Kitobni o'qish: «Легенды нашего края. Байки у костра»

Лукоморье
(притча-шутка)

Самое неизлечимое горе – воображаемое.

(Мария фон Эбнер-Эшенбах)

Давно это было. В те стародавние времена, когда по окраинам государства Киевского голодными волками рыскали кочевые народы. Для защиты селян и собственного покоя посылал князь в порубежье ратников, заставы ставил. В бесчисленных стычках с вороватыми соседями, которых и соседями-то назвать стыдно, рождалась слава былинных героев и на крыльях молвы далеко разносилась по русским весям. На посадах слагали песни о них. Сам князь киевский Владимир Красно Солнышко пригласил с заставы к столу на именины лучших из лучших – Алёшу Поповича, Добрыню Никитича и Илью Ивановича по прозвищу Муромец.

Византийский басилев посла с подарком прислал. Посол таксебешный – перстней больше, чем пальцев, да борода крашена. А вот подарком угодил. Отменный дар – баба голая, как живая, только из мрамора. Материал сей на Руси не сыскать, да и в Царьграде, должно быть, редкий – настолько, что на руки красотке его не хватило. Не опечалился ущербу князь – с бабы мраморной глаз не сводит, а на жёнку глянет свою да омрачится. Посла византийского чисто задарил – и на пиру ему красно место, и медовуху в его кубок лично подливает, и девки княжьи для него пляшут, и скоморохи вертятся, и былинщики были поют….

А за боярским столом шепоток растёт. Ну, на то они и советники княжьи, чтоб серчать да завидовать. Подзывают княжью челядь и приказывают: «На стол дружинный медов не жалеть, а в пище ограничить». И покатилось веселье за последним столом.

Раздухарился Илья Иванович по прозванию Муромец:

– Всех перепью, всех поборю. Ендовы мало, и жбана мало – дайте бочку – осушу. Потом бороться желаю. Людишки слабы – тащите медведей из зверинца княжьего.

– Уймись, Илюха! – теребит его за рукав Добрыня и гостям. – Вы не подумайте чего. Ну, десяток-другой мужиков сломает – так что по пьянке не быват? А так он добрый – уж поверьте мне.

И ну народ целовать. Сперва он девок, меж столов сновавших, ловил и в уста сахарные челомкал. А потом всех подряд почал.

Народишко-то поначалу нехотя отмахивался:

– Уймись, Добрынюшка. Будет тебе, Никитич.

А потом опасаться начал – уж не поменял ли богатырь пристрастия к бабскому полу на противоположные? А Добрыню будто прорвало – по рядам пошёл. Словит кого – облапит и мокрыми губами к лику льнёт. Срамотно со стороны-то глядеть.

Тут Муромец таки допил поставленную бочку, да как хватит ею о стену палаты – она вдребезги. Бочка, конечно – палаты-то каменные. Щепками пирующих засыпало. Князь в то время посла упившегося в покои провожал, а боярам шибко досталось. Кинулись толстобрюхие в двери, а там Добрыня лапища расшаперил – кого словит, сразу целовать. Это от избытка доброты у него чувства наружу пёрли, а народу-то невдомек.

Алёша Попович за шумком-то девку греческую под стол сволок и ну над ней измываться. Краса цареградская горда, на своём стоит, но и Алёшенька не зря богатырём слывёт – титички мраморные с жопкой в глину измял, а потом поднапрягся и овладел-таки девкой. После сих трудов – далеко не ратных – на ней же и заснул богатырским сном.

Тем временем, грохнулся спиной на стол Илюха Муромский: оборола таки бочка меда богатыря – не до медведей стало. Упал на стол – сломал его. Стол дубовый – да спина-то богатырская. Захрапел Илюха так, что ставенки жалобно запели: скрип-скрип, скрип-скрип….

– Люблю я вас, люди! – возвестил Добрыня опустевшей палате.

Да уж некому было слушать.

Положил Никитич щёку на длань богатырскую и задудел в ноздри погромче Поповича да потише Муромца.

