Kitobni o'qish: «Черный ящик»

© А. Ива, 2013

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2013

* * *

Последний сон Веры Павловны

Под веками было уютно и спокойно. Акимову не хотелось открывать глаза и выходить наружу. И какое-то время он так и лежал, выброшенный из омута сна – без мыслей, образов и потребностей, требующих немедленного удовлетворения.

Он просто лежал на спине. И даже этого пока не осознавал.

Но вот уютное пространство безмятежности сморщилось под натиском чего-то тяжелого. Это был обрывок песни, заигравшей в начавшем бодрствовать уме. Пел Киркоров.

«Просто подари мне один только взгляд…»

Почему так происходило, Акимов вначале не понял, но когда включилась память, это стало понятно – Акимов вчера напился. В ресторане с Черновым. После того, как застал жену с другим мужчиной у себя дома. Напился до потери сознания. Как свинья.

Под веселый мотив и сладко-бархатный голос перед Акимовым поплыли рваные, без всякой системы кадры: танцы в дымной ресторанной пестроте … салфетка, которой он вытирает слезы … Чернов … вынутая из вазочки со столика гвоздика, преподнесенная какой-то бабе … опрокинутый стул …

Вчера это казалось нормальным, а сейчас было невыносимо. Особенно неотвязная гнусная песня.

«Просто подари…»

Акимов поморщился и, чтобы остановить противное кино про самого себя, открыл глаза.

Над ним висела разлапистая загогулина, ставшая через какое-то время трехрожковой люстрой, свисающей с серого, низкого потолка.

«Где это я?»

Мутное освещение усиливало загадочность положения.

Акимов осторожно пошевелился. Он лежал по самую шею укрытый тяжелым одеялом. Справа чувствовалось чье-то присутствие. Рядом кто-то лежал. Неподвижно, но ощутимо объемно. Акимов снова закрыл глаза, чтобы взять паузу на обдумывание ситуации.

«Где я? У женщины?»

По логике давешних событий, заключавшейся в потере всякой логики, Акимов мог оказаться у Чернова. Это в лучшем случае. Его могло занести и к женщине. Это не фонтан, но тоже нормально. А могло и угораздить куда угодно. Акимов обратился к памяти и, испытывая горячий стыд, стал перебирать события вчерашнего вечера.

Снова запел Киркоров, заплясало и замелькало: смеющийся Чернов, шампанское на столике, мигающие лампы, черный пиджак… А дальше ничего. Хоть умри.

Акимов двинул правой рукой и коснулся пальцами упругости. Упругость не дышала. Тогда он открыл глаза и повернул голову. На стене висело пестро-вишневое полотно ковра, перед которым колбасой (их цвет напоминал кожуру) лежали валики, которые Акимов принял за чье-то тело.

В том месте, где он лежал, больше никого не было. Это подтверждала стоящая кругом бледно-серая тишина.

«Да где же это я?»

Акимов повернул голову.

Слева, в двух шагах громоздился буфет. Допотопный советский буфет деревянного цвета. Такой был у тетки Акимова в деревне. За стеклами белела посуда, наверху что-то стояло – то ли вазочки, то ли фарфоровые статуэтки, Акимов не разглядел.

К буфету пристроился стул, заваленный тряпьем, и еще было трюмо. Оно стояло в углу, вполоборота к Акимову и отражало некие цветовые нагромождения на противоположной стене.

Потом начиналось окно, занавешенное тюлем, скрадывающим половину поступающего света. День (или иное время суток), как показалось Акимову, был пасмурным.

Дальше взгляд перегораживала спинка кровати. За ней находилось что-то высокое. Должно быть кресло. И начиналась стенка с ковром, перед которым выстроился ряд подушек или валиков. Принятых вначале за лежащую рядом женщину.

«Господи, да где же это я?»

Скользящий осмотр Акимову ничего не дал. Кроме убеждения, что он не в больнице и не в вытрезвителе. О вытрезвителе Акимов судить не мог – в нем он никогда не был, но был уверен, что там не так. Хотя и это полутемное помещение было довольно странным со своей давно вышедшей из употребления мебелью. Акимов начал волноваться.

