Kitobni o'qish: «Terra incognita – земля неизвестная»

Shrift:

Об авторе

Ковригин Андрей Михайлович, 1978 г. р. Врач-психиатр, врач-психотерапевт.

Окончил СПбГПМА в 2001 г. Член Российской психотерапевтической ассоциации Санкт-Петербурга. Член Российского общества психиатров. Поэт. Автор поэтических сборников «Dum spiro, spero (Пока дышу, надеюсь)», «Чтобы помнили». Член литературного объединения Союза писателей России «Молодой Петербург» под руководством А. Д. Ахматова.

Земля неизвестная: африканские записки

Песнь первая

А я под пальмой, весел, без панамы,
Гляжу на море, камни и закат,
Поляки, немцы, сэры, в теле дамы,
Арабы в водах плещутся, кричат.
Как в Вавилоне, слышу речи эти,
Внимаю звуку мне неясных фраз,
Открытых плеч, где каждый первый, третий
На море смотрит, жмурясь, через раз.
Сижу, задумчив, взмок, но, в общем, светел,
Читаю прозу, вирши и стихи,
И все те планы, что себе наметил,
На этот вечер, в общем, не плохи.
И буду в море тоже солью мытый,
Пусть потребитель, так же, как и все,
Запёкшись солнцем и волной обмытый,
Застрял в прибрежной жаркой полосе.
Всё включено, я трутень толстый, сытый,
Чуть-чуть неловко, но уже привык,
И в общий ряд вальяжно и лениво
Встаю налить вина за воротник.
Арабы будут спешно непременно
Мне предлагать навязчиво товар,
Под шум и крики пляжа, несомненно,
Я потираю красный свой загар.
Вот наконец жара под вечер спала,
Стемнело в небе, тихо на воде,
Плывёт дорога в водах лунной гаммой,
Людей поменьше бродит в тишине.
Я мизантроп, природный одиночка,
В нору мне надо, глубже, дальше, в щель,
Чтоб только ты, вода и наши дети,
Вино в бокале, пьяный слабый хмель.
На губы лёг бродяга – тёплый ветер,
Я обмакну его с собой в песок,
Ужели я и в Африке наметил
Себе маршрут, пожарче приберёг.
Смешалось всё, что было раньше в школе:
Слоны, Сахара, солнце и рабы,
Где белой кости берег лижет море,
Оковы пали, все теперь равны.
И вот Европа смотрит зло, тревожно
На постояльцев, что теперь снуют
И свой закон, желания, возможно,
Ей в нос нахально тычут и суют.
А мне-то что? Неважно, не поборник,
Чистейших рас, в народе, не ханжа
И войн за земли тоже не сторонник,
Мне всё равно, хиджаб иль паранджа.
Свобода – это словно поле, карта,
Где фишки, кости разом вверх летят,
Что я узнаю, то и будет завтра,
А жив сегодня, этим я и рад.
А ты вздыхаешь: «Боже, неужели
Мне у плиты стоять не надо здесь?»
И как цветок, ты жадно поглощаешь
Песков и моря, солнца, неба смесь.
Я понял верно: дело в витаминах,
Они под кожей, может быть, в костях.
Наполнив тело, мысли дофамином,
Я сел на камень, сдулся и иссяк.
Летят по небу птицы вдаль, фламинго,
Горбатый, птичий, странный силуэт,
Как гончих псов, собак небесных динго,
Отсюда к дому мой несут привет.

