Kitobni o'qish: «Зарисовки фантазии. О мире, о людях, о любви»

Shrift:

Сборник рассказов

Страницы блока и обложка созданы с помощью ресурса freepik.com.

Об авторе

Дегтярев Андрей Николаевич родился в 1963 году в городе Тарту Эстонской ССР в семье военнослужащего. В возрасте десяти лет переехал с мамой в Смоленск, где учился в средней школе № 14, далее – в ГПТУ № 3, по окончании которого поступил в Кировский авиационный техникум.

Двадцать восемь лет прослужил в вооружённых силах страны. Службу закончил в Смоленске. Далее работал инженером-диагностом на объектах добычи и транспортировки газа. В настоящее время трудится на предприятии оборонной промышленности.

Несколько лет назад стал вплотную заниматься писательской деятельностью. Пишет стихи и прозу.

Андрей Николаевич – соавтор сборников, выпущенных Русским литературным центром, издательством Российского союза писателей, а также издательствами «Четыре», «Книга. Ру». Участвовал в литературных конкурсах, где призом было бесплатное издание книги, в итоге вышли два его сборника: «Себя я в ваши руки отдаю» (издательство «Четыре») и «Пыль жизненных дорог» (издательство «Книга. Ру»).

Награждён медалями «Сергей Есенин: 125 лет» и «Иван Бунин: 150 лет» Российского союза писателей, «460 лет книгопечатанию в России» издательства «Четыре», а также дипломами и грамотами участника и номинанта различных литературных проектов.

Всё своё берём с собой

Ангелы сказали человеку:

– Совсем скоро в путь. Времени нет. Всё своё бери с собой. Пора.

А тот серьёзность на себя напускает, вопросы начинает задавать:

– Каким классом полечу? Бизнес-класс требую, статус как-никак.

Белокрылые пожимают плечами, отвечают, что посоветоваться надо с администрацией.

Человек суетится, размышляет, что с собой взять. Всего ведь вдоволь. Оставить жалко. Да и не в жалости дело. Нельзя – и всё тут: нажито непосильным трудом.

– Так никто и не оспаривает этого факта, – утвердительно кивают ангелы. – Своё есть своё.

Ещё спросить забыл про услуги по доставке багажа:

– Предоставят или самому потратиться придётся? Лучше, конечно, чтобы предоставили, но уж если совсем нельзя, тогда ладно, наскребём.

Но наступает момент истины, и суета вдруг уступает место вынужденному спокойствию, осознанию того, что игра окончена. Никаких правил, придуманных им, уже не существует. Есть только эти двое: он и бездна. Все хлопоты в прошлом, только холодный страх внутри от осознания сказанного ранее: «Всё своё берём с собой». Выходит, всё, что было своего, осталось там, а того, что можно было взять, и не нашлось.

Душа его летела ввысь, молча обливаясь слезами, которые ветер превращал в яркие солёные звёзды.

Случай

Грешен: люблю пойти на поводу у страсти. Манит желание разжиться, не зарабатывая, а уповая на шанс. И слава небу, что не покрупному, а так, по мелочи. Но от малой до большой глупости – один шаг. И не каждый в силах совладать со страстью. Желание стать королём затуманивает разум.

Взял, к примеру, на сто. Вернули сто. Вот и насладился. Забрать? Мелочь вроде бы. Зачем? А, к слову сказать, просящему у церкви и ста не дадим. Посчитаем, что многовато.

Поехали далее. Отдал сто. Вернули сто. Уже на автомате. Снова запулил. Опаньки. Дали двести. Ну вот, хоть что‑то. Конечно, не с большими нулями, но в плюсе. Нет сомнений в продолжении.

Тот кукловод, что мешает кисель игры, он знает своё дело. Он нетороплив в своих действиях. Он рыболов с опытом и стажем. А главное, с железной волей.

Далее по отработанной схеме. Ты двести – тебе сто. Обидно, да, но шанс остался.