Чтобы успокоить себя и найти ниточку, за которую можно было бы ухватиться, он еще раз напряг свою память.

«Просто подари мне один только взгляд, и волшебный свой поцелуй подари!»

Акимову захотелось завыть. Кроме этой, смачно исполняемой песни, память ничего не выдавала. Снова какая-то каша, от которой Акимову становилось очень стыдно за себя, но из которой нельзя было извлечь ничего конструктивного и определенного. Круговерть эпизодов обрывалась в шумном зале ресторана.

А дальше следовал провал.

И это было самым страшным. Потому что в этот провал могло поместиться все, что угодно. Любая глупость. Любая дикость.

Кроме беспамятства, являющимся очень опасным показателем степени опьянения, обнаружилась одна странность. Вроде как, с этим тяжелым опьянением никак не сочетающаяся. А именно – полное отсутствие следов сильного алкогольного отравления, от которых Акимов всегда долго мучился. Голова не болела, тело не дрожало мелкой дрожью, не потело. Жажда не мучила, и не мутило. Единственное, что можно было бы приписать похмельному синдрому, так это общую вялость и расстройство зрения. Предметы виделись нечетко и слегка размыто. Особенно те, что вдали. И Акимову было непонятно – то ли действительно так темно, то ли это в глазах.

Акимов лежал, парализованный неопределенностью, и с каждой минутой тревога его росла. Несмотря на то, что обстановка пока была мирно-стоячей, как на дне пруда. Это и настораживало.

Акимову вдруг показалось, что сейчас кто-нибудь появится и скажет, что-то вроде такого: «А знаешь, брат, что ты вчера наделал? Ты…» После чего у Акимова будет инфаркт или не останется ничего другого, как только броситься в окно.

Эти мысли ничем пока не опровергались, и от них сердце Акимова, как бы разминаясь, начало подрагивать. Не очень сильно, но достаточно часто. Это хорошо чувствовалось в плотной тишине тесного пространства странной комнаты.

За окнами расплывчато прошумел автомобиль. Этот звук словно прочистил Акимову слух, и он уловил не замечаемое до этого мерное тиканье. Оно исходило из-за головы Акимова.

«Кстати, сколько сейчас? Неужели и на работу проспал? Этого ко всему не хватало»

Акимов вынул из-под одеяла руку и посмотрел на свои часы…

И тут произошло такое, от чего Акимов, действительно, чуть не получил инфаркт.

Часов на руке не оказалось. Но это было мелочью, о которой Акимов мгновенно забыл.

Самым же невероятным, невообразимым и пугающим до обморока… до ледяной жути… до спазмов… было то, что из-под одеяла, где, как чувствовал Акимов, он лежал совершенно один, высунулась и приблизилась к его лицу чужая рука…

Совершенно чужая.

Абсолютно отличная от его крепкой волосатой конечности с пухлыми пальцами и широкой ладонью. Страшная своей темной кожей и кривыми пальцами с выпирающими суставами. Страшная всем – неожиданностью появления, размером, цветом… Всем!

Несколько мгновений Акимов её разглядывал. Как совершенно посторонний, не имеющий к нему никакого отношения предмет – обглоданная жуткая рука…

Но когда Акимов соотнес её послушное появление со своим намерением узнать время, и пошевелил кривыми куриными пальцами, ему стало настолько жутко, что еще больше почернело в глазах, которые, хотя и оставались без четкости изображения, но все же позволили определить главное – рука, исполняющая мысленные приказы Акимова, принадлежит очень старому человеку. Или мумии, или трупу… Это внешне. А по нераздельности ощущений рука принадлежит ему. Это его рука!!!

Пробыв несколько мгновений в параличе, Акимов выдернул вторую руку…

Сердце его бухнуло, затряслось и, подпрыгивая на невидимых ухабах, понеслось куда-то вниз – вторая рука была такой же страшной. Такой же старчески усохшей. И так же послушно исполняла мысленные команды. На одном из ее пальцев чернел камушек колечка.

«Что со мной? Что со мной такое произошло? Что они сделали с моими руками? … Нет, это сон, как тогда. Это просто сон»

Акимов ущипнул одной безобразной рукой другую безобразную руку. И почувствовал, как оттянулась дряблая кожа, и стало больно. Но ничего не изменилось – он не проснулся. А так и оставался лежать с выставленными перед лицом руками. Отвратительными тонкими стариковскими руками.