Песнь вторая

Я утомился, выпьем чая, разбавим моря натощак,
Каких-то трав туда заправим, бесплатный чай ведь не пустяк.
А может, кофий даст угара сердечной мышце и ногам,
Чтоб больше красок и загара досталось телу и рукам.
И вот теперь идти готовы в любой неведомый квартал,
Мы кожей буры и суровы, почти арабский идеал.
Но не свои – мы здесь чужие, в чужой неведомой стране,
Идём по улочкам чудные, и тычут местные спине.
– Смотри, смотри, как много дольше, деньгой кошель его набит,
Давай возьми с него побольше, как нам Аллах с тобой велит.
А я иду, смотрю на стены, на старый чудный колорит,
В уме представлю древних сцены, что здесь история хранит.
Читаю: был построен город на перепутье трёх дорог,
Шли караваны вплавь по морю, галеры плыли на восток,
Тут Рим играл и картой правил, и Цезарь здесь суды вершил,
И свод, порядок римских правил, среди арабов воцарил.
Под управлением Византии Юстиниан, властитель дум,
Высокий дух решил посеять, сменив коварный римский ум.
Потом пришли сюда османы, потом французы, кто ещё,
А вдаль уходят караваны, торговлей край был освящён.
Или риббат, высоких башен уходит сила вверх, в предел,
Культуры смесь, ей мир украшен, переплетением вер и дел.
Чьи боги будут миром править? Аллах велик, и Зевс могуч,
Иль христианину исправить порядок неба, божьих туч.
В Медине вход для нас непрошен, мулла пускает громкий клич,
А я смотрю, как будто брошен, ислам мне будет не постичь.
Мне не постичь, как ни старайся, волнистых линий алфавит,
Хоть день читай, хоть вечер майся, не ясен станет манускрипт.
И чем таким для них неверен, чем для Аллаха я плохой?
В душе араб всегда уверен, что буду я для них чужой.
Код генетический завязан на крови, смерти и войне,
Ему признателен, обязан, что свой в своей родной стране.
Но обыватель отдыхает, ему, как видно, всё равно,
И разум свой не засоряет, лилось бы пиво и вино.
Культур закрытых перекрёсток не каждый будет изучать,
Ведь мир и так из ярких блёсток, зачем их трогать и мешать?

Песнь третья

О Сахаре, предвкушение

Эль-сахра, Эль-кубра, арабское слово, песчаных барханов залог
                                                                                                и основа,
Лежит поперёк, материк разделяет и горы Котласа края
                                                                                            подпирает.
Моря Средиземное, Красное рядом, но нет утешения от водной
                                                                                              преграды.
Оставить надежду, сюда попадая, кочевникам жизнь я наивно
                                                                                                  вверяю.
Каким-то известным одним им законом они проведут
                                                                по безжизненным склонам,
По зыбким пескам, по барханам пустынным, сверяя дорогу
                                                                 с маршрутом пунктирным.
Плыву на мохнатой спине корабелом, фрегате пустыни,
                                                                           верблюде замшелом.
Хамсин и самум, а в Ливии – гибли, нам выдуют ум, пока
                                                                                           не погибли.
Ветра здесь свои, европейцу подарок, подуют чуть-чуть – сразу
                                                                                      беден и жалок.
Читаю заранее, книгу листаю, пустыня ошибок людских
                                                                                           не прощает.
Написано, ясно, последние годы здесь климат несхожий
                                                                                с родною погодой.
Пять тысяч годов он совсем не менялся, чуть-чуть изменился
                                                                              и прежним остался.
А цифра рождения пять миллионов вообще не понятна
                                                                            для мозга нейронов.
И что я отправился в жаркие дали? Сидел бы в отеле, пока
                                                                                         не прогнали,
Но буду упорно из зоны курорта дорогу менять я и зону комфорта.

Песнь четвёртая

О Колизее в Эль-Джеме

Я погружаюсь постепенно в колодец времени глухой,
Как археолог, непременно снимаю с прошлого я слой.
Эль-Джем, арабское звучание, сейчас, а раньше был Тисдрус,
Страдание, гнев и ликование, убийств и зрелища союз.
Иду вдоль стен я амфитеатра, суровый, мрачный Колизей,
Рабов в подвалах, вероятно, вели сквозь арки галерей.
Чтоб там, на сцене и арене, под рёв звериный, на песке,
Не в милом сердцу Карфагене, уснуть навеки на клинке.
Ужель богаче Рима город, забыл он римский легион,
Налоги гражданам лишь повод, сенат покажет – главный он!
Недолго кровь лилась рекою, чужая слава режет глаз,
Разрушить всё, стереть рукою – отдал такой сенат приказ.
И вот закрыли смерти театр, теперь для стройки мрамор есть,
Доволен римский император, с ним будет слава, будет честь.
И раб вздохнул, его услышал далёкий справедливый Бог,
Быть может, он к свободе ближе, иль для другого приберёг?
А я спущусь опять в подвалы, истлели тени живших здесь,
Вот переходы, вот завалы, вот на трибунах можно сесть.
Стоят развалины пустые, давно впиталась кровь в песок,
Торговля, лавочки простые, но жутко всё же, между строк.

