Kitobni o'qish: «Солнце на половицах»

Shrift:

Ржаные калачи

Что помню. Дедко Сано сидит на лавке у окошка под фикусом и ладит очередную кадушку. На полу ворох желтой стружки. Дед – царь этой избы и принадлежащих ей двора и подворья с огородом, амбаром и сарайчиком, стоящих на краю леса. Только вот подданных у царя – раз-два и обчелся. Бабка Паня, собака Кукла, кот Васька, пяток куриц с петухом да коза Маля с козликом Яшенькой.

Но царит дедко Сано, как всамделишный самодержец: строго, величественно и мудро. Ни Кукла, ни бабка Паня, ни прочая домашняя челядь перечить ему даже не мыслят… И вот сидит дедко Сано на лавке, ладит кадушку, песни под нос мурлычет, царственным глазом окидывая время от времени видимое хозяйство, но вот в углу в деревянной кровати среди перин начинается легкое движение, посапывание, и скоро появляется на свет, божий всклокоченная мальчишечья голова. Это просыпаюсь я. И вместе с этим рушится дедково самодержавие, потому что перечить мне не смеет даже дедко Сано.

– Что, Толюшка, проснулся? – cпрашивает он смиренным ласковым голосом. Я не отвечаю и на всякий случай сердито соплю носом.

– Все ли ладно? – cпрашивает дед…

– Колачей хоцу…

– Это мы сейчас изладим, – заверяет он весело. – На что у нас бабка-то? Эй, бабка! Давай сюда, парень колацей хоцет…

Бабка Паня появляется в дверях в полной растерянности.

– Так ведь, Толюшка, печь-то давно остыла… Не испечь… – Колацей хоцу-у!

– Да и мука только оржаная… Не станешь ись оржаных-то…

– Оржаных хоцу-у!

– Ты, бабка, не перечь парню. Давай, затворяй калачи, а печь стружками подтопи…

Бабка Паня загружает стружками печь и начинает творить калачи…

Две пригоршни муки, яйцо, молочко…

Через полчаса калачи готовы. Они и в самом деле непривлекательны… Черны и неказисты по форме. Но дух от них исходит волшебный. И я все-таки отодвигаю плошку с калачами.

– Не хоцу-у колацей… – Ладно, – кряхтит дед. – Мы сейчас вместе станем пробу снимать. Неси, бабка, молоко из чулана.

Он снимает фартук, и мы вместе с ним едим бабкины оржаные калачи, запивая холодным молоком…

Вкусно! Дед уже хочет снова приняться за кадушку, но я не даю ему вернуться к любимому занятию.

– Елку хоцу! – озвучиваю я следующее желание. – С игрушками!

– Так ведь лето на дворе, Толюшка! Елки-то бывают зимой на Новый год! – пытается вразумить меня дед.

– Сейчас хоцу-у!

Дед идет на улицу, скрывается за сараем в лесочке. Через десять минут он несет вырубленную елку, сколачивает в сарайчике крестовину, и мы возвращаемся торжественно в избу.

Украшать елку нечем. В ход идут пачки из-под махорки, папирос «Север» и «Звездочка», стружка, несколько фантиков от конфет и дедовы тряпицы, которыми он перевязывает порезанные в трудовом запале пальцы, недоеденный калач.

Мы ставим елку посередь избы в том самом месте, в котором с утра гостило солнышко. Вот оно счастье: новогодняя елка в середине лета!

В жаркой печи

Меня моют в русской печи. Еще утром в ней полыхал огонь, стояли закопченные чугуны с картошкой, щами да кашами, а теперь печь свободна, зола и угли заметены и вынесены на поветь в железной тушилке, со двора принесена золотая солома, пахнущая морозом и хлебом, ее стелют на горячий под печи, сверху укладывают пару досок, на которые ставят таз с водой.