«Что со мной, Боже…»

Акимов бы с радостью вскочил и заорал, зовя кого угодно на помощь. Но на это у него не было сил. Они мгновенно были съедены навалившимся на него страхом.

Руки упали Акимову на грудь, и какое-то время он лежал на грани обморока, разъедаемый страхом. Тяжело втягивая в себя спертый воздух комнаты.

Мысль его металась в поисках объяснения.

«Это я еще сплю. Это еще просто сон. Кошмарный сон. Не хочу! Возьмите меня отсюда, хоть кто-нибудь, возьмите меня! Как выйти из сна? Понять, что это сон? Нет. Не получается. Я где-то застрял. В каком-то кошмаре. И что бы ни делал, все буду делать изнутри. А надо, чтобы кто-нибудь снаружи, Чернов, позвонил и разбудил, или с работы. Как им сообщить? Что за бред! Я сошел с ума…. Господи! Я сошел с ума! Я просто рехнулся! Вот и все…»

В груди у Акимова стучало, в голове в такт частому пульсу колыхалось, и во рту пересохло. Он провел языком по губам и заодно проверил зубы…

Половины зубов недоставало. Спереди еще оставались, а дальше торчали вразнобой развалившиеся, сломанные, торчащие обломками из десен.

«Неужели выбили? Меня что, били? Да что происходит? Нет. Нет, слишком много всего. Это кошмар. Это просто кошмар на фоне пьянки. Такого не бывает. Скоро проснусь. Сам собой. Надо просто это перетерпеть. Расслабиться. Барахтаешься и тонешь. Чем сильнее молотишь по воде, тем быстрее идешь ко дну. Здесь то же самое. Сейчас успокоюсь и всплыву. И сон закончится. Никогда, никогда! Что бы ни было, Господи! Клянусь Тебе, чтобы ни было! В рот не возьму ни глотка! Только выпусти меня отсюда! Бежать!!! Немедленно и куда угодно! Бежать!»

До этого момента Акимов два раза в своей жизни испытал страх, от которого внутри у него все слипалось, и по коже шел мороз. Когда ни вздохнуть, ни вскрикнуть.

Первый раз страх имел реальные, трехмерные основания.

Это случилось в детстве, когда Акимова засыпало песком в пещере. Завалив вход и придавив ему ноги. Вначале к нему в яму поступал свет – там снаружи блестел и шевелился солнечный мир. Но стоило ему двинуть ногами, как новая песчаная глыба откололась от свода, рассыпалась и придавила маленького Акимова так, что он не мог пошевелиться. Руки и ноги сковала тяжелая сырая масса. А потом что-то зашуршало, и наступила темнота. В которой расплющенный песком Акимов лежал, изнемогая от страха и растущего удушья, пока его откапывали. А второй раз он испугался во сне. И боялся собственной фантазии, зная или чувствуя, ее зыбкую относительность. Но от этого легче не было.

Акимову приснилось, что он оказался в странном музее с причудливыми экспонатами, представляющими собой соединение различных частей человеческого тела и лебедей. Именно лебедей, Акимов это выделил сразу. Была в этом музее одна комната. Она находилась в самом центре спирали, по которой закручивалась анфилада залов, и продвижение по ним неизбежно приводило к ней. Контекст сна исключал остановку и поворот к выходу. Выхода не было. Так что Акимов, минуя страшные штучки, выставленные на столиках и подставках, неизбежно оказался у закрытой двери этой комнаты. За дверью находилось нечто, содержащее в себе такою концентрацию жути, что Акимов потерял сознание, когда эта дверь начала медленно приоткрываться. То есть проснулся весь мокрый от пота, с чувством радостного облегчения от того, что кошмар оказался сном.

Сейчас, увидев свои руки и пройдясь языком по обломкам зубов во рту, Акимов испытывал нечто среднее – леденящий ужас от реальности того, что никак не могло быть реальным. То же чувство, что тебя завалило, и тот же вкус неотвязного бреда, в котором застрял настолько, что на него никак нельзя повлиять.

