Kitobni o'qish: «Преступление без наказания»

Пролог

Старика звали Эштерек, в честь легендарного удмуртского богатыря. Это имя дали ему, когда племя выбирало главного жреца – торо. Тогда он еще был рослым крепышом с богатой огненного цвета бородой, из-за которой и получил звание главного жреца.

Старик обвел глазами заливной в солнечных всполохах, луг, по которому стелился утренний туман. Задержался взглядом на покосившихся срубах домов с провалами окон, мельком осмотрел частокол загона для скота. И долго, не моргая морщинистыми веками с белесыми ресницами, разглядывал могилы-холмы с деревянными столбиками, украшенными лентами и разноцветными кусками ткани.

Земля быгов грустила, провожая свой народ. Капельки росы плакали на резных листьях березы, влажная трава клонилась к земле, устрашающие головы деревянных идолов торчали над белой пеленой плотного тумана и смотрели-смотрели вдаль – туда, где по проселочной дороге двигалась вереница подвод, запряженных низкорослыми вятскими конями. Подводы растянулись вдоль вспаханного, но уже ненужного, поля, быстрой, мелководной в этих местах реки Вотки, перелеска с громадной священной елью.

Старик провел ладонью по глазам и, опираясь на посох одной рукой, а в другой держа трепыхающийся желтый комок, двинулся, слегка прихрамывая, в сторону старого кладбища на окраине оставленной деревни. Замер рядом с крайним холмом, на котором возвышался столб с тамгу¹ рода Дурга, изображающим коня. Поклонился. Откинул посох, засунул руку в складки длинной тканой рубахи, достал небольшой нож с вырезанной из кости какого-то древнего животного рукояткой, чиркнул по желтому комку. Брызнула струйка крови. Жрец дождался, когда кровь перестанет течь, положил тельце утенка² на могилу и стал что-то шептать себе под нос, изредка вскидывая руки. Затем, словно его подрубили, пал ниц на землю, затих.

Прошло довольно много времени. Караван таял вдалеке, уходя за горизонт. Нетерпеливое ржание прервало то ли сон, то ли кратковременную смерть шамана – он зашевелился, дотянулся до посоха и, помогая себе, медленно встал с земли. Эштерек громко попрощался с предками:

«Простить куштӥз но, кулэмъеслэн лулъессы. Урод уг возьы. Тон эн кельты монэ ас мылкыд, инмар но косон сямъес. Кулэмъес но, улэпъес югыт со мыным юрттоз шаерамы вите. Атае но, анае но кушты, милемлы выжыез»³.

Закончил, опустил руки, как уронил, повернулся и побрел в сторону телеги, ожидавшей его.

Глава рода Дурга, из которого происходил и сам Эштерек – невысокий плотный скуластый удмурт Шуда, – освободил для жреца удобное место на телеге, дождался, пока старик взгромоздит свое сухое тело на подстеленную ему солому, гикнул, легко ударил кнутом по крупу лошади, и подвода тронулась, догоняя остальные.

– Ничо-ничо, – приговаривал Шуда, – там тоже мягкий мох, быги-быги, даже больше, чем здесь. И пастбища нетронутые. И река рыбная. Место под дома нам выделили, торо не обидел. А постройки мы почти все перевезли, оставили самые уж старые, ненужные. Все будет, хорошо. Не грусти, старик.

Эштерек, повернув голову, смотрел в сторону кладбища, молчал. Он понимал, что уходить надо – движение времени не остановить. Знаки показали, что этой земле уготована другая участь. Несколько лет удмурты слышали странные звуки, похожие на скрежет металла: вначале у воды, потом на кладбище, а в последнее время в куале, священном месте. Так, богиня земли скрежещет зубами от боли. Сам Эштерек провел моление праматери великой воде в родовом святилище: «Великий Инмар, Великая-Небесная-вода, воршуд скажи-сообщи…». Туно⁴ довел себя до экстаза увидел ее – большую воду, затопившую деревню, – луга и пастбища вокруг. Над огромной водой возвышался железный крюк, назначение которого было жрецу непонятно. Не иначе – вылез из преисподней. Нельзя было оставаться на этой земле. ПрОклятая она. А утром один за другим пчелиные рои снялись и с низким гулом, задевая по дороге кустарники, углы домов, приседая ненадолго на ветви деревьев, встреченные по дороге, перебрались в соседнюю деревню, где жил брат нынешнего торо с семейством. Так и определились с местом новой жизни. Молодежь радовалась – на новом месте водились красивые девки, а парни слыли работящими. Старики грустили.

