Kitobni o'qish: «Сказ о Люте, Красе и Змее»

Узкая ладонь взъерошила жесткую пронизанную серебром гриву, пропустила пряди между пальцев. Скользнула ниже, обняла за плечи. Губы прижались к затылку, вдохнули родной запах. Легшую на широкую грудь нежность женской руки накрыла крепкая грубость мужской.

Статная красивая женщина, склонившись обнимала мужчину, сидевшего перед очагом из угловатого камня. Сам он был под стать этому очагу и грубо сколоченному из потемневших узловатых частей почти необработанного дерева креслу – такая же выдубленная временем кожа, надежная твердость перевитого жилами тела, строгая суровость облика. Часть дикого леса, каким-то чудом попавшая к домашнему теплу, в уют человеческого жилья.

Пламя, отражаясь, временами делало темно-зеленый цвет глаз мужчины то желтым, то красно-оранжевым. Словно пробуждая в нем другого, до поры сидящего глубоко внутри.

– Мой серый зверюга, – негромко произнесла женщина.

– Да какой уж там серый. Когда это было? – протянул мужчина.

– Я помню. Все помню, – ответила женщина.

Мужчина немного помолчал, не мигая смотря на танец огня, словно увидев в его глубине те, далекие времена.

– Да. Царевичу-то я тебя не отдал. Хорошо, что не отдал. Коня его съел. М-да… Ну да будет с него других добытков, пустым домой не вернулся. А девицу другую найдет, – задумчиво произнес он наконец.

– Не отдал он… О-о-х мужчины… – с легкой улыбкой в голосе произнесла женщина.

– Ну-у… Дай уж предаться грезам юности, коли взялись вспоминать. Не лишай героя его гордой добычи, – игриво ответил мужчина и поцеловал нежащуюся в его руке ладонь. – Пошла же все ж со мной во темные леса.

– Пошла… И не жалею. Мой серый, – повторилась женщина.

*****

Мягкий свет солнечного утра, через окно заливающий убранство горницы волшебством начала нового дня, оборвала затопившая оконный проем тень. Снаружи зловеще загудел и затрещал лес. Что-то с шумом ударило в землю, добавив в общую какофонию звук рвущегося дерна.

Краса встревоженно оторвалась от почти замешанного теста – пироги затеяла. Солнце опять заглянуло в окно, но потускневшим, не радостным светом. Словно покоробило его лик происходящим снаружи. Скрипнула, противясь чужой руке, дверь. На пороге воздвиглась массивная фигура. Венец железный на голове. Глаза, как у змеи – давят тяжелым взглядом вертикальных зрачков. Лицо блеском чешуи отливает и плащ чёрный кожистый за спиной, как крылья нетопыринные сложенные.

– Встречай гостя, царевна! Аль не рада? – раздался шипящий голос, за лёгкой иронией таящий нечто угрозное.

– Кто такой да без стука? Не зван не прошен, лесом трещишь да солнце заслоняешь, – спросила Краса, тревогу не проявляя. – Хозяин будет скоро, а мне недосуг. Тесто подошло.

– Кто таков, говоришь? Не спеши. А и хозяин мне твой без надобности. К тебе я. За тобой, точнее, – прошипел вошедший, внимательно следя за реакцией Красы. – Всё честь по чести – царевне внимание царское. Сам за тобой прилетел, цени. А то живешь не по чину. Ну что это? Царевна и пень лесной, мхом поросший. Бросай пироги, не царское дело, со мной пошли. У меня с золота есть будешь.

– А не боишься? Вернётся хозяин. А вдруг осерчает? – спокойно спросила Краса, продолжая вмешивать муку в тесто.

Змееглазый злобно прищурился, закипая. Бросил надменно:

– Кто? Я? Не заговаривайся женщина! Я – Змей! Железным венцом коронованный! Я таких лапотников дюжину на ужин сырьем жру! С потрохами!

– О, вот уже и не царевна, а женщина! Ещё холопкой своей назови, невежесть коронованная! Ой не подавиться бы тебе, Змеюшка с тех лаптей! – насмешливо бросила Краса, всё же взглянув с сожалением на недомешанное тесто. По всему видать – не испечь сегодня пирогов.

– Утомила ты меня болтовней своей никчёмной. Захочу, так и рабой назову, – налился кипящей злостью шипящий голос, взвился выкриком, – Конец разговору!

Взмахнул плащом – закрутился чёрный вихрь по горнице, скрыл гудящий мраком Красу, выметнулся наружу и только тень в небе мелькнула, всё уменьшаясь.

*****

Солнце почти скрылось за частоколом могучих елей. Лют вышел тропой из окружающих объятий леса. Остановился, пристально вперив взгляд зелёных глаз в настежь распахнутую дверь. Внимания не минуло отсутствие вьющейся ленточки дыма из дымоволока и ожидаемого запаха хлеба. Мягким шагом он преодолел расстояние от леса до избы. Скрылся внутри. Немного погодя вышел. Из побелевшей хватки правой руки свисали концы припорошенного мукой рушника.

В быстро сгущающихся вокруг сумерках зелёные глаза Люта вдруг налились огненной желтизной. Словно пламя потухшего очага ожило в них своими отблесками. Лес всколыхнулся общим вздохом.

Размером с годовалого теленка волк стоял на пороге разорённой чужим вторжением избы , читая чутко подрагивающим носом историю ещё висящего в воздухе родного и постороннего запаха. Будто инеем от погони жаркой по морозу подернута шкура. Только не тает тот иней, как не разжигай внутреннее горнило. Метит время долго о бок с ним идущих. Матерый зверь встряхнулся всем телом, словно хотел сбросить с себя осевший морозный налет. Обежал вкруг избы, тщательно исследуя носом землю. Поднял лобастую голову к выкатившему на небо полному диску луны и ночная тишина зазвучала хрипловатой протяжностью волчьей тоски.

*****

Лют размеренным легким темпом бежал сплетением троп. Волком было быстрее, но почему-то казалось важным сделать это человеком. В волка он оборачивался, если места становились труднопроходимыми для человеческой ноги, и чтобы уточнить путь. Нюх его был сильнее, чем у обычного зверя. Даже не просто сильнее. Его нюх был нечто большее, чем простое обоняние. Он мог чуять не только тончайшие оттенки и направления запаха, его следы в воздухе и на земле. Он чуял мысли. Их запах. Вслед за запахом мыслей в его сознании всплывали образы. И читался путь. Запах мыслей оставлял в мире след более стойкий, чем обычные ароматы живого и неживого.