Kitobni o'qish: «Тайна Гуччи. Правда, которая ждала своего часа»
Мужчинам моей жизни.
Тебе, кто привел меня в этот мир, кто всегда слушает и защищает меня, где бы ты ни был.
Тебе, кому хватило мужества стать для меня отцом и осветить мой путь.
Тебе, любимый, тому кто открыл мне глаза и наполнил легкие воздухом, а мои паруса – ветром.
Тебе и тебе, мои сокровища, мой смысл жизни, моя надежда, мой вечный стимул двигаться вперед.
От меня, ведь я, в конце концов, все еще люблю жизнь.
«…образы, которыми наполнен этот фильм, позволяют не только рассказать о каком-то событии, но и раскрыть душу главных героев, дать четкое ощущение реальности, которая с каждым днем все сильнее ускользает от нас…»
Родольфо Гуччи – о своем фильме «Кино в моей жизни», посвященном сыну Маурицио
«Если бы я встретила Маурицио сейчас, то попросила бы у него прощение за то, что произошло».
Патриция Реджани
«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.»
Лев Толстой, «Анна Каренина»
Предисловие
Мой отец Маурицио Гуччи был убит 27 марта 1995 года. Но после того проклятого дня несправедливость жизни убила его еще раз.
Эта книга – наш с ним диалог (думаю, не стоит уточнять, что воображаемый). Дневник моей жизни, прошлой и настоящей, в которой самые сладостные воспоминания переплетены с моментами невыносимой боли и ярости. Я писала, представляя, что рассказываю отцу – будто он жив, но далеко – о той части меня, которую ему не довелось увидеть. В 1995-м мне было 14 лет. Сегодня я взрослая женщина, мать двоих детей.
Со дня преступления я много чего видела и слышала. Ложь и клевету, одну замысловатее другой. О нем, о нас – моей сестре Алессандре и обо мне. К небрежной реконструкции исторической правды и отсутствию должного уважения к людям недавно прибавился голливудский блокбастер из того самого вымышленного параллельного мира. Это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения. В течение многих лет я придерживалась правила «молчание – золото», если меня не вынуждали говорить через адвокатов. Когда я почувствовала необходимость взять слово, то неожиданно начала писать: не просто короткий комментарий, который потом еще и истолкуют неверно, а всю историю. Время пришло. Ради чести моей семьи. Ради того, чтобы мои дети знали правду. Чтобы закрыть этот вопрос раз и навсегда. И если это не чересчур, то и ради собственного спокойствия.
Но перед тем как начать, мне хотелось бы кое-что уточнить. Мой отец был единственным ребенком, как и моя мать. Это моя семья, в горе и в радости. У меня нет ни тетей, ни дядей, ни двоюродных братьев или сестер. А те, кто кичится близким родством с Маурицио, Патрицией или со мной, за исключением моей сестры Алессандры, – просто наглые самозванцы, даже если носят ту же фамилию, что и я.
Мне казалось, прошлое недоступно, неуловимо, неразборчиво, скрыто. Но я ошибалась. Нужно было просто отправиться на поиски, чтобы найти его у себя под носом. Все видно, а главное – прозрачно.
Я думала, мне больше не придется сталкиваться с тем прошлым. И снова ошиблась. У меня было несколько нерешенных вопросов в душе: эта книга помогла мне разобраться с ними. В каком-то смысле она стала для меня терапией. Помогла мне по-новому взглянуть на себя. Прошлое есть прошлое: невозможно стереть неудачный кадр. Но если удастся поставить все в ряд, смонтировать пережитое в осмысленном порядке – это уже много. Это испытание сделало меня сильнее: персонажи прошлого больше не пугают меня. Как ни странно, воспоминания о них позволили мне их забыть. Тепло от дружеского участия (прежде всего моего отца), которое я ощутила на своем пути, закалило меня.
Пусть эта книга станет символом начала новой жизни. Книга, чтобы помнить, чтобы забыть, чтобы снова начать мечтать. Честно и искренне я сказала все, что хотела. Все токсичные тени и ядовитый туман старых связей и вражды я оставила позади. Теперь мои глаза и сердце устремлены в яркую и многообещающую даль.