Первой раздевается и залезает в печь матушка, потом дед с бабкой раздевают меня и подают в жаркую темную пещеру. Страшно, жарко, но скоро я привыкаю и мне даже приятен и жар, и запах горячей соломы, хлеба, каленой глины и золы.

На шестке около устья стоит керосиновая лампа, свет едва проникает в чрево печки.

По телу струится пот, мать охаживает меня березовым веником, потом моет голову, скорёхонько намыливает и распаренного, утомленного жарой отправляет назад на свет божий. А там дед с бабкой тащат меня на мост, в сени, где окачивают холодной водой:

– С гуся вода, с Толюшки худоба!

…Повзрослев, я узнал, что мы жили тогда на границе Вологодской и Ярославской областей. Ярославские крестьяне до революции были в крепости у помещиков, потому и дома здесь были небольшими, бань не было. Помещики жалели, как мне думается, леса на крестьянские избы и бани. А потому здесь безо всяких церемоний мылись в печах и старые, и малые, молодые и взрослые.

Мой отец работал директором сельской школы в деревне Ескино. Коллектив был молодежным. Молодые учительницы, приезжавшие в деревню после училищ и институтов, вынуждены были жить по квартирам в крестьянских домах. И в обязанности директора входила забота о бытовых условиях молодых специалистов.

Однажды он шел к одной старушке, чтобы посмотреть на условия быта молодой специалистки. Старушка та сидела у окна и, увидев директора, замахала призывно рукой. Озорная была старушка. Печка у нее устьем в прихожую выходила. А из печки как раз молодуха вылезала после помывки. Батька-то мой порог переступил, а перед ним во всей красе – распаренная девица. И тот и другая так растерялись, что девица задом корчагу с углями раздавила, а отец пулей выскочил из избы и потом не знал, как на ту молодицу смотреть… Пока не женился на ней.

Камешки

Погода хмурилась. С обеда пошел дождь. Мужики в это время пахали за деревней поле, с которого недавно была скошена рожь. Это перепаханное поле у нас называют зябью. Ее пашут затем, чтобы земля за зиму отлежалась и, хорошенько озябнув, отдохнула.

Мне было интересно посмотреть, как пашут зябь. И я пошел за деревню, туда, где рычали тракторы, тянувшие длинные борозды. Издалека они были похожи на божьих коровок.

Деревни стояли на взгорках, а поле между ними лежало в низине. Дождь, припускавший все сильнее, вымывал из пашни великолепные цветные камешки.

Я подобрал несколько таких самоцветов: голубых, красных, лазурных и опустил в карманы своего пальто. Я вступил в борозду и стал спускаться в долину, собирая по ходу камни, которых вымывало все больше и больше. И хотя было сыро, сапоги мои становились неподъемными от налипшей грязи, я упорно шел по борозде, подбирая все новые и новые самоцветные камешки.

Я был счастлив. Я представлял, как буду играть с ними, когда родители уйдут в школу, как я построю из камней и пластилина настоящую сказочную крепость. А рядом вторую, третью…

Я спустился уже в самую низину поля. Там пошли камни кремнёвые, жёлтые, почти прозрачные, которые пахли серой и порохом, если их чиркать один по другому. Их было столько, что я, сидя, не переходя с места на место, стал загружать ими карманы. Я так увлекся, что не заметил, что день кончается и небо обложили мрачные чёрные тучи.

Надо было возвращаться. Карманы мои были полны камней. И не только карманы. Своей тяжестью камни прорвали карманы и провалились в подкладку. Я не заметил этого. И теперь я был похож на мешок, туго набитый камнями. Я попытался встать на ноги и не смог. Камни, намокшее пальто, сапоги с налипшей на них глиной лишали меня возможности двигаться.

Я попытался вырваться из этой ловушки, но только зря потратил силы. Какое-то время я еще боролся с этой злой силой, впечатавшей меня в борозду, но скоро силы вовсе оставили. Я свернулся калачиком, спасая последнее тепло, и ткнулся в черную сырую борозду. Последнее, что я слышал и чувствовал, это хриплое карканье ворон, летевших ночевать на церковное кладбище.

