Kitobni o'qish: «Белая дверь»

Shrift:

⁂

Белая дверь

Глава первая

Я обошел всю землю вдоль и поперек. Я нигде не был. Про меня написал Василий Розанов: «Обежал все пространства, не выходя из ворот». Написал задолго до моего появления на свет. В этом маленьком городе, где прошла моя жизнь, я люблю все: грязные улицы, обшарпанные дома, неработающие фонтаны, бабку, визгливо исполняющую под баян песни вагонных побирушек. Даже ее перепачканные перчатки с обрезанными пальцами. Даже мороз, который никак не выгонит эту бабку с улицы.

Я люблю – как живое существо, до сладких позывов в сердце – огромный камень черного габбро перед зданием напротив моего дома. Когда я возвращаюсь из винной лавочки (где давно уже запрещено распивать, но мне, как ветерану винопития, потихоньку наливают в стаканчик с бодрой надписью «Пепси-кола»), то обнимаю черный камень, прижимаюсь к нему, остужая свою хмельную голову.

– Брат мой, – говорю ему, – пойдем домой! Чего разлегся? Вот сейчас поднатужимся, встанем на ноги – и пойдем.

На камне написано: «Здесь будет установлен…», но я-то знаю, что никогда и ничего здесь не будет установлено.

Я этот город придумал. Я в нем главный архитектор. С моего согласия построены дома и расчерчены улицы, потому мне точно известно на десятилетия вперед, что тут будет, а чему не бывать.

И вот я ухожу. Когда я выходил из дому, в коридоре взорвалась лампочка. Интересно, сколько вещей надо взять с собой? Каких? Сейчас лето, а потом… Сколько продлится это «потом»? Лучше всего выкинуть из головы все эти вопросы. Без того есть чем занять ее, мою редко бывающую ясной голову. Прежде всего надо выяснить, от какого времени начинается мой исход. Или назовем это точкой отсчета?

Надо же, вот дом, в который мы с родителями переехали, когда мне не было еще и восьми. Тем не менее он построен по моему проекту: это я придумал пилястры и карниз, арку с чугунными литыми воротами. Такое же литье соединяет наш дом с соседними – справа и слева, замыкая квартал от улицы Новой до Брестской. Я, может быть, хотел, чтобы привратник запирал все эти ворота на ночь, чтобы лихие люди не могли попасть во двор? Нет, наверно, мысли были о другом, потому что ничего не стоило обойти дома и попасть во двор с той же Брестской или Деповской… Как бы там ни было, ворота ни разу не запирались, и в арку то и дело заскакивают прохожие с проспекта и справляют нужду, прячась за колоннами. Таким образом, мое архитектурное чудо во все времена года отвратительно пахнет. Говорят, наш город во многом повторяет зодческие мотивы Питера. Ничего удивительного: предки мои оттуда, мать во всяком случае.

Но я пойду не отсюда, не с этого места.

– Здравствуй, Валя! Хорошо выглядишь. На работу?

– С внучкой сидеть – такая у меня теперь работа. А ты?

– Я тоже теперь не работаю.

Какая красавица была! Мой друг Лёвка сходил по ней с ума и дрался со всеми ее одноклассниками. Куда все девается? Кстати, а где сейчас Лёвка? Года три назад я нашел его фотографию в социальных сетях, отписался, но ответа не последовало. Эта фотография до сих пор присутствует в интернете: в кресле, устроившись на подлокотнике, сидит жена Ирина, к ней приник Лёва. Оба молодые, даже не верится, ведь столько лет прошло. Такими я их видел, когда был у них в гостях в Алма-Ате тридцать лет назад. Обстановка в доме шикарная, прямо-таки дворцовые покои: Лёвка всегда был настроен на обеспеченную жизнь. Бесстрашный карманник с рыночного проезда. Под фотографией – «Израиль, Хайфа». И больше ничего.

Не так давно Лёвкин сосед по парте Эдик сказал, что Лёвка умер. И уже года три назад, пожалуй. Я оглядел Эдика – толстого, обрюзгшего, с отечным лицом и желтой кожей – и вспомнил Лёвку с фотографии, на которой он был совсем как в той юной нашей жизни. А потом встретил человека по кличке Ероха (имени его никто и никогда не называл). В далеком детстве Ероха вместе с Лёвкой на рынке чистил у зазевавшихся теток карманы. Все говорили, что он своей смертью не умрет. Так вот же, дожил до шестидесяти.