Я благодарна всем, кто поддерживал меня на этом пути. Это прежде всего Энрико (осознанно) и мои дети (неосознанно). А еще – друг Роберто Ясони, мой верный спутник в этом приключении.
Спасибо моим друзьям за то, что всегда были рядом.
1
27 марта 1995 года – день, когда все изменилось
Дорогой папа,
пришло время поговорить с тобой начистоту, обсудить те вопросы, которые копились во мне непрерывно с 27 марта 1995 года – с того дня, когда все изменилось. Они больше не должны висеть в воздухе. Некоторые из этих мыслей с тех пор с навязчивой частотой прокручиваются у меня в голове: несправедливость, безумие, абсурд, дикость, боль… Другие, как плоды, которым нужно созреть, появились позднее – им потребовалось время, чтобы обрести форму. Но одно, очень простое и, возможно, многими – но не мной – затертое до дыр, неизменно: мне тебя не хватает.
Настал момент поделиться своими мыслями не только с тобой. Мне есть что сказать. Моя правда, твоя правда – наша правда. История, которая слишком долго ждала своего часа.
Держать в себе то, о чем нужно сказать – не просто произнести вслух, а прокричать, – это болезнь. Некоторые называют это конфиденциальностью, считая, что облекают неловкое молчание в элегантный наряд. На самом деле держать все в себе больно. Благоразумие, сдержанность, границы – я слышала эти слова с детства даже от тех, чье поведение противоречило этим благим заветам. И все же: у всего, что мы говорим и делаем или не говорим и не делаем, есть своя цена. Нужно всегда быть начеку, предельно осторожным, думать, прежде чем делать. Это цена славы, говорили мне. Разумный совет, подкрепленный опытом: я не раз замечала, что импульсивные действия не приносят ничего хорошего. Наоборот, в большинстве случаев они только все усложняют. Алессандра, моя сестра, твой первенец, в точности такая. Мы никогда не бросались под колеса сплетен, чтобы привлечь к себе внимание: это природная сдержанность, отточенная жизненной необходимостью защищаться. «Сопротивление», которое можно принять за высокомерие, надменную отстраненность – так было, так есть и сейчас. Но ты знаешь, что это не так. И в итоге что остается, кроме молчания?
Тем временем на общественную сцену стали выходить различные истории, выдаваемые за правду. В такие моменты душа под щитом конфиденциальности начинает задыхаться, болеть.
Сегодня я думаю, что брать слово – просить, чтобы тебя услышали, кричать, если нужно, – это хорошо и правильно. Словно удар током, который приводит ритм сердца в порядок. Поэтому к невысказанным словам (тем, что я не могу и не хочу вытаскивать на свет из наших тайных бесед, тем, что останутся между нами даже после того, как я закончу писать) я решила добавить несколько мыслей вслух. Пришло время выйти из тени и поделиться кое-чем из наших секретных диалогов. Рассказать мою и твою историю.
27 марта 1995 года тебя убили.
Я помню, это был понедельник. Ясное, может, даже солнечное утро. Накануне вечером ветер завывал так сильно, что оконные ставни громыхали и мешали мне спать. Но это не нарушало моего умиротворения – я играла с ритмом и свистом ветра, придумывая вокруг этих звуков песню. Сегодня слишком просто было бы счесть это голосом, который хотел что-то сказать мне, предостеречь, подготовить. Ветер сметает облака с неба, шлифует и сжимает время, придает глубину пейзажу: в моем случае все было бы иначе. Этот ветер растянул бы ночь до предела. Вместо того, чтобы разогнать облака, он бы нагнал их над моей головой. Вместо того, чтобы открыть горизонт, закрыл бы его, положив конец только что начавшейся истории. Мне было 14, на пять лет меньше, чем моей сестре Алессандре. До того дня я была очень счастливым ребенком. Я не понимала вашего развода, как не понимают миллионы детей, которые одновременно тоскуют по разрушенной семье и надеются, что буря пройдет и все наладится. Но, по крайней мере, у меня была комфортная жизнь.