В гнев ярости пришёл князь Владимир Красно Солнышко, обнаружив разгром гостевой палаты и надругательство над басилевым подарком. Приказал схватить упившихся богатырей, раздеть до срама, побросать в телегу да отвезть за Дикое Поле на берег сурожский, чтоб возврата им в Киев больше не было.

Три дня и три ночи длится богатырский сон. Три дня и три ночи насмерть перепуганные возницы гнали лошадей на окраину земли Киевской и далее. А когда пересекли ковыльные степи, бросили груз под сень дуба и поворотили коней в обратную дорогу.

Холодным языком облизал морской туман нагие тела, и проснулись богатыри. Осмотрелись – подивились: пейзаж вокруг здорово поменялся. Это каким же ветром занесло их в края неведомые не только без доспехов, но даже и без исподнего? Ничего не поймут – вспомнить тужатся. Решили – пропились вдрызг да сбежали на порубежье.

В другое-то время было бы в квас лежать на песочке, вдыхая ароматы прибоя, и бесконечно болтать – чай не мечом махать. Но сейчас…. Они хоть и богатыри, но не в силах переделать открывшийся мир. А тут будто заново родились – ни одежды, ни доспехов. На расстоянии, которое хватал глаз, нет никого, на ком бы можно было проявить свои амбиции богатырские. Грустно стало. Лениво гоняя вокруг дуба неторопливые мысли, богатыри незлобиво переругивались, отравляя воздух смрадом перегара. В основном на Алешу бородатые нападали – принаряженный и в доспехах он выглядел несколько по-иному. Сейчас перед ними сидел белобрысый одуванчик и вызывал странные чувства.

– А так ли уж ты силен, каким хочешь себя показать?

– Скорее хвастлив да уверток – ведь хитростью, признайся, извел ужа из Тугарина.

– Чего прицепились? – отбивался Попович.

Илюха голову к нему поворотил:

– А может ты что у князя натворил? А ну, признавайся!

– Ничего я там не творил, – покраснел поповский сын. – Вечно вам что-то блазнится.

– Алексей, – Добрыня могучей лапой придавил молодое плечо. – Ты меня не обманешь: я тебя знаю хорошо. Ну-ка, рассказывай…

– Ничего я там не творил. Просто, пока вы меды распивали, я с девкой мраморной забавлялся. Ругайтесь теперь, коль самим не дано красу бабскую познать!

Богатыри насупились – как это в голову ему пришло? Поистине Алешенька-молодец – кладезь сюрпризов! Надо бы отвезть похотника на княжий суд и милости сабе попросить.

– Так и пришло, – оправился от смущения Попович. – Я-то думал, она живая, только упертая сильно.

Молодой богатырь принялся безудержно болтать, описывая свое любовное приключение под княжьим столом с басилевым подарком. Старшие морщатся – ну, просто степняк поганый, у которого баба вместо вещи!

– Как теперь – жаниться-то думашь? – на полном сурьезе спросил Илья Муромец.

– Да рази князь за такого отдаст? – усомнился Добрыня.

Попович вытаращил глаза.

– Чего? На девке-то мраморной?

– А как сильничал немраморная была?

– Дак она ж безрукая – как в хозяйстве с такой?

– Твои дела, – был суров суд Добрыни.

– Все, решено! – сказал Илья Муромец. – Едем в Киев сватами.

– Фигушки! – Попович изладил пальцами неприличный жест. – Вы поезжайте, я тут останусь.

– Оставайся. Князь отдаст – сюда притараним невесту твою, – не уступал Илья.

– Как же ты здесь один будешь жить? Чем питаться станешь? – переживат Никитич.

– А вот так и буду, – сделав ладони лодочкой, Попович заорал во всю мочь. – Эй, кто-нибудь! Дайте пожрать человеку!

И тут же на нижнюю ветку могучего дуба спрыгнул котяра черный:

– Нет никого тут кроме меня. Желудей без скорлупок хочешь отведать?