…Меня нашли уже ночью. Родители мои, обезумев от горя, уже отчаялись найти меня. Побежали в соседнюю деревню, и там тракторист рассказал им, что видел какого-то мальчишку, идущего бороздой.

Обе деревни вышли с керосиновыми фонарями в перепаханное поле. Я очнулся, когда на меня наткнулась мать.

Она схватила меня и хотела поднять на руки, но не смогла. Камни не дали.

Меня принесли домой вместе с камнями. Из последних сил я дал взрослым бой, не позволив вытряхнуть камни из подкладки.

Я спал счастливым человеком. Камни мои, светящиеся всеми цветами радуги, лежали под кроватью, готовые превратиться в сказочную крепость.

Мужик в тулупе

В нашу деревню прикатила на метелях и вьюгах зима, пруд и речка застыли, поля снегом покрылись, дороги замело. А все ждали праздника. И отец мой ждал, и мать, и сестра.

– Скоро уж Новый год! – вздыхал отец, – надо мужиков в лес за елкой отправлять, надо в район ехать за подарками…

С тех пор не люблю я Новый год. Какой-то он ненастоящий, как фальшивая борода у Деда Мороза. Скучный и предсказуемый.

Я в школу еще не ходил, хотя на елку меня водили или возили в школу, но я, убей меня, не помню ни елки, ни Деда Мороза. Но помню то, что было до того события.

Помню хорошо, потому что влетело мне тогда под тридцать первое и первое число. И еще сестре моей влетело. Она была постарше и уже ходила во второй или первый класс.

Мы сидели в доме, и тут я услышал, что по лестнице, ведущей на чердак, кто-то поднимается. Большой и грузный. Потом послышались шаги на чердаке. Мы замерли от страха. Прошло немного времени, и опять заскрипела лестница, хлопнула калитка.

Я выглянул в окно. По улице торопливо шагал человек в тулупе, валенках, большой шапке. Вот он сел в розвальни, взмахнул кнутом, и лошадь покорно потрусила в соседнюю деревню.

– Дед Мороз! – ахнул я.

– Тонька, – сказал я сестре, – это Дед Мороз приходил к нам на чердак.

Сестра тоже глянула на удалявшиеся сани и предложила:

– Надо посмотреть на чердаке.

Мы обули валенки и вышли в коридор. И верно, он был заполнен сказочными, волнующими запахами ванили, печенья, конфет, яблок.

Уже не страшась, мы влетели на чердак и замерли. На чердаке стоял большущий мешок, завязанный на горловине красной тесьмой. А запах, исходивший от этого мешка, лишал разума. Мы торопливо развязали тесьму. Мешок был полон бумажных пакетов с картинками и надписью: «С Новым годом!». Чего только не было в этих пакетах: вафли, конфеты, орехи, яблоки…

– И это все нам? – воскликнул я.

– Нет. Это, наверное, на всю деревню, – рассудительно сказала сестра.

– Жалко, что он не зашел к нам! – сказал я. – А то некому и спасибо сказать.

– Побежали ребят собирать, – сказала сестра. И мы прыснули в разные концы деревни.

Скоро человек пятнадцать разновозрастной сопливой малышни было у нас на чердаке.

– Каждый из вас, – сказала сестра, – должен за подарок прочитать стишок…

Мешок быстро худел. В нем осталась только половина подарков. Мы с сестрой взяли по пакету и спустились в дом, а радостная ребятня понеслась по избам хвастать перед родителями подарками.

Мы с сестрой высыпали свои подарки в вазу и сели пировать. Когда пришел отец, конфет оставалось немного. Но на столе лежала гора фантиков.

– Вот, папа, мы и вам оставили, – сказал я с гордостью.

– Откуда это? – спросил удивленно отец.