Жрец покачивал желтой от старости бородой в такт движению лошади и думал, что, покидая мертвых, люди меняют свою судьбу.

Минуло много лет. Двести раз начиналась и заканчивалась ярая студеная зима, пролетало белое незаметное удмуртское лето. И сейчас на том же холме, с которого когда-то прощался с деревней шаман, стоял граф Петр Иванович Шувалов – блистательный камергер, фаворит императрицы Елизаветы Петровны, генерал-фельдмаршал, министр. Плотный, круглолицый мужчина в парике и изящном камзоле выглядел на фоне дикого леса и поросшего бурьяном пустыря заморским попугаем, невесть откуда залетевшим в глухую удмуртскую деревню.

Солнце отражалось в серой глади воды и слепило. Прищурившись, Петр Иванович удовлетворенно рассматривал основательную плотину, расположенную по течению трех рек: Вотки, Шаркан и Березовки, – триста восемьдесят две сажени в длину – самую большую в России, ниже которой расположился железоделательный завод. Его металлический скрежет доносился до места, где стоял граф.

– Алексей Степанович, – обратился граф к своему собеседнику, – на вас вся надежда, только вы можете управлять народом. Вы строили плотину, вам и продолжать.

Рядом с графом возвышалась длинная и худая фигура горного инженера, основателя Воткинского железоделательного завода гиттенфервальтера⁵ Москвина.

– Правда говорят, что вы лютуете и немало людей положили при строительстве водохранилища. Русские крестьяне хоть и в вечное пользование приписаны, но… императрица безосновательного жестокого обращения с народом не любит. Недовольства и среди вотяков⁶ могут быть, все такое.... Будьте, э-э-э, …поаккуратнее, что ли. Говорят, что удмурты – язычники, могут и порчу навести. Вам это надо?

– Петр Иванович. Вы же меня знаете, я не в порчу, а в кнут верю. Как можно построить в такой короткий срок плотину, да еще подготовить почву, чтобы держала воду? Разве можно создать глиняную чашу на такой большой площади, не положив нескольких крестьян? Это все беглые воду мутят, – Москвин ухмыльнулся невольному каламбуру и продолжил: – Кто работал – тех наградили, а кто ваньку валял, – ну, что поделаешь? Народ здесь ленивый, работать не хочет.

– Однако, императрица нами довольна. Да-с. Так что можете приступать к работе управляющего завода с завтрашнего дня. Выделяю вам жалование в сто рублей в год и два десятка крепостных. Казенную квартиру для вас уже подготовили. Жена ваша, насколько мне известно, назначением довольна. Так что, с Богом. И вот еще, надобно храм построить, а то непорядок: поселок есть, завод есть – храма нет. Не хотят сюда мастера из крупных городов ехать. Удмуртам-то понятно, храм не нужен. Но если мы хотим, чтобы завод процветал, приносил прибыль, надобно нам и их к христианству приучать. А то вон уже сколько лет с ними маемся, а толку чуть. Вроде и покрестились, а все норовят свои обряды провести да Христа, как божка какого, в ряд со своими идолами поставить. Не дело это. Порядок нужен. Я и икону привез. С месяц как обрели мощи святителя Ростовского митрополита Димитрия, а образ уже написан. Успеем быстро храм построить – первым в его честь станет.

– Будет сделано, Петр Иванович! Храм построим. Только попа пришлите, – Москвин пнул ногой голыш, тот покатился с горки, набирая скорость, плюхнулся в воду, пошли круги, задрожали в солнечном свете и затихли. Пруд стоял во всей красе: огромный, новорожденный. Гладь замерла. Сосны по берегам тянулись с первобытной силой в небо, отражаясь в поверхности большой воды.

Так зарождался рабочий город Воткинск.