– А ты кто такой? – опешили богатыри.

Тот отвечает тихо и немного торжественно:

– Кот Ученый.

– Ух, ты! – встрепенулся Попович. – Что-то я слышал от батюшки о дубе, на котором цепь златая, про кота… Ученый, потому что балакашь по-нашему?

Кот степенно кивнул.

– А де сэпь? – поинтересовался Илья Иваныч.

– Вот и спрятал от лихих глаз.

Тут Добрыня:

– Слушай, кис-кис, желудей не надо – ты нам медовухи изладь.

– Не хватило вам на пиру?

– В том-то и дело, что сушняк после пиру.

Во взгляде дубового жителя появилось нечто упрямое.

– Не зря я зовусь Котом Ученым – кое-что понимаю в жизни этой. За столом на княжьем пиру да в битве с оружием в руках вы – богатыри. А повернись к вам судьба, ну, вот как сейчас – и вы сразу никто, и зовут вас никак.

– Не смей с нами в тоне таком! – вспылил Алексей сын попов.

– Не буду, – улыбнулся Кот. – Но что же вы намерены делать? В Киев вам дорога заказана, да и не добраться нагишом до столицы.

– Сами не знаем, – вздохнул Добрыня. – Может, подскажешь?

– И подскажу, и научу – не зря ведь Ученым зовусь. Для начала уясните, что страдания полезны всем – не только простому люду, но и князьям, боярам, богатырям…. Страдания делают личность богаче. Скоро вы поймете, что ничего не потеряли, лишившись одежды и места в дружине, а только приобрели….

– Кота болтуна?

Озорные искорки в глазах Ученого разом пропали:

– Ни тема для смеха.

– Ммм-да…, – промычал карачаровский богатырь, наблюдая напряженным взглядом за клубящимися облаками. – Так за знакомство-то надо поднять! Как чуешь? – ведь гости же мы. Али ты не русский будешь?

У Кота настроение совсем упало – будто ему хвост прищемили. Ну что тут скажешь? Как втемяшить в эти пропитые головы разумное, доброе, вечное? Должно, не спроста явились сюда, в чем мать родила – разрушить души его равновесие. А вдруг они и его приучат пить или еще каким своим гадостям? Это тебе не сюси-пуси, это первейшие на Руси богатыри. Как тут миссию свою исполнять? С другой стороны – что делать, когда вокруг ни души: некому вековую мудрость ведать. Вот бы к князю ему, в советники! А?

Коту остро захотелось в свое одиночество:

– Извините, пора мне.

Забрался в дупло, свернулся калачиком и задумался. Ночь подошла…

Благостное движение ощутил Кот из дуба в себя – через лапы, через спину и даже через беспокойный хвост. Гудящие силы земли и неба вливались в него и растекались по венам, щекотали уши, покалывали в носу, выжимали слезы из глаз. Кот запрокинул голову и принялся смотреть из дупла в звездное небо. В голове стало легко и звонко. Предчувствие вдохновения заполнило целиком. Он зажмурился, и стихи полились:

У лукоморья дуб зеленый;

Златая цепь на дубе том…

Строчки рождались сами собой.

Идёт направо – песнь заводит,

Налево – сказку говорит…

Кот выскочил из дупла и стал ходить вокруг ствола, ступая с ветки на ветку. Он вышагивал, а слова рождались одно за другим и становились в ровный строй пронзительно четкой строки:

Избушка там на курьих ножках

Стоит без окон, без дверей…

Поэт хвостатый разволновался. Ему хотелось идти куда-нибудь, вышагивать, чеканя и чеканя драгоценные строки. Он спустился с дерева и мимо спящих богатырей зашагал к морю. Его одухотворенная морда с горящими в темноте глазами мелким встречным грызунам и насекомым казались исчадьем ада. Сам же Кот чувствовал отражение внутреннего света на своем мудром лике.