– А это Дед Мороз приходил и мешок оставил. Мы всем детям уже раздали подарки.

– Какой Дед Мороз?

– В тулупе, шапке, – чуть слышно отвечала сестра. – Он на лошади уехал…

– Это был школьный завхоз! – застонал отец… – Что же мы будем вручать школьникам на елке?

Волки под окошком

Зима подходила к концу. Она всегда заканчивалась после моего дня рождения.

И в тот раз это был счастливый день. Мне подарили набор «Мойдодыр» в красивой картонной упаковке. Чего там только не было: мыло, зубной порошок, щетка, зеркальце, расческа. И еще большой флакон одеколона.

Мне больше всего понравился одеколон.

«Тройной» – так он назывался. Он замечательно пах, его запах напоминал запах леса, который начинался прямо за нашим двором, луговых цветов и еще чего-то такого волнующего, таинственного… Обычно отец брызгал на себя одеколоном «Красная Москва», когда брился. Прежде он точил на ремне острейшую бритву, намазывал лицо с помощью помазка мыльной пеной и дальше начинал бриться.

Значит, и я уже стал настолько взрослым, что мне дарят одеколон. Для бритья!

Я задумал тоже при случае побриться. Только вот отец старался запрятать каждый раз так свою бритву, чтобы ее не нашла моя мать, которая часто шила и порола одежду, а с опасной бритвой пороть выходило очень легко. Нитки буквально распадались при одном прикосновении к ним бритвы. И когда отец следующим утром приступал к бритью, собираясь в школу, я слышал, как он приглушенно чертыхается… И долго потом точит бритву на камне. Побрившись, он опять прячет бритву. Но разве от меня можно что-то было спрятать?

И вот я тоже захотел побриться, чтобы воспользоваться подаренным мне «Тройным» одеколоном.

Чем бы это бритье кончилось? Представить трудно.

Но к вечеру нам привезли дрова. Целый трактор дров.

Мужики сноровисто выгрузили дрова прямо перед окнами нашего дома и пошли в избу угощаться.

Сидели они на кухне. Мать выставила две пол литра, а на закуску из печи целый горшок тетеревов, тушеных с картошкой.

Тетеревов утром добыл отец. Он всегда их так добывал. Был март, снег утренниками стоял броней, и тетерева токовали прямо за двором нашего дома, рассевшись на березах. Несколько петухов бились под деревьями так, что только перья летели.

Отец брал старенькую одностволку, выходил в сени, тихонько выставлял окошко и палил по тетеревам.

А в печи уже полыхал огонь. Отец щипал петухов, чистил, и вот уже горшок с жарким ставился в печь… К обеду варево упреет. А пока мы завтракали куриными яйцами, вчерашними пирогами с капустой, пили чай.

Родители уходили в школу, а мы оставались на хозяйстве втроем. Я, Дамка, крохотная собачонка, служившая нам верой и правдой, и ласковый маленький теленок Звёздка, с белой звездой во лбу. Теленок находился в загородке у печки. Ему было настелено соломы столько, что у него лишь голова торчала на волю. И мы с Дамкой забирались к Звёздке на его соломенную постель, я обнимал за шею теленка, Дамка устраивалась между нами, и мы счастливо засыпали.

…И вот привезли дрова. Они лежали у дома. Это были длинные березовые хлысты, которые предстояло распилить, расколоть и уложить в поленницы.

Дамка осталась на улице охранять дрова.

Трактористы выпили и стали хлебать жаркое. Потом выпили за мой день рождения, похвалили мой подарок, оценили одеколон. И в это время за окном послышался отчаянный визг собаки. Все кинулись к окну. В освещенном квадрате окна стояла Дамка, заливаясь яростным лаем. И тут мы увидели волка, выступившего из темноты. Он хотел было схватить собачку, но та увернулась и спряталась меж хлыстов. Появился еще один волк.

– Василич! – застонали мужики. – Где у тебя ружье?

