Kitobni o'qish: «Обрученные войной. Записки из семейного архива двух фронтовиков»

Shrift:

Сайт издательства www.veche.ru

Гвардии Андрюшка

Никто не вправе сказать, что он знает войну досконально. Досконально войну знает только народ.
Константин Симонов

Кларнет и винтовка

В армию меня призвали из родного Улан-Удэ, столицы Бурят-Монгольской АССР, в сентябре 1939 года. Было мне тогда 20 лет. Работал на паровозоремонтном заводе слесарем-разметчиком, добился высокого разряда, занимался классической борьбой… В общем, был как все и, как все, стремился послужить в армии, стать воином, а значит, настоящим мужчиной.

Служить я попал в Барнаул – в 630-й стрелковый полк 107-й стрелковой дивизии, которая называлась неформально – Алтайской. Дивизия была сформирована всего месяц назад – в августе – и располагалась в лесном палаточном лагере под Барнаулом. А штаб находился в центре города на улице Ленина, там, где сейчас Дворец бракосочетаний.

Я был уверен, что с моей допризывной подготовкой я попаду если не в разведку, то хотя бы в обычное строевое подразделение. Но в армии не выбирают, в армии назначают. Меня назначили в полковой оркестр и велели осваивать сразу два инструмента – кларнет и весьма модный по тем временам саксофон. Но основной инструмент был кларнет. Репетиции, репетиции, репетиции… Тут все по армейскому закону: не хочешь – заставим, не можешь – научим. Никогда не думал, что скрипичные ключи и все эти гаммы и арпеджио состоят «на вооружении» армии. Но, как говорил Суворов, «музыка утраивает армии». И я сам видел, с каким воодушевлением проходят под игру нашего оркестра и развод караулов и вечерние прогулки, и строевые смотры, не говоря уже о парадах.

Субботними и воскресными вечерами мы играли в городе в Нагорном парке. До середины 30-х годов здесь было старинное кладбище, но его снесли вместе с храмом и сделали городской парк, откуда открывался красивый вид на весь город, на Обь и впадающую в нее Барнаулку. Красивое, но грустное место – кладбище все же, да не одно, тут и татарское было рядом, и немецкое (протестантское). Кстати, в оркестре у нас были и алтайские немцы – три Ивана: Роборт, Шмидт, Штольц, был бурят Федоров, служили сверхсрочники, музыканты срочной службы и подростки-воспитанники – сыны полка. Все очень разные, но оркестр объединял всех в один ансамбль, в один организм.

За три месяца я и другие новоиспеченные музыканты должны были научиться исполнять гаммы и арпеджио до четырех знаков; исполнять свою оркестровую партию; понимать все значения дирижерского жеста; играть строевые марши и петь строевые песни, как на месте, так и в движении. Умение читать ноты дополняло умение читать книги, это была как вторая грамотность, и я очень гордился своей новой профессией.

Помимо музыки, нас, полковых оркестрантов, обучали и другим навыкам – санитарному делу, например. В бою мы должны были быть боевыми санитарами, вытаскивать раненых бойцов с поля боя и непременно с их оружием. Музвзвод исполнял также обязанности трофейной команды и похоронной. И, конечно же, все мы должны были уметь стрелять и переносить тяготы походной жизни. Помню, как озадачили нас, новобранцев, ботинки с обмотками. Ботинки – дело понятное. Но вот обмотки… Попробуй намотай полотняную ленту так, чтобы и ровно было, и с ноги не сползала… Сапоги выдавали лишь к концу срочной службы. А до того, остряки подсчитали, надо было намотать на ноги в общей сложности двадцать километров обмоток. Не позавидуешь тому, у кого в походе размотается обувка. А марш-броски случались часто. Редкий день обходился без испытания на выносливость.

