Да вот – от этих капель всё прошло… только свет теперь такой яркий…
– Светобоязнь ещё день-другой продержится, – сказала, оборачиваясь, докторша со скорой. – Пойдёмте-пойдёмте скорее, у нас сегодня только шесть машин, а вызовов…
– Девушка, а какого-нибудь валидола у вас не найдётся? – с неловкостью в голосе попросил Кузьма Васильевич. – Что-то я переволновался, наверное…
– Найдётся! – радостно отозвалась докторша. – Разве что валидол и найдётся! Нич-чего больше не осталось. Святая вода да валидол. Так и лечим. А?
Не слишком прислушиваясь к разговору, Саня прикрыла глаза. Да, было уже почти хорошо. Огненная запятая поблёкла, и было ясно, что скоро она исчезнет совсем. Но там, где заканчивался её длинный хвостик, тусклым золотом светилось крошечное пятнышко: будто бы монетка, увиденная метров с пяти. Саня, чуть усмехаясь над собой, попыталась посмотреть на пятнышко, и пятнышко, разумеется, тут же отпрыгнуло в сторону. После всего, что произошло, ей было весело. А вот военрук…
– Кузьма Васильевич, вам очень плохо?
– Нет… обыкновенное дело. Пройдёт. Который раз уже. Пройдёт. Само пройдёт. Дебекку не позову, нет…
Кто такая Дебекка, Саня не знала.
Эта машина была совсем новенькая, «Газель», и пахло в ней ещё как в новенькой машине: обивкой. Но в углу салона свалены были комом окровавленные простыни, и пятна на полу ещё не подсохли.
– Работёнка у врачей, – сказал Кузьма Васильевич, усаживаясь на откидной стульчик и расстегивая воротник. – Что твой фронт…
– Вы разве на фронте были? – удивилась Саня.
– В Венгрии я был, – сказал Кузьма Васильевич. – А там, которые фронтовики, говорили: пострашнее… Да ладно: было и быльем поросло. Не стоит это…
– Может, теперь в другую больницу? – предложила Саня. – Если болит…
– После праздников в госпиталь схожу, – сказал Кузьма Васильевич, – у меня там племянница работает. Да уже всё, отпустило… – он глубоко вздохнул. – Да, отпустило. Легко мы с тобой сегодня отделываемся. Тьфу-тьфу, не сглазить…
В казарме стражи было тепло, но не жарко. Кастелян провёл Алексея в келью, показал койку, сказал: твоя. Алексей сел, нагнулся, чтобы стянуть сапоги – и понял, что распрямиться не успеет… Он почувствовал, что кто-то помогает ему, поворачивает, укрывает – но сам он уже спал. Какие-то гнусные морды предстали перед его сонным взором, он отвернулся и ушёл.
«Скорая» высадила их на автобусной остановке и умчалась дальше по своим делам. Мороз был под тридцать. Минут через пять подкатило маршрутное такси: маленький «Паз».
– Поехали, – сказал Кузьма Васильевич.
– Может, подождём?… – замялась Саня.
– Лезь, лезь. Жизнь дороже.
В маршрутке нужно было всем платить за проезд; простой же городской автобус студентов возил по дешёвым проездным, а пенсионеров и вообще бесплатно.
Многие места были свободны: видимо, в такой мороз мало кто отправлялся путешествовать. Саня сидела, склонившись головой к заиндевевшему стеклу. Кто-то нацарапал на инее: «Скоро лето!» Цветные пятна из глаза пропали совсем, а золотая точка вела себя тихо и скромно.
Было около девяти часов вечера двадцать седьмого декабря тысяча девятьсот девяносто шестого года.
Часть первая
Глава первая
Мелиора. Остров Еликонида
На море всегда холодней, чем на суше. Эту истину Алексей знал с детства, но так и не смог научиться не удивляться той пронзительной сырости, той мокрой всепроницающей студёности, которая всегда сопровождает зимние морские путешествия: будь то на рыбацкой ли лодке, на кесарской ли яхте… Сейчас, когда он спрыгнул со сходни на обледенелую гальку пляжа, когда ноги коснулись пусть промороженной, но земли, что-то внутри него облегчённо вздохнуло. Сейчас согреемся…
Хотя он и грёб вместе со всеми те восемнадцать вёрст, что отделяют пристань селения Мариан от острова Еликонида, ноги насквозь пропитались гиблой морской солёной стужей, и выгнать её можно было только ходьбой, только быстрой пешей ходьбой.
– Ждите здесь, – сказал он отважникам, приданным ему, Железану и Апостолу. – Если надо будет позвать, позову дудочкой. Но тогда уж торопитесь успеть.
Дудочки-близнятки он вырезал ещё на том берегу. Это было малое умение, данное ему Филадельфом: если в одну близнятку подудеть, то вторая тут же отзовётся, будь то за милю или за сто миль. И так будет, пока дудочки не засохнут и не покривятся.