1995-й должен был стать для меня годом больших перемен. На день рождения мне подарили мопед, красивый Suzuki ZZ Sepia, серый металлик: единственное, чего мне не хватало в то время. Я была самой счастливой девочкой на Земле. Наконец-то я могла передвигаться самостоятельно. Больше никаких поездок в лицей Гонзага и обратно с родителем. В классе я была единственной, кого сопровождали. Меня это не устраивало. Я хотела быть как все: без проблем остановиться на входе у школы, чтобы поболтать с друзьями, погулять, подышать воздухом. И с мопедом я наконец-то могла себе это позволить. Suzuki цвета серый металлик перевернул всю мою жизнь. Обретение самостоятельности (не только в поездках из дома в школу) стало важным шагом к независимости в управлении своим временем, насколько это было возможно.
Но в тот день, 27 марта, я осталась дома. Скорее всего, мне нездоровилось. Алессандра поехала в лицей1. Квартира, которую ты оставил нам с мамой после развода, находилась на последнем этаже здания Галереи Пассарелла. Оттуда открывался великолепный вид на центр Милана, а с улицы можно было увидеть растения на нашей террасе. Окна моей комнаты выходили на площадь. Я не помню, что делала, когда вошла мама и без прелюдий сказала: «С папой случилось несчастье… Папа умер». Не помню, заплакала ли я тогда. Мама ушла, оставив меня одну.
В тот момент время остановилось. Сегодня, когда вспоминаю об этом, то все еще вижу себя неподвижно стоящей у окна, скрестив ноги, и смотрящей на улицу. Люди на площади сновали туда-сюда. В магазинах было битком народу. Уезжали и приезжали желтые такси. Жизнь Милана продолжалась на его привычной высокой скорости, в то время как моя жизнь внезапно и бесповоротно изменилась.
К горлу подкатывала тошнота. В голове безостановочно, словно не находя выхода, не находя ответа, крутился только один вопрос: что случилось? Я слышала звуки дома, они были непривычными. Голоса, телефон – все было другое, но вместе с тем узнаваемое. Вокруг царила атмосфера приглушенной суеты.
Я не помню подробностей. Может, сработал какой-то внутренний механизм. Я словно находилась внутри прозрачного пузыря: он тормозил ход моей жизни и размывал контуры всего происходящего снаружи, отдаляя и ограждая меня. Видимо, в тот момент я начала строить преграду одновременно для изоляции и защиты, за которой я пряталась все эти годы: стена, убежище, опора, надежное укрытие, из которого можно смотреть на мир. Щит для меня и для всех, кто мне близок и дорог. Конструкция, защищающая от боли. Что уж говорить о боли… Всеобъемлющее слово, вместившее в моем случае годы тяжких испытаний. Сначала боль от потери (больше чем потери – кражи) отца, затем боль от ареста матери, но она хотя бы уравновешивалась верой в ее невиновность. Затем, после того, как она вышла из тюрьмы, когда казалось, что худшее уже позади и можно думать о возвращении к «нормальной» жизни, настал черед боли, вызванной, как мне в тот момент казалось, жестоким, грубым признанием вины (об этом я расскажу позже). И наконец, постоянная боль, порожденная бесконечной чередой несправедливых нападений, которым мы подвергались в залах суда и на страницах газет.
Пока я одиноко стояла в своей комнате перед окном, уставившись в пустоту, моя бабушка по материнской линии Сильвана забирала Алессандру из школы. Моя сестра узнает о том, что произошло, по дороге, в машине, которая по необъяснимым причинам не поехала в сторону дома. Бабушка решила сначала поехать – и это один из безумных моментов, которыми переполнена эта история, – на виа Палестро, 20, где тебя убил киллер. Каждый раз, когда я думаю об этом, у меня кровь стынет в жилах. Можно представить себе восторг фотографов, операторов, журналистов и просто зевак, когда на месте убийства оказалась одна из дочерей жертвы. Центр Милана был перекрыт, в городе царил хаос, а бабушка направлялась в эпицентр бури. Я так и не поняла, почему она решилась на этот бессмысленный шаг, а вспоминая, через что прошла Алессандра, еще и такой жестокий.