Итак, после стольких мытарств целых восемь сотен. Вот это да! Жаль, что без множества нулей.

Переводишь дыхание, выжидаешь. Или ждёшь того самого заветного дня, когда, по всем прогнозам, звёзды сойдутся и закружатся в хороводе удачи. Ты, поплевав три раза через плечо, вступаешь с судьбой в схватку. Всё рассчитано верно: любимый день, любимое число, любимые и не раз целованные тобой цифры.

И раз!!!

А вот теперь встал во весь рост кукловод. Он в очередной раз всё просчитал верно. Партия за ним.

А жертва?

Ну что жертва? Их таких, не знающих друг о друге ничего, там, внизу, огромное количество. Потому что несчастьем не делятся, его переживают. Каждый по-своему. Некоторые возвращаются.

Этих он любит больше всего. Эти – его любимая еда. Он видит всех своих потенциальных жертв в общей массе людей. И только он и есть тот удачливый игрок, который сорвёт вожделенный джекпот. Он единственный, кто получает удовольствие не оттого, что он богат, умён и хитёр. Нет. Его удовольствие – это жертвы. Это горе и слёзы, это порванные души…

Удачи всем желающим разбогатеть на игре, а играющим – скорейшего возвращения в лоно труда и здравомыслия.

И будем жить…

Ёшка

Он звал себя Ёшка. Конечно, никакой он не Ёшка, а Алексей. Это потом, после трагического случая, он стал перевирать имя и Лёшка стал Ёшкой. А до того момента ребёнок с наигранной взрослостью мог, например, выдать: «Алексей Иванович». Так нарекли мальчишку при рождении.

Отца у ребёнка не было, а были мама и тётя, мамина сестра. Женщины радовались, что в семье появился мужчина. Жили они в старом частном доме, доставшемся им от родителей, которые рано ушли в мир иной. Сёстры так и не вышли замуж. Лишь одна, что помладше, сумела родить малыша. Тема эта не обсуждалась, но поездка в отпуск к морю имела вот такие последствия.

Отчество решили дать по имени деда ребёнка, которого он ни разу не видел.

Мальчик рос в строгости. Хотя какая строгость может быть, когда живёшь с двумя одинокими женщинами? Конечно, никто не целовал ребёнка в попу, но и давления со стороны этих особ он не испытывал. Рос, как все, на улице, с такими же пацанами, как и он сам. Играли в войну, бегали с мячом, учились как могли.

Старшая из женщин работала в круглогодичном санатории, находившемся неподалёку от дома, по ту сторону второго холма.

Холмов, на которых располагалось их обширное село, было три. В народе их прозвали «Холмогоры». Нет, не те Холмогоры, что в Архангельской области, а свои. А село называлось Зазывное. Оно раскинулось на тех самых трёх холмах, уходящих своими основаниями в широкую реку Искру, по другую сторону которой простирались заливные луга. А тут, на зазывном берегу, холмы поднимались ввысь аж на целых полкилометра, и все три были усеяны домишками. Разными, но во многом старого купеческого типа, с кирпичным первым этажом для провианта и жилой деревянной надстройкой на втором этаже, реже – на третьем.

Нет, конечно, не все дома были такими. Имелись и обычные деревенские домики, но обязательно со своим двором и огородиком. Там, наверху, на плоских макушках холмов, у многих были свои сельскохозяйственные участки, где выращивали и овощи, и ягоду, и плодовые культуры. Воровать было не принято. Так, изредка, наделы подвергались набегам местной детворы, поротой потом отцами.

Были в селе и магазин, и площадь базарная. Та работала для покупателей, прибывающих на круизных теплоходах, следующих вверх и вниз по течению.