Перед отбоем, дурачась, пели «молитву»:

Спаси, Господи, от отбоя позднего,
От подъема раннего.
От старшины-беса,
От пайка-маловеса…

Всякий раз, когда на завтрак давали пшенную кашу с большим куском селедки, а это делалось не реже 1–3 раз в неделю, нам становилось ясно – сегодня поход на стрельбище. До стрельбища семь километров, и мы преодолевали их «ускоренным шагом и бегом» за 30–40 минут. Надо учесть, что шли мы в лютую жару с полной выкладкой: карабин, скатка, каска, полный подсумок патронов, пара учебных гранат, противогаз, малая лопатка, вещмешок и фляга, заправленная холодной, такой вожделенной после селедки водой. Увы, пить ее до особого распоряжения запрещалось. А «особое распоряжение» задерживалось до возвращения с учений. Семикилометровый марш-бросок, учебный бой, с ходу стрельба по мишеням. Небольшой привал… Курить можно, пить нельзя. А вода булькает во фляжках искушающе, хоть бы рот смочить, хоть бы капельку на пересохшие губы… Снова в «бой», потом переход все в том же темпе в расположение… Наши гимнастерки белели и дубели от выступавшей с потом соли. Хлопчатая ткань цвета хаки выдерживала два-три месяца, потом рвалась обычно почему-то на спине – во всю ширь… Наш полковой поэт (сын полка, мой сотоварищ по музыкантскому взводу Леонид Трухин, впоследствии старший научный секретарь Красноярского университета) написал о том времени так:

На обских брегах, на просторах Алтая
Сбирала полки моя Сто седьмая.
Характер – сибирский. Учеба – до пота.
На маршах да стрельбах ковалась пехота.

То была закалка в духе суворовской заповеди: «Тяжело в ученье, легко в бою». Правда, в бою даже с такой закалкой легко никогда не было.

В отличие от остальных стрелков у нашего взвода была еще одна немалая нагрузка – музыкальная. Несмотря на то что взвод был полковым оркестром, с нас не снимались обязанности обычных пехотинцев. Как и все, мы совершали марш-броски, дырявили мишени на стрельбищах, ходили в караулы, но при этом, помимо политграмоты, штудировали еще и нотную грамоту, разучивали партитуры маршей, вальсов, классических произведений… Свободного времени едва хватало, чтобы подшить подворотничок да написать домой письмецо.

ПРИМЕЧАНИЕ ИСТОРИКА

19.08.1939 сформирована в Барнауле (Алтайский край, СибВО) как 107-я стрелковая дивизия. 26.09.1941 преобразована в 5-ю гвардейскую стрелковую дивизию (приказ НКО № 318). Весной 1941 года 188-й саперный батальон дивизии отправлен в Прибалтику на строительство укреплений.

с 04.1941 содержалась по штатам № 04/120. В мае 1941 получила около 6000 чел. приписного состава. На 22.06.1941 входила в состав 54-го стрелкового корпуса 24-й армии РГК.

Местоположение: летние лагеря в районе Барнаула.

Состав: 586-й стрелковый полк, 630-й стрелковый полк, 765-й cтрелковый полк, 347-й артиллерийский полк, 508-й гаубичный артиллерийский полк, 203-й отдельный истребительный противотанковый дивизион, 288-й отдельный зенитный артиллерийский дивизион, 106-й разведбатальон, 188-й саперный батальон, 167-й отдельный батальон связи, 136-й медсанбат, 144-я отдельная рота химзащиты, 147-й автотранспортный батальон, 155-й полевой автохлебозавод, 486-я полевая почтовая станция, 243-я полевая касса Госбанка.

Командование:

Командир – полковник Миронов Павел Васильевич

Начальник штаба – майор Лисин Иван Васильевич

Заместитель по политической части – полковой комиссар Столяров Виктор Дмитриевич

Наименования и награды:

03.05.1942 награждена орденом Красного Знамени

24.12.1943 присвоено почетное наименование Городокская

10.07.1944 награждена орденом Суворова II ст.