Песнь пятая

Рассказ гида

Чужая жизнь видна порой не сразу в окне машины, нового авто,
Но всё же верю честному рассказу о том, как есть, без глянца
                                                                                                   и кино.
Край сказок, моря, Аладдина, колдун-старик, затворник
                                                                                               и Магриб,
Пустыни древней, джинна-исполина, молитв, к которым вовсе
                                                                                            не привык.
В дороге вижу рощи из оливы, в сухой земле дающие приплод,
Но всё же живы, спелы и красивы, и урожай динар два раза
                                                                                           каждый год.
Жена-хозяйка – серым кардиналом, в семье царит простой
                                                                                           матриархат,
Идёт на рынок, кухню иль к хаммаму, а муж с кальяном, курит
                                                                                                 самосад.
Да, мусор, грязно, это месть стране за бедность, хлопоты, обиды,
А дома чисто, можно спать в траве, не обращать внимания
                                                                                                 на виды.
Когда же свадьба? Покажи себя, пусть гости видят щедрость
                                                                                                 и уборы,
Любовь со временем возникнет из огня семейного достатка,
                                                                                           разговоров.
Брак здесь решает мать для сына, невестку как на рынке выбирать,
Как яблоки или головку сыра, а развестись нельзя: все будут
                                                                                              порицать.
Сидел я долго, с жадностью внимал рассказам честным,
                                                                                 беспристрастным
И понял, что чуть-чуть ещё узнал Восток, где тонко всё и,
                                                                       в общем-то, прекрасно.

Песнь шестая

Карфаген должен быть разрушен

Жил бы я в эпоху Рима, мог бы если выбирать,
С кем пошёл в поход строптиво – за иль против воевать?
Вот вопрос себе поставил, кто мне Рим и кто другой,
Ну а всё же кто бы правил моей мыслью и судьбой?
Рим, конечно, это сила, мощь владений, красота,
Но пороки, власть изжилась, и не милуют Христа.
Может, ближе к Карфагену, у охотников морских,
Иль в пустыне ждать измены средь соратников своих.
Финикийцы славны морем, им свобода – это хлеб,
Ну а Рим народным горем не печётся, будет слеп.
Деньги, власть, карьера, связи, и рабов для всех и вся,
Деньги есть, из грязи в князи, демократия своя.
Карфаген погибнуть должен, быть под римскою стопой,
Чтоб империю продолжить, и для Африки чужой.
Но не так легко на деле взять, увидеть, победить.
Три войны пришлось затеять, три похода снарядить.
Я заметил, что в конфликте, что прошли или идут,
В отдалении я ставки не на лидера кладу.
Вот пример Саддам Хусейна и с Америкой конфликт:
Ещё в школе я поставил на Ирак и был побит.
А потом Каддафи тоже был повержен и убит,
И опять ошибка вышла, хоть конфликт и не забыт.
И у нас на белых ставил, и опять я проиграл,
Неужели я возглавил неудачников квартал?
Политически незрелый, иль стратег я плоховат,
Буду красный или белый, попаду я в рай иль в ад?
Ну да Бог с ним, с Карфагеном, что империи считать?
Взлёт короткий, рост недолгий, а потом им пропадать.
Я пойду своей сторонкой, так пройдёт земная власть,
Чтоб во времени воронке расцветать и исчезать.

Песнь седьмая

Вот и всё, пора обратно, возвращаемся домой,
Завершаю, вероятно, я знакомство со страной.
Стал немного я поближе, стал чуть больше понимать,
И устав чужой я вижу, стал без страха принимать.
Пусть Аллах живёт на небе, смотрит молча на людей,
Что в нужде в духовном хлебе, будто белки в колесе.
Ведь менять араб не может всё, что предки предрекли,
Даже если сердце гложет, должен ношу донести.
Я сравню его с верблюдом, что везёт свой груз вдвойне,
Жизнь – борьба и с чем-то схожа, хоть не сразу видна мне.
Утром встали, быт крестьянский, пока в воздухе легко,
Труд тяжёлый, мусульманский, христианский – всё равно.
Чуть возникнет где осечка – грешник должен быть в аду,
Встрепенётся вдруг сердечко, будет проклято в роду.
Не сторонник я ислама, мусульманином не стал,
Но Коран с собой, пожалуй, я бы взял да прочитал.
Иногда смотрю на русских, и мне стыдно за страну:
То ль потребности их узки, то ль чего-то не пойму.
Уступить дорогу старшим, улыбнуться на ходу
И трудиться честным маршем нам, наверно, ни к чему.
Или время изменило и сорвало с русских лоск.
Уважаем только силу, да используем ли мозг?
Ну да ладно, я надеюсь, что возьмём мы не числом
И что, в будущее целясь, путь свой всё же обретём.
И Аллах, Господь поможет нам в дороге и в пути,
Птица Сирин путь проложит, край заветный нам найти.