Рыбалка и копчение были основными видами деятельности местного населения. Запах копчёной рыбы не выветривался с пристани даже зимой. И ещё одна причина заставляла причаливать к Зазывному – это бювет с минеральной водой. Никто уже и не помнил, что появилось раньше: санаторий, расположенный тут же, или бювет. Но экскурсоводы обязательно водили туристов попить водички, предлагали купить какой‑нибудь сувенир в виде допотопных крашеных куколок и приобрести копчёную рыбёшку, затарившись пивом в местном магазине.

Лето, да и вообще весь сезон навигации, позволяло селу жить в режиме пополнения бюджета. Зимой отдыхали от забот. Только посетители санатория вносили некоторое оживление в сонное царство. Хотя отдыхающих было немалое количество и зимой, и летом.

Тётка нашего Ёшки как раз и работала в данном заведении в должности повара, поэтому с питанием в семье всё было хорошо. Когда‑то и мать мальчика работала там же, только рангом была повыше – главным бухгалтером. Но случилось непредвиденное: её судили за хищение средств, женщина получила реальный тюремный срок. А дальше и того хуже: она вовсе пропала из жизни обоих наших героев, Ёшки и его тётки. На все запросы в соответствующие инстанции приходил один и тот же ответ: «Адресат выбыл в неизвестном направлении». Так и остались они вдвоём в их теперь казавшемся большим доме.

Но бе́ды на этом не кончились. В одну из не очень морозных зим мальчишки, игравшие в хоккей на покрывшейся льдом реке, чудом спасли провалившегося под лёд Ёшку. Тогда ещё Лёшку. И всё бы ничего: вытащили и на санках домой привезли. И тётка отпоила и вы́ходила заболевшего теперь уже её сына. Да вот беда: мальчуган – видимо, от испуга – тронулся умом, как судачили соседи. Не сказать чтобы совсем. Но пенсию по инвалидности ему назначили.

Школу пришлось бросить. Нет, тётя учила его сама и раз в полугодие ходила с ним сдавать контрольные тесты, поэтому аттестат о среднем образовании мальчику был обещан. А вот что делать дальше, пока никто не знал.

Парень увлекался рисованием, любил подолгу собирать из спичек дома́, сидя за столом у тёплой, ещё прошлого века изразцовой печи. Вообще‑то во все дома был проведён газ, притом ещё в незапамятные времена. Но Ёшке с тётушкой нравилось топить печь и, подходя к ней, прикасаться к её горячим бокам, поэтому женщина заказывала дрова, которые складывали в сарай. Был у них и кот, большой и ленивый, как говаривала хозяйка. Так и жили они втроём.

Мальчишка частенько бегал рисовать с натуры. Ради этого Анна Сергеевна – так звали тётку мальчика – купила ему мольберт. И он, как заправский художник, располагался где‑нибудь на косогоре и делал зарисовки природы, села, реки с пароходами.

Никто из местных никогда не подтрунивал над ним. Все знали его, а он помнил их. Одного только не позволял себе парень – носить чужие вещи. Люди сердобольные пытались делиться чем могли, но он напрочь отвергал такую помощь и носил только то, что было куплено совместно с тётей в магазине. В этом его нельзя было переубедить.

В сезон навигации Ёшка, как и другие, подрабатывал продажей всяческих безделушек, а вырученные деньги отдавал Анне Сергеевне.

Жизнь протекала размеренно. Парень взрослел, а его тётка не молодела, как она любила иногда говорить. Бывали нечастые гости из её круга общения. Родственников у них не было никого. Жили скромно, но дружно. И хоть парень был инвалидом, чувства, присущие человеку, не обошли его стороной. Иногда в порыве нежности он клал голову тётке на колени, садясь на пол, а она бесконечно долго гладила его по голове, негромко напевая.

Он не стеснялся ходить на этюды. И хотя рисовал вовсе не то, что находилось перед ним, а видимое только ему, никто не насмехался над ним. Местные пацаны, с которыми он рос, старались защитить парнишку от невзгод. Это была их плата за его болезнь. Да и всё село вело себя с ним так, будто ничего не произошло.