17.05.1945 награждена орденом Ленина

Командиры дивизии:

19.08.1939—23.04.1942 полк., с 10.01.1942 ген. – майор Миронов Павел Васильевич

24.04.1942—03.09.1942 полк., с 03.05.1942 ген. – майор Ерохин Михаил Емельянович

04.09.1942—26.02.1943 полк., с 27.11.1942 ген. – майор Павлов Алексей Кузьмич

27.02.1943—13.04.1944 полк., с 15.09.1943 ген. – майор Солдатов Николай Лаврентьевич

14.04.1944—09.05.1944 полк. Кравцов Николай Иванович

10.05.1944—06.01.1945 полк. Волков Николай Львович

07.01.1945—09.05.1945 ген. – майор Петерс Георгий Борисович

* * *

Только на третий месяц своей срочной солдатской службы я наконец получил свое первое воскресное увольнение в город. Барнаул был меньше Иркутска, хотя и считался столицей Алтайского края. Нельзя сказать, что он ошеломил меня своим шумом и городской суетой. Странно было другое – столько вокруг людей, у которых такая бездна свободного времени, и они не знают, куда его деть! Странно было ходить среди гражданских вольных людей в военной форме. Ходишь будто в скафандре, который отделяет тебя от всех на свете, в котором ты предназначен для другой – очень суровой и опасной жизни – жизни на войне. О войне мы пели песни, мы ждали ее, мы готовились к ней.

Если завтра война, если завтра в поход,
Если черная сила нагрянет,
Как один человек весь советский народ
За Советскую Родину встанет.

Сегодня много говорят, что наша страна готовилась напасть на Германию первой, и в доказательство приводят эту песню. Но в ней есть одна оговорка: советский народ встанет на защиту Родины, если «черная сила нагрянет». Мало кто сомневался, что она нагрянет. Но тогда, в увольнении, все это казалось весьма отдаленным будущим. Да и думать об этом не хотелось, когда рядом столько красивых девушек, когда на каждом углу продается самое вкусное в мире мороженое. Все наши немногие средства ушли именно на мороженое. В увольнение я вышел вместе с другом по службе Леней Трухиным. Вдвоем чувствуешь себя всегда увереннее даже, если приходится знакомиться с девушкой. Впрочем, никаких надежд на продолжение приятного знакомства у нас не было. Когда еще выберешься в город?! Но мы фланировали по Дунькиной роще, на окраине Барнаула, где всегда происходили интересные знакомства и назначались потом свидания.

Конечно, нас интересовало, почему роща Дунькина и кто она такая эта Дунька. Говорили, что в этой роще убили некую девушку Евдокию или она сама повесилась от несчастной любви аж в 1904 году. Местные жители утверждали, что по ночам здесь появляется видение девы в белом. Но нас больше пугало внезапное появление патрулей городской комендатуры. Была и еще одна версия, более позитивная: дело в том, что до революции рядом с рощей располагался Барнаульский пехотный полк. Солдаты при удобном случае шастали в самоволки. И когда спрашивали, где находится рядовой Иванов или унтер Петров, нередко отвечали: «В рощу дунул». Вот из этого «дунул в рощу» и родилась «Дунькина роща», притом что «Дунька» – имя нарицательное: ведь у каждого самовольщика была своя Нюра, Маша, Глаша, но всех их объединил некий обобщенный женский образ по имени Дуня. А где еще встретиться солдату, как не в роще, других-то квартир-гостиниц для него никто не припас? К сожалению, сегодня Дунькина роща не сохранилась. В годы войны там располагался военный городок со стрельбищем. А после войны рощу и вовсе вырубили то ли на дрова, то ли на стройматериалы. А жаль…

5 июня 1940 года мне стукнул 21 годок. В подарок мне был лишний час сна после подъема…

На войну!

Наступало лето 1941 года. Многие из нас уже считали месяцы до увольнения в запас, они честно отслужили свои три года и в сентябре собирались по домам. Мне же оставался еще один год.