– Звонил мне месяца два назад, – прохрипел Ероха на вопрос о Лёве.

– Живее всех живых. Дай Бог каждому.

У Лёвки были еще друзья и одноклассники. Помню Славку и Толю. Они как вместе сидели за одной партой, так вместе и пошли учиться после школы – не то музыке, не то хоровому пению, а может, тому и другому разом. Потом они пели в городском сводном хоре, а еще в церковном, а еще – это уже порознь – вечерами в кабаках. Времена наступили трудные, хоровым певцам везде платили копейки. Позднее Толя стал петь в милицейском хоре, только почему-то для сцены его и товарищей обряжали в военные мундиры. Из-за всеобщей нелюбви к милиции, что ли? Так это не довод. У нас бóльшая часть населения не любит свою нынешнюю жизнь, а продолжает упорно голосовать за тех, кто ее такую им устроил.

А Славка прямой дорогой пошел в попы. Ну, постепенно, конечно, как у них там водится: сначала псаломщиком, потом алтарщиком, пономарем… Не знаю, врать не буду. Но во время службы в Никольском храме я его видел собственными глазами – прислуживал батюшке, простоволосый, в желто-золотистом облачении.

И любили они одну и ту же свою одноклассницу – тихоню и отличницу Людочку. А Людочка любила меня, учившегося в той же школе тремя классами старше. Но это отдельная история – долгая, печальная и греховная. По сию пору встречаю ее. Она вроде бригадирши среди торговок цветами в районе Октябрьской площади. Цветы красивые, из Голландии, а торговки, говорят, все больше безнравственные. Иные, опять же по слухам, предлагают наряду с цветами и себя. Правда, думается мне, вряд ли кто пойдет покупать цветы, надеясь на последующее знакомство, а тем более на связь с девушкой легкого поведения. Скорее всего и логичнее – оно, знакомство, уже состоялось. Чаще всего цветы покупают дамам и барышням.

Нынче при встречах Людочка делает вид, будто едва со мной знакома. Она постарела, подурнела, наверно, пьет, как ее покойная мамаша. Макияж на увядшем лице и вызывающе броская одежда делают ее похожей на грустного клоуна… Мысли дурацкие лезут в голову. Например, почему ей не открыться мне тогда, в дни ее выпускных экзаменов в школе? А она вместо того простаивала ночи напролет под моими окнами. И ни слова. Все могло быть по-другому, но в те дни я не замечал ее. И все случилось, как случилось. И полюбил я Людочку, застав еще любовь ее ко мне (да, видимо, остатки оказались слишком уж незначительными). Она изменяла мне направо и налево, спала с моими друзьями и говорила, что не хочет делить меня ни с кем, ревнует к прошлым женщинам, будущим и даже к тем, кто еще не достиг совершеннолетия. Ревнует даже к тарелке, из которой я ем суп. Это она мне объясняла, сидя зареванная посреди горы разбитой посуды.

А Славка с Толей ненавидят меня по сей день. Смешно, честное слово! Но не буду же я им втолковывать, что судьба отвела их от многих бед и потерь, может быть, благодаря мне. Тихоня и отличница превратилась в какое-то странное существо, где соединились алчность, распутство, пьянство и желание казаться дамой из общества.

Откуда же начать свой тихий исход? Почему-то в последнее время то и дело всплывает в памяти лесная опушка, вагончик на ней, наша бригада, строящая зерноток. Мой день рождения – как раз половина сегодняшнего возраста. Наверно, то время стало неким пересадочным пунктом между предыдущей жизнью и последующей, так же непохожими друг на друга, как гора и море. Потому и помнится как-то по-особенному.

И совсем уж никуда не годится, когда женщины начинают тебя учить, как надо жить. Как, к примеру, моя московская любовница-подруга. Я дословно не вспомню, но было что-то в этом роде:

– Следует немедленно выключить все раздражители – навсегда. Как свет в доме, из которого уезжаешь очень далеко: рубильник вниз – и привет. И забыл. Потому что все функции уже выполнены: все оплатил, все сказал, все убрал, сложил, раздал, выбросил… Теперь следует начать решать свое, то, что откладывал годами. И надо правильно понять эти знаки и непременно сказать спасибо, ибо только такой факт заставит тебя принять нужное решение. Вот для сравнения: все шло как по маслу в эти замечательные семь дней в апреле. Чего бы ни придумали, все складывалось. И билеты в театр, и поездка в Питер (сами виноваты, что поленились дойти до вашего дома на Рубинштейна, а так ведь ничего не мешало), и даже этот крем (кстати, куда я его спрятала?), и даже электричка до Каланчевской. Когда ты говоришь: «Надо бежать. Скорее отсюда», то для меня это команда действия на двадцать четыре часа. Я не понимаю, как это срочно, если надо сделать еще то-то и то-то. Это и еще вот это, а еще хорошо бы вот это… У меня другие параметры. Я не понимаю, как можно тюкаться с каким-то там кредитом, когда вокруг…. Или эти разговоры о какой-то там мифической даче за тридевять земель… Да сожги ты ее, блин! Страховку получишь хоть (шутка). Почему, почему всякий мелкий вопрос вырастает у тебя до небес? Ты чего-то боишься? Если так, то ничего не получится. Ты должен еще и понимать, что всякое решение требует много разных изменений: условий жизни, климата, окружения (наличия других людей рядом, а не тех, что привычны), темпоритма – и вызывает новые проблемы и вопросы, которые предстоит решать. И ты должен знать, для чего все это!

И так далее и тому подобное – бла-бла-бла… Или правда, все так просто, или просто, когда сообщаешь кому-то? Нет, я нисколько не сомневаюсь в ее искренности, только лица перепутаны и роли достались не тем, для кого старался автор пьесы. И все это по телефону – вот же дурацкое изобретение! Из всяких прочих переписок, разговоров, якобы отношений – семь дней настоящей жизни, бок о бок (с оголенной кожей!), глаза в глаза. Любовь во всякое время суток, под солнцем и луной… И времени на поучения не было.

Оглядываюсь по сторонам и вижу, что еще не прошел центр города. Это ерунда, день только начинается, у меня уйма времени. И вот опять… Запретил же себе думать о времени, о расстояниях, это все теперь не имеет никакого значения – когда приду, куда, зачем…

Кафе «Для двоих». Это уютное заведение со столиками для двоих, место любовных свиданий. Его придумал и построил мой друг Боря Устинов. Ах, Боря, Боря! Свою любовь он прятал от всех, даже сюда, где все только парами и никому ни до кого больше дела нет, не приводил. Держал взаперти в квартире, купленной для нее.

– Я принесу все, что тебе надо. И даже то, что не надо, – предупреждал он любые капризы девушки.

Варей ее звали, помню. Красива и молчалива. Боря доверял только мне, потому что я тогда был с Ленкой и ни на кого больше смотреть не хотел. Мы вчетвером устраивали пир на весь мир в этой самой однокомнатной квартире. Боря хотел уберечь свое счастье, спрятать от всех навсегда, но история с золотой клеткой, увы, не нова. Варя однажды убежала. Убежала далеко, аж в другую страну – в Германию. «Любила ли она Борю?» – спрашивал я себя, спрашивал Ленку. Она отвечала: «Конечно». А я до сих пор не знаю.

Помню себя за столиком этого кафе напротив Ленки. В дальнем углу печальный саксофон, какая-то еда, совсем чуть-чуть выпивки. Она молода и красива. Собираясь к выходу из дома, Ленка дала мне подержать свое платье. Оно уместилось в кулаке! Глаза жжет, я знаю, это слезы подступают. Вот ведь история, не плакать же на людях! Ах, Ленка! Ты ведь догадалась уже, что мы расстаемся, мы это знали еще вчера, сгорая в объятьях друг друга. Ничего не закончилось, а я ухожу. Наверно, я трус, я боюсь того момента, часа, вечера, когда станет ясно, что все кончилось, и сбегаю заранее. Ленка знала это про меня, чувствовала, предугадывала. Помню, я удрал с какого-то жутко скучного торжества, где присутствовал по обязанности, купил по дороге цветы и зашел к Ленке. Похоже, меня увидели еще на подходе к дому, потому как в прихожую вышла вся семья: Ленкина мать – моя ровесница, ее сожитель и даже огромный кот, который почему-то все время укладывался на мои башмаки. «Боже мой! Вот идиот-то, – подумал я тогда. – Посмотри на себя со стороны: торжественный наряд, цветы… Они же все (вместе с котом) решили, что я пришел свататься!»

…А лампочки перегорают при моем появлении повсеместно. И всякая бытовая техника отказывается служить, едва я к ней прикоснусь. «Человек-катастрофа» – так определила меня одна из жен.