Там королевич мимоходом

Пленяет грозного царя…

Полуношный стихотворец резко остановился на линии прибоя, как будто ткнулся в стену невидимую – кому он что поведает? Берег пуст – хоть закричись. Но молчать нет больше сил. Он стал читать воде и небу рождающиеся прекрасные строфы:

Для вас, души моей царицы,

Красавицы, для вас одних…

Он вздохнул и пошел вдоль берега, повторяя стихотворение. Каждая строка отзывалась в его душе – казалась правильной, единственно верной. Как лунный свет, льющийся с неба и нашедший пристанище на глади воды….

На дуб Кот взбирался с легкой душой. Он знал, что скажет завтра богатырям, к какому решению они придут. И что решение это будет верным – тоже знал.

Небо попыталось отговорить – к утру заморосил дождь. Сначала он с шелестом уронил на листья первые несмелые капли, а потом заторопился, забарабанил. Но дуб был могуч и высок – надежно прикрыл густой листвой от стихии спящих людей и скатерть-самобранку, которую расстелил подле них хлебосольный Кот, изощряясь в кулинарных изысках.

Алеша проснулся от шума дождя. Сквозь сон показалось, что шуршит плащ замшевый, который с него стягивает воровская рука. Вот и зябко стало. Богатырь пошарил вокруг рукой, но не нащупал ни плаща, ни похитителя и открыл глаза – дождь поливат, а он голышом. Посмотрел по сторонам и обомлел – скатерть под сенью дуба, и на ней яства покруче княжеских. Кошак подле в залихватской позе – нога на ногу, а на переднюю мордой оперся и хвостом помахиват. Попович не поверил глазам своим. И ушам! Кот пел! А именно – мурлыкал что-то там достаточно мелодичное и даже слова можно разобрать:

В толпе могучих сыновей,

С друзьями, в гриднице высокой…

Алеша прикрыл глаза, желая избавиться от наваждения, но тут же снова открыл, не переставая удивляться собственному открытию. Чудно! Интересно, о чем это Кот поет? Откуда яства и щедрость Ученого?

В это мгновение, прервав храп на самой низкой ноте, вздрогнул и проснулся Добрыня Никитич. По изменившемуся дыханию, по тому, как зашевелились пальцы, сбиваясь в пригоршню для почесывания, можно было догадаться, что в следующую минуту очнется и Илья Иванович.

Судя по выражению богатырских лиц, среди них не было особо довольных тем, что творилось вокруг – дождь, стылость…. А вот закуска на скатерти – как само собой разумеющееся. Богатыри тут же набросились на еду, не поблагодарив хозяина, даже не сказав: «Доброе утро, уважаемый!». Скорей бы набить желудки свои.

Зеленые кошачьи глаза сверкнули искрами и погасли:

– Приятного аппетита!

– Сегодня ты правильный, – одобрил Алеша полным ртом.

Кот опустил глаза, не гася улыбки:

– Вкушайте, гостинечки дорогие!

Сердце дернулось в каком-то сладком предвкушении – ну, с Богом! Пока эти объедалы жрут, слушают вполуха, а уж думать-то вряд ли смогут…

– Что за напасть с тобой приключилась? – вдруг весело поинтересовался Илья Иванович, повертев перед ликом запеченную в острых приправах бычью ногу.

Кот Ученый облизал его взглядом, вбирая в себя суровые черты лица с бороздками морщин и подпалинами седины от висков к бороде и усам.

– Да напасть у нас общая, Илюшенька! Безлюдно тут из края в край, – для убедительности своих слов Кот кивнул на стену дождя, застившую горизонт.

Богатырь потер подбородок:

– Это верно. Сляпай нам струг – за море сходим, полонян притараним. Они нам град сварганят. Токмо сперва одежку каку, доспехи да бранный струмент справь, а за нами не станет – послужим.

– Нет! – Кот прыгнул на ветвь и заходил по ней боярином перед дворней. – Никаких набегов! В Киев пойдем – Вовку-князя с престола гнать! Или вы не богатыри первые на Руси? Как он посмел с вами вот так… на позор и посмешище выставить нагишом?