О Африка, о жизни колыбель

О Африка, о жизни колыбель, о континент таинственный
                                                                                         и страстный,
Сухая жаркая постель, блеск глаз и стан извилистый,
                                                                                          прекрасный,
Здесь губы чувственны, полны, здесь тело в поиске объятия,
Глаза лукавы и вольны, на смуглой коже, в ярком платье.
Не древней, не в замшелых мхах, хоть возраст Африки
                                                                                           почтенный,
Она мне чудится в цветах, далёкий образ сокровенный.
А может, голая Сахара, песков бескрайность, перспектива,
А может, точки каравана, в арабских песнях и мотивах.
Здесь жизнь когда-то началась, расширилась и растеклась
                                                                                                по кругу,
Как Нил, по землям разлилась на север, дальше от истока, с юга.
О Африка, о чёрный континент, последний островок свободы,
Где жизни прежний инструмент в единстве духа и природы.
Но тщетно: занесли сюда ростки и семена Европы,
И бледнолицых длинная рука в желании захватить все
                                                                                       в мире тропы.
Беги, как быстрая газель, в лесах укройся и саваннах,
Чтоб жизни новой карусель осталась где-то в головах и планах.
А ты по-прежнему живи, без спроса, по заветам предков,
Лучи горячие лови и охрой расставляй отметки.

Земля неизвестная: память об ушедших

Памяти Высоцкого

Оставили память надолго. Поэт есть во всех городах,
Ваганьковский образ дополнен, и пушкинский будто размах.
Москва, где Каретный проулок, Грузинская улица, дом,
Таганковский Гамлет нам дорог, с гитарой Высоцкий сцеплён.
А я же запомнил другое: в горах, где свободно, светло,
Где эхо звучит гробовое и дышится где тяжело,
Воздвигнут народной рукою, погосту как будто взамен,
С какой-то нездешней тоскою, стоит и не ждёт перемен.
Подарок, достойный поэта, в земле давит грудь постамент,
А здесь он один, много света, не нужен другой монумент.
Плато, средь камней и ущелий, открыт ветрам ночью и днём,
На счёт свой не надо сомнений, всё в прошлом, и думать о ком?
Один, наконец-то свободный, не надо себя предъявлять,
Душа, мёртвый разум холодный, о чём можно там горевать?
Могла бы сдержать от падения любовь, да иссякла вода,
А может быть, сына рождение продлило минуты, года.
Да что говорить, всё пустое, теперь только титры, конец.
Всё в жизни вполне наживное, лишь смерть нам пригладит венец.
Закончились сроки и строки, другой путь торопит идти,
А суд, как для всех, будет строгий, но, Боже, помилуй, прости.

Несколько слов об Окуджаве

Печаль стара, как в солнце жгучем пятна,
Придёт внезапно, дверь толкну ногой,
Не то что больно – просто неприятно,
Когда в висках сожмёт своей рукой.
И где живёт, в каком пространстве дома,
Откуда выйдет, может быть, из стен.
На кухне сядет, дома всё знакомо,
Поправит платье, пыль стряхнёт с колен.
Да что такое, я не звал подругу,
Уйди обратно, мне не нужно сцен,
И я бегу к спасательному кругу:
Гитары звук разрушит грусти плен.
Дрожит струна, вибрирует и плачет
О том, что было, будет и прошло,
О том, что скоро новый будет начат,
День уходящий в небе, за окном.
Печаль стара, и я немного старый,
Старуха, вон, гоню тебя метлой,
Тебе не друг я и не славный малый,
Иди своей дорогой, стороной.
Она исчезла, сгинула, пропала,
Её не слышно, буду вновь живой,
Пока гитара жалобно звучала,
Уже спокоен, с трезвой головой.
А коль замолкнет, значит, надо снова
Колки тянуть, аккорд перебирать,
И будет тихим, тихим моё слово,
О чём грустить, о чём мне горевать.