Весть о войне застала нашу дивизию в лагерях под Барнаулом – в зеленых алтайских лесах. Нас выстроили в большое каре. И тут я, рядовой стрелок и музыкант, впервые за два года срочной службы увидел командира нашей 107-й стрелковой дивизии полковника Петра Васильевича Миронова. На малиновых – пехотных – петлицах четыре «шпалы». Ремни по-походному – вперехлест. Стройный, энергичный, он говорил уверенно, без бодряческого запала, каким грешили другие ораторы. Только после его слов до нас, пожалуй, и дошло то, что бои на немыслимо далекой от нас западной границе – не хасанский и не халхингольские конфликты и даже не бои на Карельском перешейке, что нагрянула великая беда и война эта будет суровой и беспощадной.

Конечно, ни полковник Миронов, ни мы не сомневались в нашей победе. Враг будет разбит, и бить его будем мы – бойцы-сибиряки. Это тоже стало ясно там же, на общедивизионном митинге.

К вечеру наш полк уже грузился в эшелон. Перед посадкой в вагоны (товарные теплушки с нарами) нам выдали каски новейшего образца – не «халгинголки» – с продольными гребнями, как у пожарных, а стальные шлемы образца 1940 года – СШ-40. Говорят, крестным отцом этого вида снаряжения был маршал Буденный. Ударил по образцу шашкой, лезвие соскользнуло, и Семен Михайлович дал добро новому стальному шлему. Так это или не так, но эти каски сослужили войскам добрую службу. Мы же видели их впервые, поскольку все учебные бои проводили в пилотках. Кроме касок нам выдали винтовки-трехлинейки со штыками. Брезентовые патронташи на 14 запасных обойм носили как перевязь поперек груди – через плечо. Кроме этого основного запаса на ремень подвешивались кожаные подсумки для обойм на сорок патронов. Кожаными в нашем снаряжении были только две вещи – наременные подсумки для патронов первого расхода да ботинки со шнуровкой, к которым накручивались суконные обмотки. Суконной была и шинель. Шинели скручивали в скатки, но носили их не через плечо, а крепили в обхват заспинного ранца специальными ремешками-тренчиками. В самом ранце, больше похожем на вещмешок, поскольку, будучи брезентовым, форму не держал (хотя были и кожаные, но нам они не достались), укладывалась смена белья, бритвенные принадлежности, индивидуальный медпакет с бинтом, полотенце с мылом. Помимо всего прочего, в моем ранце лежал футляр с разобранным на части кларнетом, несколько нотных партитур для него. Второй мой инструмент – саксофон – вместе с другими духовыми трубами оркестра следовал за нами в полковом обозе.

В снаряжение бойца образца 1941 года входил противогаз в матерчатой сумке – БН Т5 (боевой несекретный). Противогазы мы невзлюбили еще с первых учебных маршей в резиновых масках. Дышалось в них тяжело, многие выдирали из них клапаны-невозвраты, нас за это наказывали. И напротив – самый любимый предмет походного снаряжения – фляга. Чаще всего в ней хранилась живительная влага – вода. У кого-то чай. А у самых добычливых – водка. Фляги нам выдали стеклянные в матерчатых чехлах. Считалось, что в боевой обстановке стеклянные фляги можно наполнять «коктейлями Молотова» и использовать как бутылки с зажигательной смесью. Но я никогда не видел, чтобы фляги швыряли в танки и они горели.

Сзади на ремне висела в чехле МПЛ – малая пехотная лопатка. Вещь совершенно необходимая в бою и как шанцевый инструмент, и как холодное рубящее оружие. Во время атаки мы иногда сдвигали лопатки вперед, чтобы их сталь прикрывала низ живота. Верили, что пули от нее будут рикошетить.

Одеты мы были в хлопчатобумажные гимнастерки с двумя накладными карманами и бриджи (они у нас назывались «шароварами»). Тело в такой одежке хорошо дышало, правда, гимнастерки промокали насквозь при первых же каплях дождя.

Петлицы у нас были пехотные – малиновые с черным кантом. Но вместо обычных эмблем – скрещенных винтовок на фоне мишени мы, как музыканты, прикалывали золотистые лиры. Правда, потом, на передовой, мы эти лиры снимали и держали в вещмешках. Слишком уж они блестели, демаскируя нас перед противником. Как музыкантам нам полагались не обмотки (мы носили их только на полевых занятиях), а кожаные сапоги. В них и отправились воевать.