Тогда надо вырезывать новые…
Остров Еликонида имя своё носил без чести, потому что именно на нём отбывала заточение Еликонида Геронтия, августа-двумужеубийца, по вине которой и началась война Семейств… хотя, если верить историку Василену Мудрому, августа была вовсе не преступница-злодейка, а просто неимоверно красивая похотливая дура, не могущая ни в чём отказать очередному любовнику… И вот именно этот бесславный остров выбрал для жительства великий искусник Домнин Истукарий после того, как был бездоказательно обвинён в причастности к исчезновению маленькой кесаревны. С тех пор прошло двенадцать лет, а Домнин так и не покидал полумёртвую каменную твердь…
Впрочем, за линией дюн остров уже не казался таким безжизненным. Прихотливо искривлённые сосны заступали дорогу ветрам, а дальше начинался мощный низкорослый еловый лес, тропы в котором не протаптывались когда-то, а прорубались. Алексей был у Домнина позапрошлым летом и помнил, что лесной тропой с поворотами дороги будет полторы версты и что если поворотов не знать, то можно и не найти двор чародея. Но повороты он знал, потому что именно всяческим тропам учён был с молочных зубов. Невозможно было тропе, как бы хитра она ни была, завести Алексея Пактовия не туда, куда он хотел прийти…
Когда по внутреннему счету ходьбы осталось две сотни шагов, Алексей остановился и стал слушать. Ушаном его звали неспроста.
Тихо и должно было быть окрест жилища чародея. Тихо, но не так. Иначе.
Он ждал и слушал. Потом достал дудочку и продудел коротко три раза: «Идите – ко мне – осторожно». Сам же тронул в ножнах чудный свой меч по имени Аникит, что значит «Непобедимый». Меч этот, пришедший к нему от прадеда Дардана, был темой пересудов для многих славов, поскольку подобных ему не видел никто. Был он не прям, как мечи латников-хороборов, и не крив, как сабли конных бойцов-азахов, пластунов и отважников; нет, Аникит имел клинок лишь чуть откинутый назад, будто надогнутый у самой гарды. Был этот клинок узок, чуть шире двух пальцев, но у обушка толст, много толще сабельного. Сталь его переливалась, как рыба форель в ручье, и если всмотреться, то виден становился мелкий узор из тёмных и светлых пятнышек – как у той же форели. Никто не знал, каким мастером он сделан и из каких стран привезён. Но десятки сабель и мечей мастеров Конкордии и Мелиоры перерубил Аникит в боях и состязаниях, будто не кованы те были и не из стали, а – струганы из прозрачной липы… Сам же Аникит имел лишь одну заметную щербину, полученную им от секиры недобро знаменитого азаха Дедоя, последнего мятежника, посягнувшего в нарушение всех обычаев и клятв на род и двор кесаря. Алексею было тогда девятнадцать лет, и был он не отважником ещё, а ночным лучником-ушаном, только-только вернувшимся от обучения у великого старца Филадельфа, и Аникитом владел по завету его отец, этериарх кесаревой стражи Даниил Пактовий…
Много же бед принес тогда на землю Мелиоры неверный азах!..
Тропа окончилась. Алексей остановился, невидимый тем, кто мог смотреть в эту сторону.
Ворота двора стояли приоткрытые. Приоткрытые чуть, но никогда бы Домнин не оставил щели для проползновения нечистого духа. Два ворона молча сидели на коньке крыши и смотрели вниз, во двор, на что-то невидимое Алексею. Не было сейчас ни времени, ни сил, чтобы попытаться посмотреть их глазами… да и не следовало отвлекаться от мира. Алексей вслушался в тишину, состоящую из множества отдельных молчаний, пытаясь найти те, которые были бы нарочитыми и опасными, – и не нашёл ничего. Тогда он лёгким скользящим шагом приблизился к воротам и заглянул в щель.
Два пса Домнина, Серый и Вуха, лежали на окроплённом снегу. Запаха свежей крови не было, и шерсть псов была чуть седоватой от инея, выпадающего под утро. Значит, времени прошло немало…
Держа правую руку так, чтобы равно было и хвататься за меч, и бить кулаком, Алексей пересёк двор. Следы были человеческие, остроносых мягких сапог. Подошвы из конской кожи скользили по снегу…
У крыльца, немного в стороне, два следа остались особенно чётких, и Алексей подумал, что оставил их, скорее всего, конкордийский всадник: перед каблуком чуть заметно отпечатались оставшиеся на краях подошвы вдавления от мягких ременных стремян. Конечно, и в Мелиоре есть воины, не признающие металла в сбруе, но вряд ли они при этом носят сапоги с подошвой из конской кожи…
В доме Алексей прислушался ещё раз. Любой дом – как огромный музыкальный ящик, он не в силах сдержать рвущиеся из него звуки и тем более не в силах их спрятать. И ясно было, как белый день, что этот дом пуст, да, пуст и холоден, и почти мёртв… но почему-то почти…
– Домнин! – громко позвал Алексей и буквально увидел, как разносится его голос по коридорам и комнатам, отлетает от стен, прилипает к потолку… – Домнин!!!
Молчание.
– Домнин…
И – слабый… что? стон? шорох? зов?