Акимов рванулся, чтобы вырваться из лап ужаса, и сел на постели. С кряхтеньем и надрывом, борясь ногами с тяжелым одеялом, помогая руками, которыми не хотелось пользоваться, отрывать от горизонтали верхнюю часть дрожащего туловища.

Сев, он увидел, что одет в длинную ночную рубашку. Или нечто ей подобное.

«Ага! Я действительно чокнулся, и меня замотали в смирительную рубаху. Белая горячка… Господи помилуй!»

Из-под тонкой ткани на животе у Акимова что-то выступало. Он ощупал себя и почувствовал, что это висит грудь. Плоская, оттянувшаяся книзу грудь.

Бабья грудь…

В ушах Акимова зазвенело. По телу прошла судорога и …

Напор впечатлений превысил способность Акимова их воспринимать, и его сознание взялось сохранять самое себя. Внутри Акимова вдруг что-то лопнуло и, замедляя сердцебиение, начало разливаться тупым безразличием, смешанным с легкой сонливостью. И скоро ему стало все равно, что с ним происходит. А потом к равнодушию присоединился некий кураж отчаяния, когда «чем хуже, тем лучше».

«Ну, чем вы меня еще попугаете?»

«Вы» обозначало неких коварных существ, учинивших над Акимовым надругательство, невидимо притаившихся где-то рядом и с наслаждением за ним наблюдающих.

Акимов откинул одеяло и спустил ноги.

Он, или кто-то неведомый, но имеющий с ним, Акимовым, общие переживания, сидел на кровати.

В изголовье стояла табуретка, покрытая полосатой тряпкой на которой лежали очки, и стояла кружка.

Спинка кровати смыкалась с плоскостью обеденного стола. Среди мелких предметов, недоступных беглому опознанию, сразу выделились настольная лампа, будильник, довольно отчетливо показывающий крупными стрелками половину двенадцатого, и высокая стопка газет.

Кроме стола оставшуюся часть комнатки занимал массив платяного шкафа. На нем темнели бурые массы, оживляемые точками отраженного оконного света.

Часть общей со шкафом стены была занавешена плотной темно-зеленой шторой. Делающей угол совсем темным. Что за занавесью оставалось тайной, и это добавляло Акимову страха.

У занавески, слева от комода, уже бегло осмотренного Акимовым в лежачем положении, под блёклой накидкой пряталось еще одно нагромождение предметов, пирамидой высившихся почти вровень с посудным гробом.

Изобилие вещей и их общий беспорядок произвел на Акимова гнетущее впечатление – мрачный, начиненный угрозой хаос.

Перестав озираться, Акимов почувствовал, что ноги опустились на что-то мягкое. Им оказался лежащий перед кроватью коврик. Коврик был самый обыкновенный, а вот ноги Акимова приняли вид отвратительных деформированных стоп, увенчанных темными лепестками ногтей. Рядом с этими стопами стояли шлепанцы. На полу кое-где валялись клочки белых бумажек.

«Не хочу! Спасибо, ребята, но такого я больше не хочу! Пошутили и хватит – разбудите меня. Отличный прикол, но я хочу домой, я хочу проснуться… Мне это надоело»

Акимов сжал на правой руке пальцы и получившимся костлявым кулачком стукнул себя по голове. Костяшки толкнулись в некую мягкость, оказавшейся при ощупывании, длинными, скрепленными на затылке волосами.

«Да что же это? Имитация или действие лекарства? Главное, Андрюша, не волноваться и побольше юмора. Скоро проснёмся, или рехнёмся окончательно и бесповоротно. Пошли…»

Акимов встал и, стуча по паркету чужими пятками, подошел к трюмо. Отчаянно решившись в него заглянуть.

Сумасшествие продолжалось. Из зеркала на него, слегка подавшись навстречу, смотрела старуха. Точнее, слегка подавшись вперед, она смотрела на саму себя. В присутствии и непосредственном переживании этого Акимовым. Способного управлять каждым ее движением, но будучи не в состоянии освободиться от этой власти.