Чем для меня тогда была смерть? Абстрактным понятием. Никто из тех, кого я хорошо знала, с кем была близка, никогда не умирал. Дедушка Родольфо, твой отец, умер в 1983 году и жил в семейных легендах, потому что, будучи любителем кино, оставил так много о себе в фильме «Кино в моей жизни», который заканчивается как раз моим крещением. В 1990 году не стало Альдо, брата Родольфо, но я не могу сказать, что знала его или что он был мне близок. И вот 27 марта 1995 года настоящая, чудовищная, всепоглощающая смерть стремительно ворвалась в мою комнату: убили моего отца. Тебя убили.
На тот момент ты уже не жил со мной, мы лишь виделись время от времени. Наша связь, скажем так, была «шаткой». Ваш с мамой развод все усложнил, этот вопрос все еще был болезненным. Когда люди разводятся, порой случается так, что их дети становятся разменной монетой, заложниками ситуации – оружием, которое используют, чтобы причинить боль другой стороне, виновной в том, что ушла. С нами произошло именно это. Ты ушел из дома десять лет назад, мне было четыре. Иногда были выходные, ужины в ресторанах, но мы проводили мало времени вместе. Ты был в тисках между бесконечными рабочими делами, из-за которых тебе часто приходилось уезжать, и уклончивой тактикой мамы. Я не могла осознать всего этого.
Теперь, став взрослой, женой и матерью, я понимаю: в определенные моменты чувствуешь жизненную необходимость отключиться, уехать, глотнуть воздуха, не отравленного стрессом от работы и войной с бывшей супругой. Так я объясняю себе твое эпизодическое присутствие, когда ты не показывался неделями, а потом приезжал, полный энтузиазма, не признающий отсрочки и возражения с нашей стороны. Ты понимал, что отдаляясь от мамы, ты отдаляешься и от нас. Осознавать это было невыносимо, и ты бежал к нам, заполняя все собой. И, увы, сталкивался с нашим недоверием, которое за твоей спиной подпитывала наша мать. Настоящая война. Это видно из писем, которыми ты и мама обменивались после расставания (фактического, но не оформленного в суде) и перед разводом в 1992 году: сколько раз ты упрекал свою бывшую жену в том, что она не дает тебе видеться с детьми.
Интересно, помнишь ли ты эти два письма? Твое, напечатанное на машинке, датировано: Санкт-Мориц2, 29 мая 1987 года. В шапке «Доктор3 Маурицио Гуччи» ты росчерком пера избавился от регалии «доктора», которая требовалась согласно этикету, но мешала показать свою открытость. Письмо адресовано «уважаемой синьоре Патриции Гуччи» и ее адвокатам.
Дорогая Патриция,
в рамках наших отношений как фактически разведенных супругов происходят серьезные нарушения. Во-первых, я не могу иметь даже ограниченных отношений со своими дочерьми, и это, очевидно, связано с препятствующей деятельностью, которую ты ведешь. Во-вторых, ты совершенно безответственно распоряжаешься семейным бюджетом, нанося мне огромный ущерб и создавая реальные экономические трудности из-за неразумных трат.
В этой ситуации я намерен покончить с таким положением дел и прошу установить размер причитающейся с меня финансовой помощи. С этой целью я поручил своим адвокатам, которые в курсе нашей переписки, связаться с твоим юристом, чтобы он смог немедленно заняться этим вопросом.
Я также обязан сообщить, что с сегодняшнего дня не намерен более оплачивать никакие твои долги, разумеется, не уклоняясь от обеспечения нужд семьи. В связи с этим я приму меры по аннулированию всех кредитных карт на твое имя.