Конечно, мальчик понимал свою ущербность и отказывался участвовать в общих играх, но по его глазам было видно, что он ценит доброе к нему отношение. Он был своим везде.

Как‑то раз Ёшка расположился на среднем холме, где местные соорудили беседку для отдыха и созерцания величия реки, холмов и уходящей в дымку дали. Он установил мольберт, как всегда, немного поодаль от дорожек, дабы любопытные, если таковые появятся, не мешали ему, и начал набрасывать на холст яркие краски лета, хотя на дворе стояла зима. День был солнечным и не очень морозным. В кустах щебетали и щеголяли ярким оперением пузатые красавцы снегири. А Ёшка изображал лето. Ну, так ему сегодня хотелось.

Вдалеке послышался негромкий гул автомобиля. Ёшка напрягся и нахмурился, но поворачиваться не стал. Автомобиль остановился. Открылась и мягко хлопнула дверца. Потом другая. Был слышен приглушённый разговор. Потом раздались шаги и ещё какой‑то звук. Они не приближались, а обходили его стороной.

Парень не выдержал и, продолжая хмуриться, скосил глаза в сторону. Его рука застыла.

Сбоку от него стояли двое. Вернее, стоял один – мужчина примерно тех же лет, что и его тётка. Он держал ручки инвалидной коляски, в которой сидела девчонка в спортивном костюме ярко-красного цвета и белой шапочке с помпоном. Оба молча смотрели вдаль. Потом девочка что‑то стала говорить, а мужчина – как оказалось, это был её отец – тихо отвечал, наклоняясь к ней. Потом девочка посмотрела в сторону нашего героя, и следом за ней то же самое сделал мужчина. Возникла небольшая пауза, а затем послышались приближающиеся шаги.

Ёшка развернулся лицом к идущему, закрыв собою мольберт.

Мужчина остановился, не доходя до мальчика, и произнёс:

– Молодой человек, не могли бы вы разрешить моей дочери посмотреть вашу работу? Она тоже любит рисовать.

Ёшка думал. Ему впервые приходилось принимать решение, касающееся других людей. Ещё немного поколебавшись, он отошёл на три шага, давая понять, что согласен.

Мужчина, поблагодарив его, подскочил к коляске и подвёз её к мольберту.

Девочка сразу оживилась. Она что‑то произнесла, и мальчик понял, что она обращается именно к нему. Со стороны кто‑то другой и не разобрал бы, что она сказала, но Ёшка понял её. Он подошёл к ней и подвинул коляску к мольберту. Девочка ещё что‑то сказала, и юный художник подал ей кисть и палитру. Девчонка снова заговорила, и он выдавил ей немного красок. Девочка начала уверенно наносить мазки, посматривая вдаль, хотя на полотне буйствовало настоящее лето.

Мужчина стоял в стороне и молчал, незаметно смахивая ненароком накатившие слёзы.

Дети увлеклись, и только лёгкое покашливание остановило их. Елена – так представилась девочка Ёшке – произнесла фразу, и парень стал собирать мольберт. Он молча снял картину и передал её девочке. Та, обернувшись к отцу, расцвела в улыбке.

Мужчина подошёл к ним. Посмотрев на холст, сказал, что доволен их совместной работой, и предложил Ёшке подвезти его до дома. Парень, немного подумав, согласно кивнул.

Ехать было недалеко. Машина остановилась рядом с домом. Пока Ёшка выбирался, из ворот вышла его тётка с платком на плечах и в валенках, настороженно посматривая на незнакомую машину. Отец Елены шагнул навстречу женщине и поздоровался. Они разговорились.

Ёшка открыл заднюю дверь автомобиля и подал девочке руку. Та протянула свою. Парень нагнулся и поцеловал ей пальцы. Оба весело засмеялись.

Тётушка, спохватившись, суетливо предложила зайти в дом на чай. Мужчина пытался отнекиваться, но Елена что‑то сказала, а Ёшка многозначительно поднял палец вверх. Вопрос был решён.