Акимов смотрел на себя и видел, что вместо него у зеркала оказалась седая, длинноносая ведьма. Бледная от оконного света. С контрастными, темными ещё бровями, под навесом которых прятались круглые окошечки небольших глазок, с набрякшими мешками под ними. Тонкогубый, приоткрытый от удивления рот вдавился между складок повисших щек. В крупных бетховенских ушах висели крючки золотых сережек.

Сколько времени понадобилось Акимову на изучение отражения, он не зафиксировал. Но все детали и черты жуткого лица отлично запечатлел. Слабое зрение Акимова не позволяло ему оценить такие мелочи, как состояние кожи, цвет роговиц и иные особенности фактуры. Но и этого было более, чем достаточно.

«Какая жуть!»

Куцая, и за счет этого длинная, шея торчала из ключиц, как черепаха из панциря. Ночная рубаха, висевшая на лямках, декольтировала грудные кости и оставляла неприкрытым все безобразие высохших рук. Сейчас была особенно видна их дряблость и морщинистость.

«Акимов, пей больше, и не такое увидишь. Так … А что у нас там? А вдруг мужик? Что вы ещё придумали?»

Акимов задрал ночную рубашку. Старуха в зеркале обнажилась.

Он увидел лишенные жира, вяленые кривые ноги; между ними серый мох оставшихся на лобке волос, из которых проглядывала длинная висячая щель; сдувшийся пузырь глянцевого живота, поддерживаемый выпирающими тазовыми костями и нижние края раздавленных грудей с бледно-коричневыми пятнами сосков.

«Какая мерзкая жуть!»

Акимов раньше никогда так близко не видел голых старух. Да и не только близко – он их вообще не видел. И теперь был изумлен тем, насколько гадко и безобразно может быть то, что призвано привлекать, возбуждать и дразнить. Резкий отталкивающий эффект усиливался нашатырным запахом мочи, идущим от задранного подола.

Акимова стало тошнить.

Эта естественная реакция прекратила действие шоковой анестезии. Охранительное торможение закончилось, и на Акимова вновь снизошел пробирающий до костей ужас. Он тихо заплакал. От этого вернувшегося страха, от полного непонимания того, что с ним происходит и ощущения дикости того положения, в которое угодил неизвестно каким образом.

Одновременно с ним в зеркале в беззвучных конвульсиях затряслась старуха, всё еще показывающая ему своё отвратительное тело. Акимов плакал и ждал, когда она опустит свою рубашку и перестанет его пугать. А потом он вдруг вспомнил, что вонючую тряпку держит он сам. Акимов опустил руки с подолом, и старуха прикрылась.

«Я свихнулся! Всё … полный крандец! … Я сошел с ума, и никто мне не сможет помочь, потому что я никого не вижу. Я внутри себя, а там всё поломалось. Вот это погулял … вот это погулял … Зачем я поехал домой? Ничего бы этого не было. Ничего! Не знал бы и жил себе спокойно. Главное – лишнего не знать. А теперь? Как это страшно, и как это плохо. Очень плохо … И очень страшно … Что же делать?! Что же делать?! Что делать? Срочно вызвать скорую! Надо срочно вызвать скорую …»

Акимову опять стало дурно. Мурашки колючими ножками забегали у него под волосами. Сердце принялось прыгать в своей тесной глубине. Ноги его налились тяжестью и стали подгибаться. Акимов заметил, что старуха в отражении начала постепенно приседать. И получалось, что слабость навалилась не только на него, но и на ту, что в отражении. Которая не только в отражении, но и отражается.

А где же тогда он, Акимов? Если он чувствует, как ему плохо, и он сейчас упадет.

Чтобы не рухнуть на пол, Акимов, шатаясь, сделал несколько шагов до кровати и ничком упал на неё.

Сердце опять трепыхалось так, что отдавалось дрожью в груди и руках. Во рту пересохло, начало давить в висках, и в голове зашумел водопровод.

Но плохо было не только от физического самочувствия. В голове крутились, изгибались и выворачивались наизнанку мысли. Чье сердце сжимает так, что темнеет в глазах? И чьих глазах? Если старухино, то почему Акимову так больно? Если его, то где он сам? Если внутри он, Акимов, то почему снаружи его нет? Если Акимову хочется пить, то почему пересохло в беззубом рту, который чувствуется, как свой, а не посторонний?