Глава 1. Интервью

По старенькому телевизору шла передача «Читают артисты». Иногда на мутный экран неожиданно падал солнечный луч, пробившийся сквозь серые тучи и проникший в узкий лаз посреди морозного узора, оплетшего оконце. Тогда становилось совсем невозможно различить, что показывают на экране, только звенел восторженный голос ведущего, рассказывающего о новинке – романе, который недавно взлетел в рейтинге хитов продаж.

В столовой кризисного центра для людей, попавших в тяжелую жизненную ситуацию, было жарко. Батареи топили на полную. Середину светлой комнаты занимал длинный деревянный стол, покрытый пестрой клеенкой с веселеньким узором, вдоль него стояли деревянные же скамьи. Кроме старенького телевизора, в красном углу не было никакой мебели. На столешнице дымились миски с наваристым супом, лежал крупными кусками порезанный серый хлеб.

Входная дверь открылась, впустив облачко молочного пара. Переминаясь с ноги на ногу, на пороге остановились несколько мужчин в латаных, не со своего плеча, куртках и в видавших виды ботинках. Фигуристая повариха, которая раскладывала по тарелкам второе – овсяную кашу, плавающую в жирной подливе – сквозь зубы приказала вошедшим снять верхнюю одежду. Те нехотя послушались, расселись за столом и по команде – взмаху половником – жадно набросились на еду. Несмотря на то, что желающих поесть в тепле нормальной горячей еды было в десятки раз больше, чем присутствующих, за столом разместилось только восемь едоков – столько могла прокормить бесплатная благотворительная столовая за день. В столовую ходили по расписанию – раз в четыре-пять дней, а то и реже. Но все равно это было лучше, чем целый день оставаться с пустым брюхом и ждать вчерашней еды от сжалившихся поваров вокзальных забегаловок.

Горбатый удмуртский мужичок, который пьяным замерз однажды на дороге до полного обморожения рук, пил суп из кружки, шумно втягивая его ртом. Старуха со спутанными седыми волосами и землистой кожей, утверждавшая, что ей двадцать пять лет, торопливо заглатывала обжигающее варево. Бойкий подросток лет четырнадцати ел с явным удовольствием, как и полагается в его возрасте, и жадно поглядывал на соседние тарелки. Слепой кавказец, пережевывая еду, стучал ложкой по краю тарелки, по привычке отгоняя тех, кто решит воровать из его миски. Рядом с кавказцем примостилась на самом краешке скамьи, словно собираясь встать и уйти, довольно крупная и явно следящая за собой женщина, которая совсем недавно попала под теплотрассу и никак не могла привыкнуть к новой жизни. После смерти мужа Татьяна собиралась переехать в Москву к сестре, но на вокзале вдову ограбили, забрав все вырученные от продажи квартиры наличные и паспорт. Без документов в полиции заявление об ограблении не принимали. Банк не выдавал пенсии. Детей и родственников у Татьяны не было. Мужу подруги быстро надоела приживалка, и старинная приятельница, отводя глаза, попросила Татьяну съехать, сунув ей в руки конверт с пятью тысячами – суммой, значительной для их городишка. Татьяне этих денег хватило ровно на пять дней – ночлег без паспорта обошелся в семьсот рублей за ночь, скромная еда – еще триста в день. А когда деньги кончились, женщина с сумкой пошла на вокзал, где и познакомилась со слепым кавказцем. Тот пел про горы, горячий ветер, чернобровых женщин. Люди, спешащие на междугороднюю электричку, останавливались, зачарованно вслушиваясь в раскатистые звуки и экзотическую мелодию, рылись в карманах, бросали мелочь в шапку, застенчиво положенную на плиточный пол. Кавказец, даром что слепой, услышал, что кто-то поставил рядом на пол сумку и стоит, не уходит. Прошел час, другой, Татьяна робко переминалась с ноги на ногу. Мужчина уже понял по негромким вздохам, что рядом с ним женщина, еще не старая. Закончив петь, повернул лицо к Татьяне и поинтересовался: «Ну что, красавица! Пойдешь за меня? Счастливой жизни не обещаю, но теплый угол обеспечу».