А отец тем временем торопливо искал под фуфайками и полушубками свое ружье.

– Дамка, Дамка! – кричал я. – Держись!

– Василич! – кричали трактористы. – Уйдут!

Наконец, отец нашел ружье, бросился на улицу, на ходу вытаскивая патроны из патронташа.

Мы видели, как он появился в свете окна, вскинул ружье и выстрелил в волка.

Видимо, пуля попала тому в лоб, он осел на задние ноги, тряхнул головой и прыгнул в темноту.

А отец удивленно разглядывал своё ружье. У ружья был разорван ствол.

…Скоро отец пришел в дом. Дамка проскользнула в двери первой.

– Ну, встречай героиню, – сказал мне отец. – Не отдала волкам дрова на поругание. А вот ружье мое подвело.

Все загомонили сразу:

– По такому случаю надо в магазин бежать!

– Да уж закрыт давно.

– Нету, мужики, – оправдывался отец. – Брал две поллитровки, так выпили уже.

Но мужики разохотились выпить не на шутку.

– А что, Толька, отдай нам свой «Тройной». Завтра мы тебе два пузырька вернем. Ты ж настоящий мужик…

Так погиб мой любимый одеколон. Погибла моя мечта побриться по-взрослому.

Мужиков после моего одеколона как волной смыло. Наверное, им стало стыдно. Слышно было, как они идут ночной деревней, пытаясь запеть:

А по деревенке идем, сами председатели…

А ни к кому не пристаем…

Наверное, где-то за осеком сидели волки, слушали ночную деревню и думали:

«Луны нет, а они воют…»

Откуда им было знать, что после хорошей выпивки не важно: светло или сумрачно, всегда петь охота.

…А вот мне поначалу захотелось пореветь. Так было жаль испорченного праздника и тройного одеколона. Ночью я позвал Дамку, ночующую нынче в доме под столом, забрался с ней к теленку в загородку и сладко уснул…

Скучно в доме

Лето красное. А мне скучно. Я остался дома один. Родители ушли в школу, там нужно было что-то красить и ремонтировать. Мне было лет пять.

Я послонялся по углам, попялился в окна. Никого на воле. Все на сенокосе. Только курицы порхались в пыли, да в соседнем доме в окне торчала белобрысая голова девчонки Люськи, которая была старше меня на год, с которой мы иногда играли, и которую взрослые почему-то называли моей невестой.

На улицу мне выходить было заказано, верно и Люське тоже заказано было. Скучно было невероятно. И тут я увидел, что дверца отцовской тумбочки, в которой он хранил всякие диковины, приоткрыта слегка, и что замка на ней совсем нет.

Сердце мое радостно затрепетало. Я бросился на колени, открыл тумбочку и прямо передо мной оказался пузатый, потертый портфель, с которым, я знал, отец когда-то вернулся с войны. Я вытащил его не без труда и открыл. Он был битком набит всякими замечательными вещами. Сверху было что-то тяжелое, упакованное в промасленный пергамент. Я развернул его и в моих руках оказался самый настоящий револьвер с барабаном и патронами в нем. Я покрутил барабан, попытался понажимать на курок, но сил не хватило. Наверное, он был на предохранителе.

Я отложил в сторону револьвер и снова обратился к содержимому портфеля. Следующей была коробочка, перетянутая сверху резинкой. Я сдернул ее и открыл крышку…

Какой трофей, дорогие друзья, мог принести из просвещенной и цивилизованной Европы в свою деревню русский молоденький солдатик двадцати двух годов от роду? Я думаю, вы уже догадались.

В этой коробочке, перетянутой резинкой, находилось несколько цветных открыток, как бы сегодня сказали, легкого эротического содержания. Почти обнаженные мускулистые мужчины целовали на них почти обнаженных красивых женщин.