– Супостат, – согласился Илья.

– Вот новость! – удивился Добрыня.

Только Попович был осторожен:

– Рази можно нам с князем ссориться?

– Он с нами смог, – покосился Муромец на свой голый и волосатый, залоснившийся и округлившийся от обильного вкушения живот.

Богатыри заспорили, а Кот задумался, разлегшись на ветке.

Молчание кота сбило спорщиков с толку – они уже наелись, набранились и хотели услышать его слова. Даже начали волноваться: голод утолен, давай справу, мечи да приказывай – любую башку с плеч снесем.

– Дальше что? – наконец подал голос Илья Муромец.

– Насытились? – Кот махнул хвостом, и скатерть опустела. – Встань, Илюшенька, на самобраночку и подумай, какой наряд тебе для похода на Киев годится.

Уроженец села Карачарова добросовестно порылся в зарослях памяти, пробуя отыскать там что-нибудь этакое, о чем блазнилось сидячи на печи. Порылся-порылся и не нашел.

– Ну, что ты там телишься? – Алеша Попович бил пяткой в песок от нетерпения.

– Давай ты почни, – Илья Муромец шагнул в сторону.

Молодые глаза сверкнули азартом. Только шагнул на скатерть – бах! – сходит расфуфыренный сын боярский, жемчугами да бляшками золотыми от шапки до сапог сафьяновых усыпан.

– Спасибо, котик, уважил, – даже поклонился поясно. – Час ба в Киев, уж я ба там…

А тот улыбку в усах прячет.

– Следующий.

Бородатые поскромнее принарядились.

– Вооружайтесь, – требует благодетель.

Старшие в кольчуги, а Алешенька сверкающие позолотой доспехи вытребовал. В оружие первым делом лук попросил.

– Ох, и ленив же рукой махнуть, – ворчит Илья Муромец, а сам копье (древко простая длань не обхватит) и булаву отмыслил.

Добрынюшка меч обоюдоострый:

– Уж я-то найду ему дело!

Нарядившись и вооружившись, затребовали коней своих, оставленных в Киеве. И получили – тех самых или очень похожих.

Вскочив в седло, Попович горделиво повертел головой:

– Ну, кто теперь скажет, что хвастлив да уверток я?

– Брат ты наш, – согласился Добрыня Никитич, а Илья Иванович промолчал.

Помолчал и молвил:

– Сбираясь на ратный подвиг, можно бы и….

И диво! – Кот не стал возражать, когда посередь скатерти вспучилась крутыми боками бочка пенной медовухи с плавающей в ней ендовой.

– Подсуетись, Алеша, – попросил Добрыня.

Попович с седла наклонился, зачерпнул в сосуд и, покосившись на хозяина, преподнес питье Илье Иванычу.

Пока богатыри крутились верхами вокруг бочки, Ученый вновь вернулся к своим мечтам и решил, что в принципе все возможно – нет такой силы на белом свете, способной противостоять этим тартыгам. Главное – не дать им выбиться из повиновения. Пусть лучше пьют, поют и смеются до поры – вот как сейчас! – а придет пора, то и покажут силищу свою против тех, на кого он укажет. Ему нетрудно было представить – богатырей в ярости и клочки врага по закоулочкам. О том, что делать дальше, в дупло домысливать пошел.

Богатыри пустили коней на выпас, сняли доспехи и прилегли головами на седла.

Кот утром вернулся с тоскою в глазах и нелепым приказом – вырвать дуб с корнем и забросить далеко в море на волю волн. Что его подвигнуло на сей приговор, осталось неведомым богатырям. Но не ослушались – облапили мощный ствол с трех сторон, напряглись и вырвали дерево из земли вместе с корнями. Потом отнесли к морю и забросили далеко-далеко – аж до самого горизонта. В земле под его корнями обнаружилась цепь золотая о тридцати двух звеньях, толщиною в кулак – ну, баснословной цены и красы неписанной.