Дом чародея был огромен, куда больше, чем мог показаться при взгляде снаружи. Стены его уходили глубоко в землю, и окна, что казались прорубленными низко, над самой завалинкой, на самом деле располагались под потолком высоких зал. Здесь было много потайных комнат и переходов, и Алексей, проведший в них когда-то не одну неделю, не был уверен, что знал их все.
– Домнин… – тихо, почти одной мыслью…
Вот он, ответ. Под лестницей почти незаметная наклонная дверь. Приоткрыта. Щель. Из щели – далёкое дыхание.
Алексей подошёл вплотную. Стал слушать. От шума его дыхания слабо проступали в темноте столбы и стены. Так примерно образуется и сразу пропадает туманное пятнышко на зеркале, которое держат перед умирающим или околдованным. Удары сердца были как вспышки слабого фонарика в большой пещере.
– Дом…
Слишком ярко! Но в этой вспышке вдруг – обозначилась чужая тень!
И сразу темнота и тишина взорвались беззвучными движениями тел. Немногие могли столь долго и тихо ждать в засаде…
Аникит скользнул из ножен стремительно и незаметно даже для опытного глаза. И в том же молниеносном движении коснулся шеи возникшего из тьмы воина. Алексей отступил на шаг, отпрыгнул – вовремя. Двое ещё ждали его, не выдавая себя ничем до последней секунды. Саптахи, люди далёких южных лесов, лучшие разведчики Степи. Умелые убийцы.
Он отступил ещё, изучая противника. Один старше, высокий для саптаха и тонкий в кости. Второй совсем молодой, широкоплечий и коротконогий. Кривые мечи у обоих – как продолжения рук. Давно бьются в паре: движутся слаженно, в хитром контрритме. Саптахские доспехи: наплечни и нагрудники, где каждая пластина для вящей беззвучности объята кожей. Они тоже изучали его, но Алексей надеялся, что количество – двое на одного – придаст им самоуверенности. Да, так и есть – начали атаку…
Саптах бьётся, как кружево плетёт. Концом гибкого меча он должен написать слово «Совершенство» прежде, чем упадёт обронённый платок. Защита саптаха изумительна. Синеватая сталь струится вокруг него, и кажется, что нет в ней просвета; и противник почти никогда не угадает, в какой миг защита сменится нападением, сталь коснётся его, достигнет незащищённой точки на теле, проскользнёт между пластинами панциря или аккуратно, по суставу, отделит кисть, держащую оружие. Почти никогда. Но – только почти.
Медлителен глаз человека. Струящаяся сталь – это всего лишь тонкая синеватая отточенная полоска, быстро порхающая, всё же остальное – след её. Защита саптаха соткана из пустоты.
И чтобы увидеть эту пустоту, надо смотреть не на клинок и даже не на кисть руки – смотреть надо на локоть саптаха. Локоть сам укажет, куда наносить удар.
Аникит нашёл брешь. На миг как будто остановилось время: высокий саптах замер на полушаге, приподняв перед грудью согнутые руки и удивлённо опустив голову. Чужой клинок глубоко пересёк его тело чуть пониже приподнявшихся на замахе нагрудных пластин панциря – там, где рёбра мягки и лезвие не застревает в кости. В смертном неверии он ещё попытался опустить меч на открывшегося ему врага, но чужими сделались руки, а потом кровь хлынула волной…
Молодой понял, что уже всё кончено, что мёртв и он сам. В отчаянии нанёс неподготовленный удар, Алексей бездумно пустил его меч по лезвию своего, коротко отбросил вниз и уколол врага в сердце – и только увидев остановившиеся глаза, понял, что сделал глупость… но – поздно.
Молодой выронил оружие, сунулся на колени и с громким костяным стуком рухнул ничком.
Теперь ему вопросов не задашь…
Алексей вытер меч и, не пряча его в ножны, стал спускаться в подвал.
– Домнин! Отзовись!
Сдавленный стон.
Свободной рукой Алексей вынул из кошеля на поясе неугасимую лучину, махнул ею раз, другой… С третьего раза лучина занялась. Алексей осмотрелся.
Великий чародей висел в воздухе, голый, не доставая ступнями пол-локтя до пола. Руки его были связаны перед грудью крест-накрест, голова запрокинута мучительно, кляп торчал изо рта, ноги судорожно подёргивались… Алексей бесконечно долго не мог понять, а поняв, не мог поверить, что же именно он видит перед собой.
Домнин Истукарий был посажен на кол по всем правилам этого гнуснейшего из искусств – и поэтому ещё жил.
Алексей знал, что тронуть его сейчас – это причинить ещё большую боль и убить этой болью. Но и не трогать – было невозможно… Он не помнил, что и в какой последовательности делал, но сколько-то времени спустя обнаружил себя склонившимся над измождённым стариком, лежащим на широком столе и укрытым плащом из козьих шкур. Алексей смачивал тряпочку настойкой из фляги и вытирал Домнину лицо. Двое отважников, прибежавших на зов, сдерживали дыхание за его спиной.