Ум Акимова, запутавшийся в себе самом, отказывался регистрировать и принимать происходящее.

«Как? Как это получилось? Что за кошмар! Это она меня околдовала и залезла в меня. Но этого не может быть. Никогда и нигде. Что происходит? Кто мне скажет, что со мной происходит? Господи, Господи, Господи-и-и…»

Он лежал, свесив правую ногу, не успевшую подняться на скомканное одеяло. И тщетно тужился выскочить из гадкой оболочки, давящей и жмущей Акимова толчками в груди и спазмами в затылке. Акимов по-детски выдавливал себя, набирая в легкие воздух и задерживая дыхание. Избавиться от наваждения не удалось, но зато каким-то образом эта бессознательная кумбхака улучшила его самочувствие и остановила начавшуюся истерику.

«А может это такой сон. Всё-таки сон, иначе никаких объяснений. Абсолютно не отличимый от реальности. Есть какой-то признак, но я его не вижу. Как только увижу, то пойму и успокоюсь. А успокоясь, всплыву на поверхность. Сколько я вчера выпил? Вот, именно… Нажрался, в мозгу что-то повредилось или он отравился, и вот, пожалуйста, смотри, пока не выветрится. Какая-нибудь прошлая жизнь проступила. Господи, помоги! Когда же я последний раз напивался?»

Акимов пил очень редко. С горя, перешагивая запретную черту. Когда на душе было так погано, что хоть вешайся. А ничего другое не помогало.

Алкоголь действовал на Акимова непредсказуемо, но в основном пагубно. Независимо от алкогольной крепости употребляемого напитка, после первой дозы Акимов быстро пьянел. Но пьянел «слегка», впадая в затяжную стадию чрезвычайной активности. В которой он обязательно совершал что-нибудь такое, о чем потом сильно жалел и за что ему было стыдно. Это могла быть поездка в гости к человеку, с которым Акимов был знаком крайне поверхностно или совершенно случайно (знакомый знакомого, торговый агент, оставивший свой телефон, автоэлектрик и прочее). Или покупка очень дорогой, никому ненужной вещи. Или объяснение в любви какой-нибудь кондукторше. Или просто бесконечные телефонные разговоры со всеми, до кого Акимов добирался, пролистывая старую записную книжку. Все определялось местом и временем страта.

А дальше уже, как получалось (обязательно с периодическим добавлением спиртного). Пока ворочается язык, и держат ноги.

Но не зависимо от сделанного, сказанного, сломанного и потерянного, на следующий день после алкоголизации Акимов жестоко страдал от похмельного синдрома и депрессии. Плющило его нещадно – мучила жажда, раскалывалась голова, томила жажда, терзал понос, из всех пор проступал липкий пот. И хотелось умереть.

Последний раз Акимов напился, примерно, полтора года назад, после того, как выезжая из подворотни, слегка толкнул бампером мужика. И заодно, запоздало шарахнувшись, сильно помял машину.

Причина вчерашнего ухода в алкоголь была серьезнее. Акимову изменила жена (один раз или нет, уже не важно), и он об этом узнал. Застав ее чуть ли не сразу после соответствующего акта у себя в квартире. Вернувшись с работы себе на горе раньше обычного на два часа.

Акимов сжился с некоторым естественным после семи брачных лет охлаждением в отношениях с женой и допускал с ее стороны возможные контакты с «не общими» знакомыми. В том числе и мужчинами. Но в рамках семейного приличия – чашка кофе после работы, может быть, телефонный разговор. Или цветы. Как проявление личностной свободы. Но чтобы до такой степени, и так?!

Вчера безобразная сцена его неурочного возвращения домой и столкновение там с полуголым высоким субъектом, как вспышка взрыва стояла у Акимова перед глазами. И целый вечер, вплоть до полной потери им соображения, вызывала душевные корчи – крах семейной жизни был крахом жизни вообще.

А теперь Акимов был настолько перегружен случившимся с ним после пробуждения в незнакомом месте, что ситуация с женой при всей ее драматичности утратила актуальность и остроту. И воспринималась только, как пусковой момент, после которого началось и все еще продолжалось неизвестно что. То ли безумие, то ли сон, то ли гипноз.