Удивительно, но эти открытки произвели на меня очень сильное впечатление. Я оставил портфель, револьвер в промасленном пергаменте, и, усевшись на пол, стал разглядывать неожиданно открывшуюся мне в этих фотокарточках тайну отношений между мужчиной и женщиной. И хотя в них был только намек, что-то более существенное оставалось за кадром, я почувствовал, что в груди у меня рождается незнакомое раньше волнение, которое кружило голову и звало к действию.

Я сложил открытки в коробочку, перетянул ее резинкой и побежал к окну. Люська все еще маячила меж занавесок соседнего дома. И я стал призывно ей махать, вызывая на улицу.

Рядом был большой огород бабки Гагары, сплошь увитый хмелем. Я увлек Люську в это укромное место, мы сели в траву, и я разложил перед нею открытки. Люську они тоже заинтересовали и, я думаю, взволновали, потому что мы стали неумело обниматься и целоваться, повторяя увиденное на карточках.

И мы уже совсем было распалились, но тут над нашими головами раздался грозный скрипучий голос:

– Это что тут варакосы делают?!.

Над нами, опираясь на батог, нависала бабка Гагара.

– Вот я вас крапивой! – Она и впрямь потянулась к крапиве, росшей у изгороди. Я схватил коробочку с открытками, и мы с Люськой пулями вылетели из бабкиного огорода.

– А про тебя, Толька, – кричала Гагара, – я все мамке расскажу!

Однако нападение бабки Гагары не погасило возникшую в нас неизведанную страсть. Не сговариваясь, мы пошли с Люськой, правда, по разным сторонам дороги, за деревню, где привольно и высоко колосилась рожь. Тут уж нас никто не мог найти.

Мы довольно далеко зашли в поле. Разделись, сложили аккуратно майки, трусишки и сандалии, и только вознамерились снова обниматься и целоваться, как мне в глаза сквозь колосящуюся рожь блеснуло голубизной.

Это была большая лужа, собравшая в низине дождевую воду. Мы побежали к ней и тут же упали в эту парную мутноватую купальню. И хотя она была мелка для купания, мы были на вершине счастья.

Сколько времени мы барахтались в этой грязевой ванне, не знаю. Мы забыли и про открытки, и про страсть, овладевшую было нами, и про само время. Когда солнце стало заваливаться в рожь на ночлег, мы выползли из лужи и стали искать свою одежду. Ее нигде не было. Не было и коробочки с фотокарточками.

Мы сели с Люськой в рожь, томимые нехорошими предчувствиями. Слышно было, как в деревню пригнали скотину с пастбища, как бабы закликали своих коров и коз, разводя их по домам. И тут я услышал взволнованный голос своей матери. Она искала меня.

– Толька! – кричала тревожно она. – Только приди домой, паразит!

Вслед за ней заголосила Люськина мать:

– Люська! Вот я тебя!

Мы уже дрожали в предчувствии хорошей взбучки. Наверное, Гагара все рассказала родителям. Нужно было выходить из своей ухоронки. Но как? Голыми? А на улице, похоже, была вся деревня. Моя мать уже голосила не по-хорошему.

Слышно было, как побежали за граблями, чтобы искать нас в прудах, кто-то принес железную кошку – искать нас в колодцах. А солнце уже вот-вот должно было скрыться во ржи. Стало страшно, но домой идти было еще страшнее.

И все же мы пошли. Пошли голые, как Адам и Ева, изгнанные из рая. Пошли, чтобы покорно принять людской суд. Через пятнадцать минут меня уже драли ремнем. Я кричал, не стесняясь. И когда я переводил дух, слышно было, как кричала Люська, которую драли в доме напротив. С той поры я надолго потерял интерес к женскому полу. Не знаю, какую кару понес мой отец, но револьвер был сброшен моей нравственной и миролюбивой мамашей в старый колодец вместе с промасленной бумагой.

Наверное, он лежит в нем и до сих пор. А нашу уже истлевшую одежонку нашли по осени комбайнеры, жавшие за деревней рожь.