– По вагонам!

…Лязгнули буфера, и поплыла в проеме теплушки родная сибирская земля – сначала степные просторы, потом зелеными волнами побежали лесистые сопки.

«На за-пад, на за-пад», – стучали колеса. И хотя эшелон шел по «зеленой улице», ехали долго, так что, может быть, впервые выдалось время и вспомнить, и подумать, и наперед загадать…

Перед отправкой на фронт я успел написать коротенькое письмецо маме: жив-здоров, отправляемся бить немцев, врага в Улан-Удэ не пустим (это я так пошутить хотел), все будет хорошо. Возможно, с письмами будут перебои – не переживай. Целуй Валюшку! Точный текст не помню, но что-то в этом духе. Письмо вместе с полевой почтой полка отправилось вместе с нашим эшелоном. И пришло оно по адресу спустя месяц, когда мы уже вовсю воевали… А пока ехали и ехали через всю страну. Я даже и не подозревал, что она такая огромная – больше Сибири.

Через две недели колесного перестука, лязга буферов, стоянок, паровозных гудков, клубов пара и дыма наш 630-й стрелковый полк высадился под старинным смоленским городом Ярцево, чтобы двигаться потом на Дорогобуж. Это было 9 июля 1941 года. Дату запомнил на всю жизнь, так как тот день стал днем боевого крещения и днем гибели нескольких моих товарищей.

…Не успели мы толком выгрузиться, осмотреться, как с горячего июльского неба на нас обрушились немецкие пикировщики. Сколько их было – двадцать, тридцать? Разве сочтешь в такой момент? Показалось, небо черно от крыльев. Оно и в самом деле потемнело от взлетающей пыли и комьев земли. Горели вагоны, повозки, метались обезумевшие лошади… Я укрылся между сходящихся рельсов стрелочного перевода. Мне казалось, что это надежная защита по крайней мере для головы. Но любопытство – что там происходит вокруг – заставило приподняться. Я увидел, как бегущий по шпалам боец был перерезан по пояс летящим листом железа. Туловище рухнуло, а ноги еще бежали. Так мне со страху показалось.

Кто-то, лежа на спине, палил из винтовок по самолетам. Ну, а в большинстве зарывались в землю – со скоростью кротов. Вот где пригодились наши малые пехотные лопатки. Сколько раз кляли их в походе за то, что деревянные черенки хлопали по ногам.

«Юнкерсы», воя сиренами, утюжили нас так, что ветер от их винтов пробегал по спинам. Ярцево немецкие бомбардировщики разрушили до основания двухразовой бомбежкой за несколько часов.

Дивизия прибывала и выгружалась по частям – в Ярцеве, Гжатске, Можайске. Наш полк сразу же выдвинулся на Дорогобуж. На полный сбор ушло почти десять дней. Чтобы не демаскировать расположение полков, нам было строго-настрого запрещено стрелять по самолетам из личного оружия. Мы понимали – солдатский телеграф действовал безотказно, – что готовится что-то очень серьезное, что именно здесь, на смоленской земле, врагу будет дан решительный бой. Ведь за нами – больно было подумать – простирались московские земли, а дороги, которые мы прикрывали, кратчайшим путем вели к столице.

Войска все время куда-то передвигались, все дороги были забиты машинами, танками, повозками. Стояла дикая, совсем не осенняя изнурительная жара. Но больше всего нас угнетали слухи о наших огромных потерях, окружениях, о вездесущих немецких десантах. Политрук регулярно проводил политинформации, но они мало что объясняли нам, что творится на фронтах. Думаю, политрук и сам не знал этого досконально. Из его выступлений запомнилось название «план Барбаросса». Мы иногда путались и называли «план Барбоса». И это всех смешило.