Уход в себя, в свои мысли, в новый виток воспоминаний слегка абстрагировал Акимова от тела. Оно тихо вжалось животом в мягкие ребра откинутого одеяла, и благодаря закрытым глазам ощущалось неким монолитом. Лишенным качественной окраски и конкретных форм.

Усталость от нервного и умственного напряжения вызвала у лежащего Акимова желание уснуть. И на какое то время полностью выйти из ситуации.

«А вдруг проснусь нормальным? Сейчас бы поглубже заснуть, как следует погрузиться в сон… И, может быть, получится вынырнуть в другом месте. Главное сейчас – как следует расслабиться»

Он повернулся на бок и уже настроился на дальнейшее погружение, как где-то там, за шторой, закрывающей стену рядом со шкафом, раздался хруст замка. Хлопнула какая-то дверь, и кто-то куда-то вошел.

А через несколько секунд, потопав ногами, прошел к Акимову, и встал рядом с кроватью. Акимов, с которого мгновенно слетела сонная вуаль, весь сжался.

– Здорово, бабулька! С праздничком! Опять валяешься днем? – Акимов услышал бодрый мужской голос.

Акимов сжался еще больше.

– Что молчишь? А?

Жесткая рука коснулась плеча Акимова:

– Ты меня слышишь? Эй! Просыпайся. Тебе мать что говорила? Днём не спать. Утром будильник зазвенел, и подъём! И больше не ложись. А ты? Что ночью-то будешь делать? По квартире из угла в угол слоняться?

Акимов, не шевелясь, лежал с плотно закрытыми глазами и ртом. Он не знал, как реагировать, и пока молчал.

– Или тебе опять плохо стало? Ба! Ты меня слышишь? Алё!

Кто-то снова потряс Акимова и легко перевернул на спину. Он зажмурился сильнее.

– Да ты чего? Вся красная. Не задохнулась там? Э-эй!

Акимов решил открыть глаза. Над ним стоял молодой мужик в кожаной куртке. Коротковолосый, чернобровый и с круглой рожей. Нет, такому ничего не объяснишь.

– Ну вот. Давай вставай. Хватит лежать, уже вечер скоро.

– Оставьте меня, – выдавил Акимов и впервые услышал голос, которым теперь был вынужден пользоваться. Изнутри он казался Акимову гнусным и тихим.

– Ты что? Не узнала меня? Или действительно поплохело? Подожди, я сейчас.

Мужик оставил Акимова и подошел к окну:

– Ну и вонища здесь у тебя! Неужели не чувствуешь? – он отдернул занавеску и открыл форточку. Потом вынул мобильник.

– Алё, мам? Тут с нашей бабенцией, похода, плохо. Что делать?

В мобильнике быстро зажурчало.

– Так … так … Понял … спрошу … сколько? … ладно. О кей, потом позвоню.

Мужик вышел, и Акимов услышал, как за стенкой, должно быть на кухне, началось движение, связанное с бряцаньем посуды. Через пару минут он вернулся.

– Убрала бы свою пыльную занавеску. Чуть было не пролил, дьявол. На, выпей – к носу Акимова приблизилась стопка, – мать велела «Корвалола» тебе дать и вызвать врача. Врача будем вызывать?

– Преждевременно, – ответил Акимов и снова подивился тембру производимых им звуков. Получалось, что подумал он, а сказала старуха. А может он и есть старуха, а не Акимов?!

– Вот и я так думаю. Преждевременно. Это ты здорово сказала. Здесь я с тобой согласен. Сейчас «Корвалольчиком» тебя поправим, и будет порядок. На!

Мужик, не церемонясь, приподнял Акимова, подложив ему, как лопату свою ладонь под спину и сунул в руку стопку. Акимов покорно выпил пряную горечь.

– Ну вот. Отлично. А теперь лежи, так и быть. Сегодня можно, – ладонь убралась, и Акимов откинулся на подушку. И чтобы не видеть круглой рожи старухиного внука, отвернулся к стене.

– Я, это, тебе гостинец привёз. Мать передала. Там, на кухне оставил в пакете. Потом посмотришь. Там и записка от нее. Ладно, сама разберешься. А я пошел. У меня еще дел полно. Я с тобой посидеть не могу. Мне к трем к инспектору надо. Тебе как, полегчало? Все нормально?