И действительно, конура под теплотрассой оказалась вполне сносной – кавказец был с руками, деловитый. Десять лет назад взрывом разметало в щепки его дом в Царча. Погибли все: жена, трое детей, родители, сестры. Только он чудом выжил. Уехал далеко-далеко – в Россию. На алкогольном заплыве в вечность потерял зрение. И совсем уже было ушел в черное царство небытия, но что-то задержало его, вернуло из цепких лап спиртового болота. Как-то проснувшись, облеванный, Мизан четко осознал – сдохнет. Умрет, попадет на небеса, как сможет посмотреть в глаза жене, детям? И эта мысль перевернула его сознание: больше он ни капли спиртного в рот не брал. Обустроил фанерную халупу рядом с теплотрассой. Нашел способ зарабатывать на жизнь – с детства хорошо пел, это умение ему пригодилось. Когда-то мальчишкой он даже ходил в музыкальную школу.

Он до сих пор помнил запах спелых, сизых с красно-желтыми волокнами слив, с треском шлепающихся об асфальт в первые осенние деньки. Днем еще жарко и солнце парит так, что хочется лишь сидеть в тенечке под старой шелковицей, как дед Азиз… Вместо этого приходилось плестись в старый барак, отданный под музыкальную школу. Еще при подходе к манящему прохладой двухэтажному зданию слышались звуки музыки: плескалось нотами фортепиано, скороговоркой перекатывалась и вдруг замирала на сложном месте мелодия… Музыкант осторожно, словно идя по хрупкому льду, нащупывал верный звук, и этюд катился дальше, перепрыгивая с одного волшебно звучащего места на другое. А потом вступал тонкий дрожащий голос.

Он плакал о всех, не понимающих красоту мира, потерявшихся в обидах, ссорах, вранье, о тех, кто не родился, о тех, кто умер, и о тех, кто только думает, что живет.

«Что это?» – спросил маленький Мизан маму.

«Это ачарпыне – флейта, голос нашего народа», – ответила мать.

С того первого момента, когда Мизан услышал ачарпыне, она стала его самой большой любовью. Мизан учился играть на флейте с такой страстью, с какой у седовласого, влюбленного в музыку преподавателя не учился никто. Они на пару, ученик и учитель, пропадали в школе, разбирая этюды, ставя дыхание и пальцы. Но, когда Мизан закончил музыкальную школу, стало не до музыки. Настали тяжелые времена. Пожилые родители растерялись при новом строе, потеряли старую, ставшую не нужной работу, а на новую устроиться не смогли. Мизану приходилось работать с утра и до позднего вечера, чтобы прокормить себя, сестер и отца с матерью. Учитель умолял продолжать обучение, ехать в Москву, поступать в консерваторию, участвовать в конкурсах. Но Мизан понимал: кроме него, некому кормить семью. Он быстро заработал первый капитал на ночных вылазках на товарняки с нефтью, открыл свой кооператив, поднялся. Построил дом, женился, завел хозяйство. А потом началась война, вмиг разрушившая все, что у него было. Его даже не призывали в армию, не просили определиться с позицией и сделать выбор, на чьей он стороне. Выбор сделала бомба, упавшая в его дом днем, когда Мизана не было дома…

Еще за столом сидел интеллигентного вида мужчина в потертом драповом пальто и круглых очках с единственной дужкой, из-за чего казалось, что на его тонком крючкообразном носу приклеено пенсне. Рваная щетина покрывала впалые вытянутые щеки. Его глаза выглядели маленькими и растерянными за миопийными стеклами. Но взгляд был сосредоточен, словно человек без конца решал про себя трудную математическую задачу. Имени своего интеллигент не знал: потерял память, документов не имел. Представлялся по вымышленной фамилии: Коровьев. Судя по его манере витиевато выражаться, был он когда-то преподавателем или чиновником, хотя мог оказаться любящим книги и чтение менеджером среднего звена. Рядом с Коровьевым сосредоточенно хлебал суп высокий, спортивного телосложения, молодой парень.

– Володя, второе едят вилкой,– заметил ему Коровьев, когда крепыш с ложкой в руке потянулся к тарелке с кашей.