Они пили чай с выпечкой, как будто специально к этому случаю испечённой Анной Сергеевной.

Топилась печь.

Кот сидел на коленях у девочки и мурлыкал.

* * *

Это не должно было закончиться просто так. Такие встречи не могут быть случайными. И провидение не оставило шансов на другой исход. Несчастье объединило этих людей в одну семью. Это было справедливо по отношению к ним.

На картинах детей теперь постоянно присутствовало солнце.

Зонт

Он занимает своё место на журнальном столике в прихожей рядом со старым, давно не работающим телефоном, таким же древним, как и он сам. Серого мышиного цвета, неизвестного года выпуска. Ещё не складывающийся, как его автоматические собратья. С кривой, как крючок, ручкой того же цвета, что и материал верха. При этом вполне добротный зонт.

Мамин зонт. А если точнее, то наш с мамой зонт.

В далёком детстве я обожал прятаться под куполом этого тогда ещё крупного для меня предмета.

Мама игриво, припевая, накрывала нас обоих большим покрывалом, и получался домик или, если хотите, шалаш. Забравшись под зонт с ногами, я в щёлочку между краями наблюдал за мамиными действиями.

А мама, с прищуром поглядывая изредка в мою сторону, хлопотала по дому, убирая комнату или занимаясь другими делами. А основных дел у неё было два: одно – кроить или шить что‑нибудь на швейной машинке, второе – печатать на «стрекозе», как мы называли её печатную машинку.

Когда мне надоедало сидеть в засаде, я неожиданно, как мне казалось, выскакивал из своего укрытия и бросался к маме на колени. Она откладывала своё дело и, обняв меня, начинала целовать. Я выкручивался, как уж, и громко смеялся, на что она отвечала весёлым и задорным смехом. Потом я усаживался на стул напротив неё за наш большущий стол и, уперев подбородок в ладони, смотрел на неё.

Маме нравилось, когда я так делал. А мне и вправду нравилось смотреть на неё бесконечно долго. Она светилась, облепленная зайчиками солнечного света, постоянно поправляя непослушный локон на немного нахмуренном лбу, при этом ничуть не раздражаясь из-за этого небольшого неудобства.

Мама курила. «Ох уж эта твоя пагубная привычка!» – говорила ей не раз наша соседка по площадке тётя Фая. Но мама ничего не могла поделать с этим. Набирая текст, она с каким‑то артистизмом затягивалась и, прикрыв глаза, не спеша выпускала дым из приоткрытого рта, уподобившись паровозной трубе. Потом резко поворачивалась в мою сторону и с возгласом «Брысь отсюда!» отправляла меня в спальню. Я уходил и, прикрыв дверь, садился за своё любимое рисование.

Позже мама проветривала комнату и, зайдя ко мне, похвалив меня и взъерошив волосы, отправлялась на кухню. (Я, кстати сказать, тоже пристрастился к сигаретам и, как мама, любил не спеша побаловать себя дымком. Бросил это занятие после сорока лет стажа курильщика и не испытывал впоследствии никаких проблем.)

С мамой мы жили одни. У неё не было мужа, а у меня – отца. Его никогда не было. У многих детей были неполные семьи. Эту тему как‑то не принято было обсуждать. А нам, детворе, и так было чем заняться, и мы не вдавались в глубину жизненных проблем, в отличие от наших матерей, которым надо было нас накормить, обуть, одеть. Вообще поставить нас на ноги. Но тогда, в детстве, это не особенно трогало сердца маленьких индейцев, пограничников, следопытов, да и мало ли кого ещё.

Иногда мне приходилось оставаться одному. Но если такое случалось, то я не расстраивался. Взяв зонт и раскрыв его, мог изображать из себя певца и танцора. Или рисовал. Это давало возможность маме и тёте Фае посетить очередную выставку или сходить в кино, реже – в театр. Они заговорщицки перешёптывались, обсуждая свои наряды. Женщины были молоды, хороши собой и могли позволить себе небольшой отдых. При этом у нас никогда не было посторонних мужчин, за исключением, конечно, приезда родственников или маминых знакомых по работе. Людей приходило много: то сотрудники издательства по делам переводов, то соседки по вопросам кройки и шитья.