Надеюсь, ты понимаешь, что мне очень горько писать тебе это письмо, но прошу учесть, что я уже несколько месяцев не получаю даже редких телефонных звонков от своих дочерей и мои отношения с ними свелись к чистой формальности. Я терпел эту ситуацию в течение стольких месяцев в надежде увидеть хотя бы малейшую зацепку, которая позволит нам договориться полюбовно. И, на мой взгляд, это необходимо сделать не только ради наших дочерей, но также из уважения к тринадцати годам, которые мы провели вместе.
Подписано твоей рукой: Маурицио.
Ты был в бешенстве. Тебе нужно было пресечь «препятствующую деятельность» Патриции и ее «неразумные» траты. Но больше всего тебя ранила потеря связи с дочерьми. Под завесой официального стиля письма можно было увидеть и услышать взрыв эмоций.
Ответ мамы датирован 5 июня 1987 года. Письмо написано от руки ее круглым каллиграфическим почерком и занимает четыре страницы. Она была и остается такой: вызов принят, и биться я буду с открытым забралом, перебарщивая, разрушая все на своем пути, иногда даже бросаясь в огонь. «Пусть адвокаты отойдут в сторону, а все, что хочу тебе сказать, я скажу прямо, без лишних формальностей» (если не считать «дорогой Маурицио» в обращении). В шапке ее бланка, где написано «Патриция Гуччи», зачеркнута фамилия, которая должна была намекать на дружелюбие, как бы сообщая: я говорю с тобой как Патриция, без щита.
Дорогой Маурицио,
с сожалением отмечаю, насколько ты труслив. На мою просьбу встретиться и поговорить ты в очередной раз отвечаешь письмом, продиктованным консультациями с теми, кто не имеет никакого отношения к нашему делу. В своем более скромном положении я пишу тебе без помощи адвокатов, о том, что вот уже более двух лет тщетно пыталась тебе рассказать.
В ответ на твои обвинения в отсутствии возможности иметь «даже ограниченные отношения» с девочками я прилагаю сочинение Алессандры, которое она написала в школе. Надеюсь, ты признаешь тот факт, что я не препятствовала ей писать его! А заодно поймешь, какую боль причинил маленькой девочке своими незрелыми чувствами, когда «сбежал» (я говорю о первом случае) из дома навстречу тому, что называл «свежим воздухом» и «новообретенной свободой без ответственности за семью».
Как отец ты почти пропал из их жизни на несколько месяцев. Если не считать редких телефонных звонков, ты все это время был занят Italia4 и своей новообретенной свободой. Ожидать, что две маленькие девочки спустя столь долгое время смогут ответить взаимностью на твою внезапную потребность в тепле, – это ребячество и гордыня с твоей стороны. Это отец должен компенсировать свое решение разбить семью телефонными звонками и встречами, но никак не дочери, которые вынуждены звонить в офис и разговаривать с двумя секретаршами, прежде чем услышать голос отца! Кстати, у других на этот случай есть твой прямой личный номер. Ответственность за то, что ты бросил семью по чисто эгоистическим причинам и своим безответственным поведением нанес огромный ущерб семейному благополучию, полностью лежит на тебе.
Я осталась одна с двумя маленькими девочками, травмированными твоим бесчувствием (его, если хочешь, могу описать подробнее: время, факты, частота телефонных звонков), ошеломленная последствиями твоих действий: обыски дома в 6 утра, обыски в школе, мой позор, позор девочек, низкие и подлые инсинуации, звонки журналистов, пока ты радостно носился с яхтой Italia, и многое другое!..
Возможно, и я, мой дорогой, отреагировала с некоторой долей незрелости, но я всегда понимала, что обладаю финансовыми возможностями, которые ты сейчас, наверное, пытаешься пересмотреть. Себе и своим дочерям я создала прекрасную атмосферу, обеспечила путешествия и все то, что могло бы нас сделать счастливыми, пока ты резвился, как спонсор, наконец реализовавший свои амбиции.
Я много месяцев терпела хамство, которое ты позволял выливать на меня и на девочек, – от водителей, официантов, оплачиваемого персонала. Я дала отпор всем шакалам, которые хотели меня опозорить, без какого-либо вмешательства с твоей стороны. И намерена продолжать поддерживать этот имидж, который необходим Гуччи, особенно сейчас.