«Спортсмен», однако, на замечание не отреагировал, зачерпнул побольше каши и отправил в рот. Ел он быстро, но аккуратно. Время от времени опускал руку, чтобы проверить, на месте ли что-то очень ценное для него, что лежало в левом кармане брюк. Съев все, корочкой хлеба «огладил» тарелку. Положил ложку. Согревшись, снял наконец убогую мохнатую шапку из слипшегося искусственного меха. Шевелюра его переливалась рыжиной. Возможно, настоящий цвет его волос был ярким, как пламя. А может быть, обычным, русым. Чтобы это выяснить, мужчину надо было отмыть. А в помывочную можно было попасть бесплатно только раз в месяц – когда городская баня устраивала благотворительный день, оплачиваемый одним частным фондом.

После супа торопиться было некуда: голодный спазм прошел. Сейчас важно было остаться до самого конца, набраться тепла, чтобы надолго хватило, дождаться, когда отпустит внутренний холод, который, казалось, сковал само сердце. На улице – минус двадцать. А здесь – благодать. Идти ему некуда. С работы звонаря, где давали угол, уволили. А в сторожку охранника на лесозаводе он попадет только завтра, в свою смену. Еще сутки кантоваться в укрытии под теплотрассой вместе с такими же, как он, бедолагами.

Мужчина прикрыл глаза, от тепла и еды потянуло в сон. Вязкое облако беспорядочных мыслей заволокло мозг. Сноп света, прыгнувший на темнеющую обочину, черный силуэт, глухой удар, тело, проскользившее по капоту, чей-то ботинок, разбивший лобовое стекло – прямо около лица. Белые костяшки рук, вцепившиеся в руль…И острая боль… кровь, везде кровь…

По телевизору шла какая-то передача. На мутной линзе появилась симпатичная девушка лет двадцати пяти-тридцати (кто сейчас может с точностью определить возраст дам?). Ухоженная леди в костюме такого ярко-синего цвета, что его можно было различить даже на пошарпанном аппарате. Зазвенел женский голос. Заснувший было Володя вдруг резко дернулся во сне, вскинул голову и замер, уставившись в красный угол. Он внимательно вслушивался в голос, который, как назло, все время перебивала шумная повариха, подгоняющая обедающих. Не отводя взгляд от экрана, Володя встал с места и подошел к телевизору почти вплотную.

Популярный журналист с короткой запоминающейся фамилией брал у девушки интервью. После приветствий и шуток разного калибра он перешел к теме передачи:

– Позвольте представить нашей аудитории Елену Шмуляк – популярную писательницу, автора романа-детектива «Большая вода», в котором персонажами выступают люди, окружавшие известного русского композитора Петра Ильича Чайковского в самый важный и ответственный период формирования таланта – в детстве. Елена – молодой автор. В прямом и переносном смысле, так сказать, – ведущий радостно засмеялся над своей незамысловатой шуткой. – Несмотря на свой возраст и отсутствие писательского опыта она поставила для себя грандиозную задачу: написать увлекательный роман о природе гениальности. Ее произведение стало сенсацией. Роман «Большая вода» отмечен многочисленными премиями. Кто бы мог подумать – какой старт писательской карьеры!

Ведущий развернулся к писательнице:

– Наверное, вас часто просят рассказать о том, как и когда родилась у вас идея романа?

– Здравствуйте! – лицо девушки осветилось мягкой улыбкой, озарив пространство вокруг себя. Ее приятный обволакивающий голос проник в комнату, где кормили обездоленных. Стало еще теплее и светлее.

– Да, это популярный вопрос. Идея романа пришла ко мне неожиданно. Это случилось во время моей командировки в провинциальный, затерянный в недрах России городок Воткинск.

Бомж еще подался вперед. Весь превратился в слух.

– Пару лет тому назад я оказалась в составе бригады художников, расписывающих Благовещенский храм Удмуртии – тот, в котором крестили композитора Чайковского. Мы обнаружили старые, истертые росписи на разрушенных стенах, которые в советские времена почти все были утрачены. Я много узнала тогда о глубинке Удмуртии, о местных традициях и познакомилась с удивительными людьми, которые силой своей веры могут сами творить чудеса, возвращая к жизни картины, иконы. А ведь на это тратятся годы! Я как раз писала заказную статью о семье Чайковского для журнала, в котором работала. Информации, которую я насобирала в экспедиции, оказалось так много, что ее хватило на целый роман. Мне почти не пришлось ничего делать – просто перенести на бумагу то, что я видела, о чем слышала.