Но стало не до смеха, когда нам выдали черные пенальчики размером с мизинец – медальоны-смертники. Всем было приказано заполнить бумажные вкладыши для опознания твоего трупа. Я, как и большинство наших бойцов, не стал вписывать в листок никаких данных – бывалые бойцы говорили: как заполнишь «смертник», так и смерти не миновать. Кто-то верил, кто-то нет. Но «смертники» не выбрасывали, а прятали куда подальше.

ПРИМЕЧАНИЕ ИСТОРИКА

Приказом Народного комиссариата обороны СССР от 15 марта 1941 года в войсках в обязательном порядке вводился так называемый ЛОЗ (личный опознавательный знак). Представлял он собой бакелитовый пенал в виде цилиндра с вкладышем из пергаментной бумаги, где содержались следующие сведения:

– фамилия, имя, отчество;

– год рождения;

– воинское звание;

– уроженец – республика, край, область, город, район, сельский совет, деревня;

– данные о семье: адрес, фамилия, имя, отчество жены, ближайшего родственника;

– каким РВК призван (районный военкомат);

– группа крови по Янскому (от I до IV).

* * *

Согласно упомянутому приказу, в обязанности каждого командира входил строгий учет воинских потерь. Но на деле это исполнялось далеко не всегда, и фактически было невозможно. Убитых хоронили местные жители.

До армии я не курил – занимался спортом. Не курил и в Барнауле, где начинал свою военную службу. Первую затяжку сделал в июле 1941 года после бомбежки в Ярцеве. Вид у меня, должно быть, был столь потерянный и несчастный, что наш оркестрант трубач Виктор Петренко сунул мне недокуренную цигарку. После первой же затяжки закашлялся – ядреная махра ободрала глотку. Но все это как-то вывело из шока, переключило мысли на обыденное действо: оторвать листок бумаги, насыпать в него из кисета махорки, свернуть «козью ножку», достать спички, раскурить… В этом был некий смысл – сделать передышку, психологическая разрядка. О вреде курения никто не задумывался, когда-то он еще будет, этот вред. Осколки и пули, летящие в тебя и мимо тебя, были намного вреднее. Да и какой там вред организму, когда жизнь организма могла прерваться в любую минуту. И я закурил, как все, и дымил аж до 1946 года, когда молодая жена поставила вопрос ребром: выбирай – или я, или сигарета. Я выбрал жену. А свой серебряный портсигар бросил в колодец. Для того, чтобы потом, когда потянет закурить, вспомнить и пожалеть – такую вещь выбросил, чтобы порвать с табаком – неужели зря выбросил? Не знаю, это ли подействовало, или силы воли хватило, но после пятилетнего курения с папиросами дела больше не имел.

Зимой верилось, что махорочный дым согревает нос и горло и даже щеки, приятно было смотреть на тлеющий огонек, казалось, что и пальцы согревает этот крошечный комелек. А у скольких солдат это было последней предсмертной радостью – подымить перед боем.

Наш оркестр растасовали по ротам. Духовые трубы сдали в обоз, а нас, музыкантов, назначили боевыми санитарами. Мы должны были вытаскивать с поля боя раненых вместе с их оружием. Строжайшим образом было запрещено оставлять винтовки. Вытащил раненого без винтовки – идешь под суд.

Страшно было выползать из-за бруствера, когда другие за ним прячутся. Кажется, что ты уже на прицеле, еще немного и раскаленная пуля вонзится в тело – в голову, в плечо, в руку, куда попадет. Но ползти надо, там, метрах в ста от переднего края, криком кричит тяжело раненный в контратаке боец. Кричал, а сейчас уже и не кричит. Может, помер уже, и я ползу зря? Но в любом случае надо забрать его винтовку, да и самого притащить, чтобы убедились – жив еще или помер. На стадионе я стометровку меньше чем за минуту пробегал. А вот проползти на время ни разу не пробовал. Время теперь будто застыло, как клей, ползешь, а оно тянется еле-еле. Дополз. Боец без каски, лежит на спине, обе ноги выше колен перебиты, ткань солдатских шаровар густо набрякла темной кровью. Однако живой, меня увидел – глаза открыл.