Поэтому призываю тебя действовать с осторожностью, даже если тот факт, что мы с девочками окажемся в зале суда, может оставить тебя равнодушным.
С наилучшими пожеланиями, Патриция.
В письме матери я нахожу причины, по которым в то время она казалась мне жертвой: твоей жертвой. Легко увидеть соотношение сил на поле. Ты противостоишь ей с точки зрения закона, защищая свои права вместе с адвокатами. Она защищается сама, защищает нас, одна, с голыми руками, реагируя в преувеличенной манере (трусливый, незрелый, ребячество, лицемерие…) и ставя себя выше тебя в вопросах защиты доброго имени семьи.
Папа, я не собираюсь набрасываться на тебя. Человеку свойственно ошибаться и мне не за что тебя судить. Просто хочу понять. В крайнем случае задаюсь вопросом – дело, может, и напрасное, но, если порассуждать в теории, интересное, – что бы ты мог сделать иначе, учитывая твой характер. Твоя работа не была измерением, отдельным от жизни: она полностью сливалась с ней, причем самым страстным образом. Компания имела приоритет над всем, даже над нами, твоими дочками, но в глубине души ты чувствовал себя отцом. Реализация твоих проектов была моральным долгом, потому что ты видел в них и наше благополучие. Можно ли винить тебя за то, что ты по-своему пытался сделать для нас что-то хорошее? «Ошибка» – двусмысленное, высокомерное, глупое слово: я не люблю его, потому что оно наспех стирает все непонятное. Так называемые «ошибки», мои или чужие, меня уже не пугают: я научилась не отвлекаться на слова. Было ли «ошибкой» хотеть свободы, страстно желать испытать судьбу? Нет, не было. Дедушка Родольфо был командиром. Наверное, нелегко было работать с ним, отбросив мечты, которые хотелось бы реализовать. Но ты делал это, зная, что рано или поздно твое время придет. Видимо, это произошло и с нами: наверное, нелегко было оставлять нас почти под полным контролем матери, в то время как тебя тянули в разные стороны тысячи обязательств. Но ты не бросал нас: сегодня я уверена в этом, когда вспоминаю твои нерешительные, боязливые, неуклюжие попытки реабилитироваться.
Тогда я была на стороне матери. Она была со мной, тебя не было. Я заразилась ее враждебностью. Но, несмотря ни на что, мы продолжали жить. Отец и две его дочери: в отношениях соблюдались законы динамики человеческих чувств и обид. Ничего необычного.
Позже все должно было бы наладиться по нескольким причинам. Во-первых, я была уже не ребенком, а подростком. Связь между нами была еще слабой, но мои ожидания росли. Затем на «фронте» между бывшими наступило небольшое затишье. Ты был щедрым с мамой (много денег, пользование разными домами), чтобы довести до конца этот изнурительный спор. Он начался с «фактического развода» («побега», по словам мамы), продолжился швейцарским разводом в 1992 году и достиг финальной точки 14 октября 1994 года, когда развод был зарегистрирован апелляционным судом в Милане. Мама к тому времени успокоилась и устранила все препятствия для твоего приезда к нам. Ты стал чаще бывать с нами, а я – открываться. Начинался новый цикл, который, к сожалению, вскоре прервался.
Перед той дверью на виа Палестро все было кончено. Тебя больше не было. Я никогда больше не увижу твою смешную кривозубую улыбку. Твою самодовольную мальчишескую походку. Не услышу твоего голоса. Не смогу задать вопросы, которые крутились у меня в голове. Не смогу ощутить тех, похлопываний по спине, которыми ты выражал свою радость и привязанность. Бесцеремонных похлопываний твоими огромными, как у гигантского шута, ладонями. Ты делал так со своими друзьями и с нами. Разве что мы, Алессандра и я, были маленькими, и эти шлепки, которых мы ждали и немного боялись, были словно частью уморительной игры. Они на мгновение перебивали дыхание, но не могли заставить нас перестать громко смеяться. Мальчишеская забава, немного дикая, первобытная, с помощью которой мы словно устанавливали физический контакт. Но теперь игра окончена.