– Не скромничайте. Ваш роман получил множество положительных рецензий. Этого бы не случилось без явного таланта.

– Или явного везения, – возразила девушка. – Мой роман попал в обойму случайно.

– Как говорят критики, вы смогли вскрыть истинные причины гениальности. Причем не только Чайковского, но и любого талантливого человека. Некоторые психологи и даже психиатры, такие как, – журналист перечислил несколько громких фамилий, – соглашаются, что выводы, которые вы сделали в своем романе, приближены к правде. И даже говорят об открытии родовых условий появления одаренности, что позволяет предположить, что не за горами то время, когда в клетку обычной человеческой ДНК можно будет внести точечное изменение, чтобы вырастить гения.

– Когда я писала роман, я об этом не думала. Мой роман не о Чайковском. Но в нем я постаралась передать атмосферу того времени и места, описать те события, которые могли происходить с людьми, окружающими маленького гения. Важен личный опыт человека: сказки, которые рассказывала ему на ночь няня; песни, которые слышались за окнами; его собственные детские страхи и потрясения. Все оказало влияние на формирование маленького человека. А еще, говорят, некоторые психические заболевания тесно связаны с гениальностью. Чайковский, как и его дед, страдающий эпилепсией, частенько погружался в «сумеречное состояние», предшествующее припадку. Так случилось, что на родине Петра Ильича мне довелось повстречаться с людьми невероятно талантливыми, но при этом носителями того же заболевания, что и у самого композитора.

– Наверное, поэтому некоторые сцены в романе вышли такими реалистичными, – вставил ведущий.

– Наверное, – легко согласилась Елена.

– Спасибо за ваши ответы! Было интересно узнать историю создания романа. А сейчас я передаю микрофон Александру Лесину, любимому многими нашими зрителями артисту и режиссеру, который прочтет для наших зрителей стихи поэтов Серебряного века.

Камера поползла по залу, заполненному картинно улыбающимися людьми, и остановилась на кресле в первом ряду, в котором благодушно раскинулся знаменитый актер. Вдруг в микрофоне раздался робкий голос девушки-автора:

– Позвольте добавить еще пару слов? – камера подпрыгнула и опять показала неожиданно взволнованное лицо девушки.

– Конечно, – удивленно пробормотал ведущий.

Девушка продолжила:

– Я хотела поблагодарить тех людей, которых повстречала в Воткинске. Они чудесные. Простые и сложные одновременно, духовные и душевные. Я скучаю по ним.

Ведущий еще что-то говорил, завершая интервью, жал девушке руку, прощался, так, чтобы уже наверняка. К микрофону пригласили актера, который тут же вошел в роль, гребенкой руки разлохматил белокурую гриву волос и, приосанившись, начал декламировать переливчатый стих.

Передача закончилась. «Спортсмен» отошел в угол и присел на отдельно стоящий стул. На экране поползли титры, затем забубнил монотонный голос ведущего новостей:

«В эфире новости Удмуртии. Сегодня в Воткинске произошло событие, всколыхнувшее православный мир. Неизвестные похитили икону 1750-го года святителя Димитрия Ростовского, которой был освящен город и завод. Полиция считает произошедшее не кражей, а актом вандализма, так как сама доска осталась нетронутой, исчезло только изображение, что, на самом деле, невероятно. Прихожане видят в этом предзнаменование конца света. Полиция ищет свидетелей происшествия. Напомню, что это второй случай, когда в Благовещенском соборе исчезает чудотворный образ. Первый случай произошел около года назад. Тогда была украдена икона Спасителя, входящего в триптих исторических икон города Воткинска и Удмуртии. Эта икона была подарена Благовещенскому храму графиней Козыревой, дальней родственницей ижевского градоначальника Ивана Александровича Нератова в 1845 году. Третья знаменитая икона – чудодейственная икона Владимирской Божьей Матери, которой крестили будущего композитора Петра Ильича Чайковского – нашего земляка и которая явила Чудо – спасла от смерти его маленького брата, находится в безопасности на реставрации ».