О Высоцком

Ну почему звезда, сгорев, сорвалась, пустым оставив чёрный
                                                                                            небосклон?
Тянулась нить над пропастью, порвалась, и зал пустой,
                                                                             и сорван микрофон.
Как получилось, вышло, неужели поэты смертны, взяли и ушли,
Как птицы сели, а потом взлетели, свободны души, лёгки
                                                                                               и вольны.
Я понимаю, там совсем не скучно, и тесным будет слаженный
                                                                                                      союз,
И каждый равный, каждый будет лучший, любимец рифмы
                                                                                   и служитель муз.
А может, сон и будет завтра с нами, на сцене он, спасибо,
                                                                                             что живой,
И прохрипит: «Я снова буду с вами, мне душно там, лежать
                                                                                    в земле сырой».
И скажет: «Корабли вернутся, чуть постоят и двинутся на курс,
И струны, верю, крепки, не порвутся, я обещал, я знал,
                                                                              что к вам вернусь».

Сорок лет

Сорок лет, не так уж мало, жизнь прошла в черёд,
Как Высоцкого не стало, прерванный полёт,
Неужели быть оборван должен путь и срок?
Лист качался, вот и сорван, лёг, как всё, у ног.
Семена рассеял ветер, поросла трава,
– Эй, прохожий, не заметил? Здесь душа жила.
Как жила, горела, пела, на разрыв и бег,
А кому теперь-то дело, кто ты, человек?
Фотографий, плёнок, текстов, разве он забыт?
День тот жаркий, душный лета, и проспект забит.
Новый ритм, исканий темы, темп бежит вперёд,
А теперь, пожалуй, нервы больше не сдают.
Тих, спокоен и задумчив, на могиле тень,
Дождь прошёл, почище, лучше, вот и кончен день.

О Николае Рыбникове и фильме «Девчата»

Прошла весна, и нет Заречной, погасли яркие огни,
И где тот парень, первый встречный, который песню пел о них?
Ведь не про сталь, и не про печи, и не про стройки для страны,
Рассказ о жизни будет вечен, где нет страданий и войны.
Илья Ковригин, кто не знает, на весь посёлок лесоруб,
С пилою «Дружба» ожидает, зовёт Кислицыну он в клуб.
Ах, Тося, Тося нос курносый, готовит гречку для него,
Трещат сибирские морозы, и, кроме сосен, никого.
Нет ни нарядов, ни интриги, но образ манит нас рукой,
Для Тоси есть Илья Ковригин, надёжный, верный и родной.
Сюжет обычный, незатейлив, но почему-то близок он
И вызывает в нас доверие, хотя похож скорей на сон.
Где та страна, где те герои? Найти попробуй их, проверь,
Ведь нет общественного строя, где их свершения теперь?
А я смотрю на эти снимки, на чёрно-белые тона,
Не безразличные картинки, здесь были люди и дома.
Теряем что-то неизбежно, и все торопимся куда?
Спешим от прошлого поспешно, как чёрт от ладана всегда.
И где девчата, где улыбки, простые добрые слова?
Сейчас же всё у нас в избытке, но жизнь не радует сполна.

Земля неизвестная: китайские записки

Навстречу Дхарме

Навстречу Дхарме – слово вдруг чудное – я направляюсь
                                                                                      в поисках себя,
Вот яблочко на блюдечке с каймою, вот что манит и радует меня,
Лечу вперёд, на крыльях, будто птица, лечу туда, где хочется
                                                                                               мне быть,
Чтоб под покровом Будды мне укрыться и смысл новый
                                                                                 в поиске открыть.
Пускай внизу уменьшится до точки пространство дел, забот
                                                                                                  и суета,
Чтоб получить на время мне отсрочку, чтоб я узнал, что значит
                                                                                                 пустота.
Узнать тот путь, который будет светел, узнать основу, контур
                                                                                                и каркас,
Чтоб видеть чётче то, что не заметил, что не всегда открыто
                                                                                         мне для глаз.
Что значит дхарма? То, что держит остов, закон, порядок,
                                                                                        смысл бытия,
Что очень сложно, в то же время просто, что наполняет
                                                                                     радостью меня.
Чтоб, как маяк на море Бодхисаттва, в потоке дел мне лик
                                                                                        свой подавал,
Чтоб был покой в затишье или жатве и чтоб другим отдал я,
                                                                                              что узнал.
Страдания есть, когда душа закрыта, будь православный
                                                                                    ты или буддист,
Ступени Будды – высшей Бодхичитты – достигнуть можно,
                                                                               если сердцем чист.