Знание иностранных языков передалось и мне. Правда, в практической жизни мне это пригодилось значительно позже, когда я увлёкся писательской деятельностью и пытался переводить небольшие стихотворения иностранных авторов.

Я всегда старался хорошо учиться. Так хотела мама. Да и давалась учёба мне сравнительно легко.

Видя мои успехи или по каким‑то ещё причинам, мама отправила меня учиться в Суворовское училище, за что я ей несказанно благодарен. Видимо подумав, что самостоятельность не помешает мне в жизни, она поступила так, как посчитала нужным. Что и определило всю мою последующую жизнь.

Мы так и не смогли наладить нашу с ней совместную жизнь. Уже будучи офицером, я много раз просил маму переехать к нам. К тому времени у меня появилась семья, рос сын. Служба моя, как говорится, устаканилась. Мы пустили корни в одном уютном городе, где обзавелись собственным жильём. Я дослуживал – вернее будет сказать: «переслуживал» – установленные сроки и готовился выйти на пенсию.

Супруга имела стабильную работу, сын заканчивал университет, и мысль о переезде на мою родину не стояла на первом плане. А вот переезд матери к нам ни у кого не вызывал вопросов. Для нашей семьи это казалось само собой разумеющимся.

Но мама наотрез отказывалась что‑то менять в своей жизни, ссылаясь на то, что не сможет жить вне привычного мира, без своей Фаины. Свою жизнь мама провела в одиночестве, так и не найдя себе спутника жизни, впрочем, как и её единственная подруга по лестничной площадке. Жизнь её скрашивали редкие поездки в дома отдыха и мои к ней визиты. Иногда я навещал её один, иногда – с семьёй.

Мы подолгу засиживались за тем самым нашим большим столом, на котором мама раньше шила и печатала. Печатная машинка нашла своё место на комоде, накрытая чехлом.

Иногда мы с мамой садились напротив зеркала, стоящего в прихожей, и, как я говаривал, «начинали фотосессию». Положив раскрытый зонтик на плечо и не торопясь покручивая его, мы сидели, молча обнявшись, и смотрели на себя, стареющих и счастливых. Мы были рядом, как и прежде, и ничего больше нам не надо было.

Изредка к нам присоединялась наша замечательная соседка, превращая молчаливую идиллию в шумный фейерверк чувств.

Менялись времена, менялась техника. Теперь можно было позволить себе посмотреть многое в хорошем качестве, что и практиковали две подруги. Они запасались чем‑нибудь вкусненьким и, накрыв на стол, устремлялись вместе с ведущими телепередач в путешествия по миру, посещая те или иные страны и континенты, при этом бурно обсуждая увиденное. Или с ностальгией пересматривали фильмы своей молодости, те, что были им по душе. Фильмы, которые теперь я с удовольствием пересматриваю сам. Правда, в одиночестве: жена ушла из жизни, скоропостижно скончавшись от сердечного приступа. Мама пережила её на один год.

Всё это произошло несколько лет назад.

Сын, уже получивший к тому времени учёную степень, бросил свои дела и устроил всё как нельзя лучше. Мама и жена покоятся рядом, там, где уготовано место и для меня.

Зонтик теперь у меня. Он стоит там, где я его пристроил. Иногда, садясь в кресло рядом с неработающим телефоном, я открываю над собой наш с мамой зонтик и жду звонка.

P. S. Он дождался! Его обнаружил сын, который после неудачных попыток дозвониться отцу отправился к нему на квартиру и нашёл его сидящим под раскрытым зонтом в кресле с телефонной трубкой на коленях.

Лицо было спокойно.

Он улыбался…

Bepul matn qismi tugad.