На экране возникло встревоженное лицо священника, призывающего народ не поддаваться панике и не верить в мистику.

Коровьев перестал есть, внимательно выслушал новость и задумался, стараясь вспомнить что-то важное. Великан-бомж из своего угла речь диктора не услышал. Он достал аккуратно завернутую в газетную обложку книжку, перевернул первую страницу, задержав взгляд на фотографии автора. Мелькнуло облако волос и овал нежного лица. Перекинув несколько листов, он остановился и углубился в чтение, ничего не замечая вокруг.

Елена Шмуляк

Роман «Большая Вода»

Глава 1

«– Ишь ты… Но-о! А, чтоб тебя! – мускулистый рыжий парень в белой рубахе с развязанным воротом пошлепал по морде статного коня каурой масти. Ссыпал в ясли шелестящий овес. Жеребец потянулся к зернам, подрагивая теплыми ноздрями, втягивая воздух. Пахло терпким разнотравьем.

– Хороший, мака… – конюх гладил по морде лошадь.

Она, пофыркивая, мягкими губами осторожно брала зерно горсть за горстью. Шелковая шерсть лошади лоснилась. Грива была вычесана волосок к волоску. Мускулы перекатывались под нежной кожей. Они были похожи – конюх и конь – оба молодые, нетерпеливые. Оба рыжие с вычерченными формами, мышцами, жилами, большими глазами и животным норовом.

Янтарь наелся и развернулся к конюху. Ткнулся мордой в плечо и тихонько заржал.

– Ладно, уговорил.

Казалось, они понимали друг друга без слов.

Мужчина положил на коня седло, перекинул стремена, мягко провел сквозь нервные губы удила. Янтарь нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Ждал ветра, бьющего в ноздри, движения. Конюх вывел лошадь во двор, где в выгребной куче, в навозе, от которого поднимался пар, копошились куры, громко ссорились воробьи. Легко вскочил на коня, мгновенно слился с ним и помчал по дорожкам усадьбы, напугав хромоногую бабку Устинью, шедшую со двора с ушатом. Немного поджав бока лошади стременами, перевел Янтаря в прыжок-полет, перемахнул жердяную изгородь, окаймляющую усадьбу, взял в галоп. Копыта коня выдирали молоденькую травку из рыхлой жирной земли и оставляли глубокие следы, быстро наполнявшиеся талой водой. Рыжий человек и рыжий конь слились в одно целое. Казалось, это святой Георгий скачет верхом. Получеловек-полуконь повернул обратно к усадьбе, замедлил бег. Василий скатился с лошади, скинул рубаху и отер с коня пот. Не торопясь, повел Янтаря к главным воротам усадьбы, вошел во двор.

На крыльцо господского дома вышла миловидная девушка лет семнадцати в белом простом платье и переднике. Она, сложив ладошку козырьком и прислонив ко лбу, против солнца смотрела на дивную пару: загорелого мускулистого конюха и рослого под стать ему коня.

– Милая сердцу Онисья, привет тебе! Нас ждешь? Покатать? – лицо Василия светилось радостью. Парень поигрывал мускулами, глядя на девушку.

Онисья состроила строгую физиономию и таким же строгим голосом ответила:

– Ох, Василий, тебе бы все шуточки. А вот тебя кличут казаки встречать хозяина. Поедешь иль нет?

Василий поджался:

– Дуреха, конечно, поеду. Я, считай, главный конюх. Сейчас что ли?

– Ну да, у нас такой переполох в доме. Все прибираем. Ждем-с, -девушка невзначай повернулась в профиль, продемонстрировав мягкую розовую щечку. Василий, недолго думая, взбежал на крыльцо, обхватил стан горничной и расцеловал прелестницу. Она даже ойкнуть не успела.

Василий отпустил девушку, кинул поводья подошедшему невысокому и плюгавенькому человечку, второму конюху:

– Федь, подержи, я рубаху поменяю.