– Нормально.

– Ну вот и отлично. Какая-то ты, всё-таки, не такая. Ну, всё – я полетел. Если будет плохо – звони матери. Тьфу ты, мля, опять по лицу этой тряпкой! Сорву я тебе когда-нибудь твой этот плющ! Ну, всё… Пока!

Лязгнув зубом замка, хлопнула дверь, и наступила тишина.

Неожиданное вторжение в камерную реальность Акимова живого незнакомого человека подействовало на него благоприятно – грубый мужик внес в нее некий здравый элемент. И это вместе с проглоченным корвалолом подействовало успокаивающе, хотя ничего по существу не изменилось.

Акимов посмотрел на руки и потрогал ими разъехавшиеся на костлявой груди сиськи.

Теперь ему было понятно, что происходящее с ним не сон. Слишком все правдоподобно, и естественно, и материально. И, скорее всего, не бред. Для бреда тоже все слишком естественно и закономерно. А что?

Акимов задумался.

Гипотетически возможны два варианта.

Первый вариант не имеет никаких внешних подтверждений. Он целиком базируется на внутреннем ощущении и памяти. И заключается в том, что «я» Акимова каким-то образом оказалось в чужом теле. В теле неизвестной ему старухи. Полностью сохранив самосознание. Я – Акимов Андрей Николаевич, тридцати восьми лет. Вчера был на работе и отправил письмо по электронной почте в фирму «Сфинкс». Еще помню, как в детстве сломал себе ногу, впервые съезжая на горных лыжах. Помню, как учился в институте и математичку звали Тамара Сергеевна. Помню номер своего домашнего телефона. Помню, что вчера напился.

Как я попал в чужое тело? Непонятно. Могло ли такое произойти? Неизвестно. Но раз я сейчас щупаю этот дряблый живот этими кривыми пальцами, значит, каким-то образом возможно. Может быть, полетав в тонких мирах сна, вернулся в чужое тело. Так сказать, по пьяной ошибке. Может, что еще.

Будучи человеком, черпающим основные виды жизненных удовольствий из конкретики материального окружения, Акимов никогда специально не интересовался ни психиатрией, ни психологией, ни эзотерикой. Но в какой-то книжке он прочел, что сон – есть выход из грубой тканевой оболочки в некие «тонкие миры». Имеющие тенденцию еще более утончаться по мере удаления от базовой площадки «грубой» материи. Была в этой книжке глава, рассказывающая про «астральные» ловушки или что-то в этом роде, где перечислялись возможные накладки, в случае проникновения в эти «тонкие миры» неестественным способом. Упоминался алкоголь, наркотики и голодание.

Акимов попытался вспомнить, в чем же заключалась суть, но из этого ничего не получилось – на ум приходил только один рисунок из этой книги – из макушки сидящего со скрещенными ногами человека, как пробка из бутылки с шампанским вылетает нечто, похожее на язычок огня. Окруженное штришками, символизирующими свечение.

Вариант второй. Вполне логичный. И, поэтому, самый жуткий.

Он, Акимов – и есть старуха. Самая настоящая и единственная. Сошедшая с ума и решившая, что она – не она, а Акимов. За эту версию вся окружающая Акимова обстановка, старухины тряпки, ее жуткое изношенное тело. Еще и внук, приехавший навестить бабушку, которая легла вчера спать нормальной, а сегодня проснулась с идеей, что она другой человек, сошедший с ума от перепоя. Могут ли быть ложные воспоминания? Подтверждающие то, чего нет и не было?

Но… Если старуха свихнулась, то почему стала мужчиной? Проще спроецировать себя в тот же пол. Единственная нестыковка.

А с номером телефона, который помнит порожденный сломавшимся от старости мозгом «Акимов» можно проверить. Если номер действительно существует, то и Акимов не мнимый, а вполне реальный. Правда, той же степени реальности, что и телефонный звонок. Стоп! А кто сейчас рассуждает? Он о самом себе? Или старуха, которая, как старуха себя никак не проявляющая, рассуждает о нем?