Глава вторая

А тот день рождения в вагончике… До деревни четыре километра, но девчонки не поленились, пришли. Ведь узнали же откуда-то! Здесь мужики в возрасте, я самый молодой – тридцать три, а из девчонок самой старшей было двадцать два. В деревне не осталось парней и мужиков, точно войной выбило…

Мне хорошо. Нет, правда, мне хорошо. У меня ничего нет, даже моей маленькой библиотеки, которую я таскал за собой по стране в коробке из-под финской мебели. Не знаю про мебель, но коробка выдержала пару десятков переездов в багажных вагонах. Только где она сейчас? Есть три наиболее вероятных варианта: у квартирной хозяйки Эльзы, сдававшей мне угол в приспособленном под жилье гараже, у ее соседки Светланы, любившей меня на безопасном расстоянии, и у Людочки, в чьей квартире мне все-таки довелось пожить некоторое время. В первых двух случаях за книги можно не беспокоиться, в последнем – прощай, моя библиотека! У меня нет даже чемодана, потому что класть в него нечего, а для одежды достаточно и дорожной сумки.

За тот год, когда мы жили в вагончиках, я заработал на сельских стройках денег – на машину бы хватило и даже на обмыть. Я вышел из метро на станции «Маяковская» и двинул вверх по улице Горького. Москва тогда для меня не значила ровным счетом ничего – большой суетливый город, очень большой, очень суетливый. Некоторое время назад сюда сбежала моя первая жена, с которой мы не были расписаны. Она хотела красивой жизни, светских тусовок, бриллиантов. Чего-то еще, наверно, хотела… Любви? Конечно, кто же не хочет? Она вышла замуж за космонавта. То есть ко времени их свадьбы он еще не был в космосе, но вот-вот, говорили, должен был полететь. Так и не полетел, насколько мне известно, однако числился в отряде космонавтов, носил военную форму и ездил на службу в Звёздный городок.

Надо ж такому случиться? В Москве, говорили мне после, бывает. Встречаю прямо возле Главтелеграфа на улице Горького знакомую, любовницу дружка своего. Красивая деваха, модная, ей только по Горького (нынешней Тверской) разгуливать, а не в нашем захудалом Барнауле. И то сказать, она и у нас в передовиках этого… труда. Ну когда ходят на помосте перед зрителями по субботам. На подиуме – так правильно. В общем, манекенщицей работала. И был в ее красоте не то чтобы изъян какой, а вот и сказать-то не знаешь как…

Юрка, дружок мой и ее ухажер, так определил это нечто:

– У нее же на лбу во-от такими буквами, – он показал размер в большой палец, – написано слово на букву «б»!

Я по простоте и доверчивости своей потом все пытался заглянуть ей под челку – чего там такое написано?

В общем, встретились. На сессию она приехала, модельером стать решила. А уж не так молода для студентки-то. Дочка большая уже, муж – спортсмен, футболист, правда, на сборах все время. Вот Юрка его и заменяет в отлучках, тоже мне, запасной!..

Если вы думаете, будто я знаю, куда направляюсь, вы глубоко заблуждаетесь. Впрочем, дорога в никуда – это тоже не про меня, куда-то все же я иду!

Телефонный звонок. Вот об этом-то я не подумал. Наверно, надо было оставить трубку дома. Зачем она теперь? Но ведь когда-то (и весьма скоро) зарядка кончится и я эту трубку выброшу. Выброшу, ей-Богу, выброшу!

– У нас несколько дверей остались, не могу выяснить, кто хозяева?

Это был Михаил. Помощник или заместитель – сам не знаю, как правильно. А теперь наплевать. Наверно, думает, я отправился за металлом.

– Металл подвезли, складывать некуда.

Та-ак, металл, значит, уже подвезли…

– Три медных, две серых, черные, не знаю сколько. А там еще эти люки.

– Ты, Миш, это… сам что-нибудь придумай, куда металл разгрузить, а с дверями я попробую разобраться.

Отключить или пусть сначала зарядка кончится? Двери, чьи же там двери?

– Двери! Вы чьи?

Палата белая, только в колер высоких панелей совсем чуть-чуть добавлено голубого. Отделение интенсивной терапии, палата реанимации неврологического отделения. По обе стороны белой двери специальные лежанки, занята только одна. Мне со своего места (лежу на такой же кровати напротив, голова слегка приподнята) виден нос с трубкой для искусственного вентилирования легких, часть щеки и скрутки, которыми привязаны к кровати ноги. Одна ступня выставлена прямо передо мной – сухая кожа с сеточкой белых просечек. Линии судьбы? А они разве могут быть на ступнях? Собственно, почему нет, если на ладонях есть и просвещенные даже читают по ним?