Онисья одернула платье, погрозила кулачком рослому парню. Было видно, что она не злится. Повернулась, фыркнула и вбежала в дом, грохнув дверью. Маленький человечек посмотрел ей вслед. Потом повернулся к Янтарю и, заглядывая ему в глаза, принялся гладить коня по крупу.

Василий зашел в денник, кинул мокрую рубаху в угол на сундук и натянул свежую, сохшую здесь же под козырьком крыши.

Удивительной судьбы был этот молодой человек. Родители его умерли от горячки, которая косила десяток лет назад удмуртский край. В восемь лет мальчишка остался один. Его взял к себе в дом дядька, служивший при управляющем заводом главным конюхом, и Василий стал помогать с животными. Работа у него спорилась. Мальчишка чистил денники, купал жеребцов, вычесывал. Делал все легко, с улыбкой, как будто родился с призванием взращивать коней. Васька оказался общительным, смышленым и быстро прижился при дворе. По просьбе барыни, сдружился с болезненным барчуком на год младше себя, сделался его товарищем по играм, научил верховой езде. Хозяйка радовалась влиянию Васьки на сына: тот в присутствии крепостного мальчишки становился храбрее. Когда наступила пора школьных занятий, барыня предложила Василию приходить на уроки. Так крепостной Васька научился читать и писать. Особо поразили парнишку уроки географии. Как-то, рассказывая про Кавказ, учитель обронил, что ежегодно в Тифлисе проводят международные скачки. Увидев, как загорелись у мальчика глаза, учитель оставил его после урока и рассказал о скачках все, что знал сам. С того дня у Василия появилась цель в жизни – добраться через Москву или Санкт-Петербург и далее, до Тифлиса, где проходили те самые скачки, выставлялись лучшие кони, выигрывались и спускались состояния. Через несколько лет управляющий сменился, молодой барин уехал с родителями в Санкт-Петербург, и Василию пришлось оставить учебу. К этому времени Ваське было уже тринадцать. Он стал незаменимым помощником на конюшне, а еще через пару лет получил место второго конюха. За веселый нрав его любили все дворовые. Девушки с удовольствием танцевали с ним, выделяя из толпы парней. Казалось, весь город ходил у него в друзьях.

Но особенно Василий был близок с иконописцем Андреем, юродивым. Дружили с малых лет. С тех самых пор, как Василий прогнал деревенских мальчишек, у которых была забава – швырять камнями в сироту до тех пор, пока тот не забьется в падучей. Однажды Васька увидел, как травили юродивого, и разогнал шайку-братию, пригрозив, что в следующий раз возьмет хлыст и отходит тех, кто с первого раза не понял. Василия уважали, знали, что слово сдержит. После того случая мальчишки от Андрея отстали. Андрей же, как только в себя пришел, взглянул своими прозрачными глазами на Василия и сказал: «Спаси тебя Господь, до самой моей смерти теперь быть тебе моим хранителем».

Родители Андрейки и младшая сестренка погибли во время деревенского пожара, когда сам Андрей был в церкви. Родственники отдали мальчонку в монастырь послушником. Андрей прикипел душой к монаху, которого настоятель благословил писать иконы. Вначале мыл полы в его мастерской, потом чистил кисти, готовил краски. Андрейка мог часами тереть минералы, чтобы добиться нужной консистенции красящего порошка. По шесть часов без перерыва мог мять золото с гуммиарабиком⁷Когда подрос, ему стали доверять подготовку досок для икон: строгать, сушить, наносить рыбий клей, варить левкас⁸, шкурить. Доски получались ровные, аккуратные. А после Андрейка уже и сам стал работать красками. Вначале по прописи цировкой⁹ переносил будущий рисунок иконы, потом обводил железной краской, раскрывал в цвете. Расписывал, золотил. Прошло два десятка лет, и мальчик стал настоящим иконописцем. Богомазом, как говорили простолюдины. Андрею выделили мастерскую рядом с городской церковью. Там он и жил, помогал на службах. Люди его подкармливали, любили. Болезнь и неожиданные припадки закрепили за мальчиком нехитрую славу презренного, ума лишенного. Юродство Христа ради в России почиталось за подвиг. Иконы у юноши получались духовными, бесстрастными, взирающими с пониманием и прощением на людей. Так и Андрей прощал обидчиков и насмешников.