– Держись, браток, сейчас к своим поползем.

Я перетягиваю ему ноги выше ран, как учил ротный санинструктор, туго перетягиваю, чтобы кровотечение остановить. Интересно, немцы следят за мной? Что-то притихли, гады. Может, понимают, что я санитар? Правда, повязки у меня нет, но сумка-то с красным крестом. Ни фига не понимают – дали короткую очередь в мою сторону. Пули веером просвистели то ли над головой, то ли в стороне. Днем не видно, как пули летят, ночью – другое дело. Но сейчас разгар дня. И раненый просит воды. Вода у меня во фляжке.

– Пей, браток, только много нельзя. Врачи не велят.

Примериваюсь, как тащить его. Он ростом с меня, а весом поболе будет. Взвалю на спину, а там видно будет. Стоп! А винтовка его где? Поискал взглядом – приклад из травы торчит. Есть винтовка. Теперь и к своим можно. Только бы обоих не положили. Так вместе потом и похоронят.

– Как тебя зовут, браток?

– Миша, – стонет он в ответ.

– А я Андрюха. Откуда родом?

– Из Валуек.

– А я из Улан-Удэ, из столицы Бурят-Монголии. Слыхал про такую? Ну, давай полезли к своим.

Взваливаю тяжелое тело на спину, очень тяжелое. Правда, он руками на землю опирается, но все равно чувствительно. Винтовку за плечо на ремень цепляю. Поползли. Первые метры самые трудные – приноровиться надо. Вот бы нам эту «складку местности» переползти, совсем небольшую, едва заметную, если стоишь, возвышенность. Но едва я на нее вползаю, как снова раздается пулеметная очередь. Ну что за народ такой – по санитару с раненым бьет?! Задний ход! Сползаем пониже, чтобы не светиться на гребне. А пулемет не умолкает, добить нас хотят. И такая обида взяла: за всю войну еще ни разу по немцам не выстрелил. А он положит нас сейчас, и как будто я и не воевал вовсе. Стаскиваю с плеча винтовку, разворачиваюсь и палю туда, откуда пулемет бьет: выстрел, второй, третий… Всю обойму высадил. Попал, не попал, но пулемет затих. И мы снова поползли, гребешок этот чуть видный преодолели, а там мне навстречу шагов за сорок наши бойцы поползли, помогли раненого дотащить.

Командир роты в бинокль видел, как я раненого тащил, да еще отстреливался. Сказал, что представил меня к медали «За отвагу». Потом ордена были, но эта медаль – самая памятная.

Во время войны был санитар, который шесть раз был награжден медалью «За отвагу». Так что санитар – профессия на войне весьма героическая.

Раненых у немцев было меньше, чем у нас. Это потому, что убойная сила трехлинейки или ТТ была намного больше, чем у немецкого оружия.

ПРИМЕЧАНИЕ ИСТОРИКА

23 августа 1941 года нарком обороны подписал приказ № 281 о порядке представления к правительственной награде военных санитаров и носильщиков, текст которого зачитали во всех ротах:

«Для поощрения боевой работы военных санитаров и носильщиков ввести следующие представления о награждении:

1. За вынос с поля боя 15 раненых с их винтовками или ручными пулеметами представлять к правительственной награде медалью «За боевые заслуги» или «За отвагу» каждого санитара и носильщика;

2. За вынос с поля боя 25 раненых с их винтовками или ручными пулеметами представлять к правительственной награде орденом Красной Звезды каждого санитара и носильщика;

3. За вынос с поля боя 40 раненых с их винтовками или ручными пулеметами представлять к правительственной награде орденом Красного Знамени каждого санитара и носильщика;

4. За вынос с поля боя 80 раненых с их винтовками или ручными пулеметами представлять к правительственной награде орденом Ленина каждого санитара и носильщика.

Приказ ввести в действие по телеграфу.

Народный комиссар обороны СССР И. Сталин».