Все, что у меня осталось о тебе, – это воспоминания. И немного, по правде говоря. Все они могли бы поместиться в ящике стола. Но одно из них в этом ящике сияет ярче других, драгоценное и прочное, как бриллиант, потому что в нем есть рассветный луч, новая глава наших отношений. Это воспоминание о поездке в Париж в 94-м году. Вдвоем, только ты и я. Я тщательно выбирала места, которые хотела бы посетить – Лувр, чтобы увидеть Амура и Психею вблизи. Ты с энтузиазмом поддержал меня, даже с некоторым трепетом. Впервые я почувствовала себя главным героем события, в котором не было никого кроме нас. Раньше, когда мы ходили куда-нибудь вместе, ты больше общался с Алессандрой, которая на пять лет старше, чем со мной. Я понимаю, и тогда понимала это. Но в этот уик-энд не было никаких оправданий. Я чувствовала себя взрослой и хотела, при всей неуверенности в себе, взять то, что принадлежало мне: твое исключительное внимание, твою заботу.
Мы прилетели регулярным рейсом и остановились в отеле «Георг V». Он так тебе нравился, в двух шагах от Триумфальной арки и Елисейских полей. Париж, который я и не могла себе представить. Конечно, не все прошло гладко: ты забронировал два смежных номера, а нам по ошибке достался люкс. Одна кровать плюс раскладной диван. Ты устроил сцену, потому что хотел, чтобы все было идеально. Чтобы у меня, взрослой, была своя комната. Эта деталь тоже должна была стать частью парижского пакета, который ты хотел подарить нам обоим. На самом деле, было бы здорово иметь собственную комнату, но мне нужно было успокоить тебя, сказать, что все в порядке, и самое главное, что я с тобой. К тому же номер, который нам достался, был потрясающим: большой, сказочный… В конце концов, ты сдался.
Я чувствовала, что ты волнуешься и не знаешь, куда себя деть. Ты в спальне, я в гостиной. Мы шпионили друг за другом, не веря в происходящее, взволнованные хрупкостью этого момента. Кожу покалывало от смущения. Я переодевалась, чтобы выйти на улицу, не в силах сосредоточиться на выборе одежды, и думала: как странно, нелепо, нереально то, что мы никогда не жили вместе. Ты не представляешь, какое впечатление произвели на меня твои ноги: я никогда не видела их вот так, голыми, свободно разгуливающими по дому. Конечно, все это глупости маленькой девочки, но, если задуматься, именно из таких мелочей, из этих подсознательных образов и состоит повседневное сосуществование. Красивые обеды, потрясающие ужины: и я говорю не о пышности, меня это не интересовало. Я даже не помню, где мы ели. Но помню атмосферу, близость, бабочки, которые летали у меня в животе. Счастье. А потом апофеоз Лувра. Мы понимали, что пары дней не хватит, чтобы осмотреть его сверху донизу, но, по крайней мере, достигли цели. Вот мы перед Амуром и Психеей Кановы, оба потеряли дар речи, окаменевшие от красоты этой скульптуры, ослепленные белым мрамором объятий, таких нежных и чувственных. Мы ушли много часов спустя, нагруженные книгами: ты взял все, на что я положила глаз.
А карты? Помнишь игральные карты? Однажды вечером, после ужина, в номере отеля нам захотелось поиграть. Карты были одним из наших развлечений. Я подкинула эту идею, скорее, чтобы посмотреть, как ты отреагируешь: пойдем, найдем их? Вызов принят. В том ночном Париже, который был страшно загадочным для меня, поиски привели нас в переходы метро к одному из тех киосков, в котором продавали все, включая карты.
В самолете обратно в Милан, я смотрела в иллюминатор и подводила итоги, пока ты читал газеты. Я думала: как же здорово провести выходные с папой. Это были последние наши выходные вместе.