Ходить по своей судьбе! Ежедневно, ежечасно наступать на судьбу… Гм. Кому-то может не понравиться. Да и как это представить? Суешь гадалке или, извините, другому какому специалисту по хиромантии под нос ступню?

А это случилось между двумя моими жизнями – перед самым выходом из той, где работа, осколки семьи, извечная суета, и этой, где дорога, свобода и неизвестность. Странное дело: пустота чаще всего селится там, где все вроде бы заполнено. И таинственным образом исчезает, когда вокруг тебя нет ничего. Это замечание между строк. А между жизнями я попал в палату реанимации неврологического отделения. Как знать, может, с этого момента и начался мой исход…

Над головой мужчины (я догадался про мужчину: не положат же меня в женскую палату, к тому же размер ступни явно не женский) – белая пластиковая табличка с его фамилией «Ерёминко». Да-да, так и написано, через «и». Инициалы у него «И. С.», и мне почему-то сразу в голову пришло «Иосиф Сталин». Интересно, исправят они ошибку в фамилии? Нет, не это интересно, другое: мужчине, если верить все тому же планшету, девяносто четыре года! На тридцать с лишком больше, чем мне. И мы в одной камере. Простите, палате.

Мужчина в коме, он жутко хрипит, под такие звуки уснуть невозможно.

– Не спите? – уточняет сестра. – Наверно, думы одолевают.

Здесь все ходят в разноцветном – оранжевом, зеленом, белом – и никто не носит бейджики. Наверно, чтобы к ним не обращались. В реанимации не приняты разговоры.

– Который час? – спрашиваю у той, которая перекладывала меня с каталки на кровать.

Молчание. Хотя мы с ней уже успели поговорить. Правда, это был не совсем разговор. При перекладке она обнаружила на мне трусы – небывалый наряд для здешних мест.

– Это кто додумался? – В глазах изумление самой большой неожиданностью в ее жизни. – А ну-ка, снимай немедленно!

И тут я точно ее поразил. Хотя меня привезли сюда не в коме, голова работала не совсем ясно.

– Тогда ты тоже снимай! – брякнул я.

Согласитесь, некоторая логика в моем предложении все-таки была. Если учесть, что прием нового больного в реанимацию происходит в присутствии нескольких персон, кое-кому веселья сдержать не удалось…

Манекенщица Галка приехала в Москву на два дня раньше срока. Ночевать ей в эти дни негде. Я, если честно, тоже плохо представлял, где буду обретаться, однако позвал ее с собой. А мне за несколько дней до нынешнего вдруг позвонила бывшая жена, сказала, что хочет видеть, и назвала адрес, по которому будет ждать. И еще говорила про какую-то компанию, только я не запомнил.

Дверь была филенчатая, старая, но не из тех старых московских дверей, устремленных вверх, к столетним паутинам. Обычная дверь хрущевки начала семидесятых годов. По прошествии трех десятков лет я бы подумал, стоя перед этой охряной дверью: «Подарить им, что ли»

Настороженная, выскочила моя бывшая жена.

– Значит, так, – торопливо зашептала она. – Нинка, нахалка, успела настучать – он про тебя знает. Ну, мало ли что было. Все равно ты – не ты, понял? Тебя зовут Саша, понял? Мы знакомы, но так, по работе. Ты с девкой? Это хорошо. Кстати, где подцепил-то?

– Да Юркина это…

– Я тебе не девка!

– Ладно, ладно, давайте быстрей, сейчас вся орава вывалит.

При этом обе дамы успевают рассмотреть друг друга полностью. Конечно, моя космическая жена – уже столичная штучка со стажем, Галка рядом с ней выглядит соискателем на конкурсе юных портняжек. Но и красивы же обе!

Веселье в доме шло горой. За столом известный генерал-лейтенант, не менее известный – в штатском, еще один чуть менее известный… Е-мое! Убрать бутылки со стола – ни дать ни взять пресс-конференция с героями-космонавтами!

– Радик! – протянул руку коренастый полковник.

– Саша! – опередила меня жена, и я понял, что передо мной ее новый герой. – Александр то есть.

– «То есть» – это моя фамилия, – сгрубил я.