– Эту куда?

– Сейчас, сейчас…, – суетился у самобранки Ученый Кот.

Своим хотением и ее подмогой сварганил большущего (в два конских роста) белого верблюда. Меж его горбов и повелел намотать цепь. Сам поверху уселся и дал команду:

– По коням! Нас Киев ждет!

Порушив дуб, богатыри остались возбуждены – глаза блестели, на ликах суровость, губы замочками, надутые. Словно что-то несут и боятся расплескать по дороге. Оседлали коней и пустились вслед за воеводой хвостатым. Ехали и молчали – даже Попович, который всегда заразительно хохотал, когда был весел или пьян, когда солнце светило и дождя не лило…

Молчат тартыги, чем же путь сократить? – думает Ученый Кот, и решил пока на музыку положить стих свой, надысь сотворенный. Сочинил мелодию и не просто мурлыкал себе под нос, а пел с упоением и во весь голос. Богатыри ж перебрасывались хмурыми взглядами, не вникая в суть – вот разбазлался, черт хвостатый!

Солнце, обойдя полукружьем землю, легло краешком на горизонт.

– Сейчас станем на ночлег, закажем вина, и будем пировать, – заявил воевода.

Но опять не услышал «Уррра-а!». Богатыри даже не улыбнулись, и на привале больше налегали на трапезу, усов с бородами не макнув в заморское пойло. А Кот, никогда прежде непимший, на радостях перебрал – затеял пляску подле костра, бубенцами над головой потрясая. Потом пытался обучить сумрачных воев игре в кости. Потом….

Спать совершенно не хотелось – потянуло его и на песни.

Рубиново светились угли костра, ночной ветерок снисходительно трепал дым.

Песнь о дубе у лукоморья, о сказочной стороне, где Русью пахнет, где леший бродит, русалка на ветвях томно сидит… ночной порой в степи бескрайней показалась Коту особенно значимой, полной таинственных полунамеков, животрепещущей интриги и до предела романтичной. Он шибко расчувствовался.

– А можно то же, но веселей! – неожиданно громко сказал Алексей.

– Как? – автор и исполнитель с сожалением отник от душещипательного настроя.

Для начала Попович попросил медовухи – осушил ендову; угостил побратимов. Утробно рыгнув, потребовал гусли. Тронул струны и затянул тенорком:

Лукоморья больше нет,

От дубов простыл и след…

Спев куплет, Алеша оглянулся на бородатых – те грянули дружным басом:

Ты уймись, уймись, тоска,

У меня в груди…

Алешенька крякнул от удовольствия и вновь прошелся по струнам.

Здесь и вправду ходит кот,

Как направо, так поёт,

Как налево, так загнёт анекдот…

– Хватит! – Ученый Кот подскочил со своего места. – Заткнитесь все!

Потом заходил вокруг костра, покачиваясь от выпитого вина:

– Я ни черта не понимаю! Так испохабить мое творение! Как вы посмели! Ироды!

Богатыри умолкли, пожимая плечами, не зная, что возразить – весело просто и все.

Коту захотелось рыкнуть на них воеводою, чтоб убоялись и затряслись, но из горла вырвалось только:

– Мур-р-р!

Не очень-то грозно. Он в отчаянии кинулся прочь. Вот оно – горе-то от ума.

Короче, случилась беда:

– сошел по пьяне Кот Ученый с ума и стал просто котом, до полевок охочим;

– верблюд-подлюга (а как еще скажешь?) самобранку сжевал и с цепью убег;

– проснулись утром богатыри, повздыхали за пропажу кота-верблюда-самобранки-цепи, коней оседлали и поехали в Киев к князю на службу обратно проситься…

Давно это было… В преданья старины глубокой записали повесть сию.

Но в Лукоморье до сей поры помнят Кота Ученого, богатырей и верблюда белого с цепью златой, что блазнится счастьем, убегающим за горизонт.