Главной фигурой собрания оказался некто Иван Павлович Вихуньков – личность на редкость малорослая, неприметная, пожухлая, с огромными линзами в учительской оправе и вытертой плешью. Все женщины без исключения звали его Ванечкой. А женщин, кроме названных, было еще две. Одна, судя по всему, подруга Ванечки, восходящая оперная звезда, разумеется, солистка Большого театра. Она и сама была большая. Правда большая – и все тут! И звали ее Ольгой. Вот все такое большое и круглое. А другая… Тут я просто готов был надорваться от смеха: другая была нашей популярной ведущей с телевидения. Местного, само собой, барнаульского! И само собой, она была красавица!

Все находились уже в хорошем подпитии, потому на реверансы время тратить не стали.

– Барнаул? – выплюнул генерал и стал водить пальцем по краю стакана, покуда тот не завизжал противно. – И вот они все как есть трое из Барнаула? Разыгрываете?

Генерала убедили, мол, так оно и есть на самом деле. Он узнал, что я тоже из Барнаула, и добился от меня утверждения, будто в Барнауле почти все такие – красавицы на подбор:

– Нет, не почти – все!

К тому времени я уже приканчивал второй стакан коньяка. И ведь знал же: с военными людьми не пошутишь.

– У нас свободный борт найдется? – Генерал повернулся к человеку в штатском и, не дожидаясь ответа, скомандовал: – Завтра летим в Барнаул. – Он повторил название нашего города на разные лады и заметил: – Здесь что-то есть от Луны… А где у вас там… Ну, где они все собираются?

– Девочки? А выйдешь на Ленинский – лопатой греби!

– Обеспечишь?

– Запросто! – меня несло на волнах коньяка и злости моей бывшей.

Генерал приложил широкую ладонь к столу, точно печать поставил:

– Все, завтра садимся на Ленинском.

Я представил, как какой-нибудь Су, или Ил, или Ан, срубая мои любимые тополя, приземляется на аллее посреди проспекта. Вот доигрался! Дожить бы до завтра и утром не умереть со страха!

Ладонь будущей примы на лысине Ивана Павловича, а он стоит на коленях перед телеведущей из глухой провинции и обещает ей бросить под ноги от трапа самолета ковровую дорожку, сплошь усыпанную бриллиантами. «Интересно, до какого места дотянется дорожка?» – вертелся у меня в голове дурацкий вопрос.

– Ему запросто, – авторитетно заявил генерал, пытаясь стащить кофточку с Галки. – Я хочу поцеловать Вас в локоток, – объяснил он свой порыв.

– Так же проще! – отбивалась манекенщица, закатывая рукав.

Забыл сказать, что все происходило в однокомнатной квартирке, где кухня от комнаты отделена едва намеченным выступом стены. Театр военных действий! Космических!

Среди веселого погрома и любовного запала спокойствие – я бы даже сказал, невозмутимость, – демонстрировали только космонавт в штатском и оперная прима Ольга. Нелетавший космонавт Радик досадливо поглядывал на жену, предлагая всем девушкам по очереди выпить на брудершафт. Надо отметить, девушки вели себя достойно. «Так вам», – злорадствовал я.

И тут случилось что-то незапланированное. Звонок в дверь, легкая суета в доме – и нет ни космонавтов, ни моей бывшей жены, ни телеведущей. Последняя, как я узнал позднее, исчезла под шумок: ее положение было самым угрожающим. Но так исчезнуть целому полувзводу! Солдаты из казармы по команде «Готовность номер один!» столь быстро не разбегаются.

На лестничной клетке я успел заметить военного в младшем офицерском звании, многозначительные взгляды своей жены, брошенные из-за спины Радика, и услышал сдавленный рык генерала:

– Космонавтами не рождаются!

– Военная тайна! – блеснув своими линзами, молвил Иван Павлович.

Внезапное исчезновение гостей нисколько не огорчило хозяина:

– Завтра поедем покупать мне машину: день рождения как-никак. А сейчас ну все это… – Он обвел взглядом разор на столе и во всей квартире. – …А поутру они просну-у-у-лись! – И начал демонстрировать желейную дрожь всех прелестей Ольги по очереди. – М-м-м, – сладко постанывал он. – Ур-р-р, – урчал ошалевшим котярой.

Свет выключен, кровать ухнула под мощной звездой, а мы с Галкой остались один на один с диванчиком в темной комнате.