Kitobni o'qish: «Закон парных случаев»

Shrift:

Мы созданы из вещества того же,
Что наши сны.
И сном окружена
Вся маленькая наша жизнь.
Вильям Шекспир
«Буря» («Tempest»)

Автор выражает глубокую благодарность – доктору медицинских наук, профессору Соломону Гиршину за огромную, бесценную помощь в течение всего процесса написания, редактирования и подготовки книги к изданию и дорогому мужу за терпение, любовь и веру. Без этих людей моя книга вряд ли бы состоялась.

Глава 1
Южный крест

Океан был неправдоподобно спокоен и тих. Все пространство, которое охватывал глаз – безлунное, бархатно-черное небо в россыпи звёзд и черный муар воды. И больше ничего.

Мощно вспарывая килем толщу вод, гигантский океанский лайнер величественно нес к невидимой цели одиннадцать этажей кают с пассажирами и командой на борту. Если бы не шум двигателей, не быстро отстающие клубы сизоватого дыма и белый хвост кипящей воды за кормой, могло показаться, что он стоит на месте в бескрайней черной пустыне. волны торопливо разбегались в стороны, догоняя одна другую и распластываясь ажурной пеной. Свет палубных огней отражался от всклокоченной поверхности океана, разламывался на тысячи ярких бликов, на мгновенье вспыхивал искрами в кружевных гребешках волн и навсегда истаивал в черной мгле. Дым быстро растворялся в ночи, и только злобное шипение растревоженной воды, будто сплетня, преследовало уходящий лайнер.

Пассажиры давно разбрелись по каютам, только разомлевшие посетители ресторана-казино, вальяжно развалившись в шезлонгах на верхней палубе, неспешно докуривали свои сигары, время от времени глубоко затягиваясь и виртуозно выдыхая в воздух маленькие колечки и аккуратные облачка дыма. Ппа, ппа, ппа, ппа. Они были настолько погружены в процесс, что окружающий мир полностью перестал существовать для них.

Небольшая группа молодых людей, расположившихся у самого края палубы, нервно докуривала сигареты, изредка перебрасывалась малозначащими для случайного уха короткими фразами. Потом они дружно погасили окурки о подошвы туфель и щелчком отправили их за борт, заслужив неодобрительный взгляд уходившего крупье. Эти были похожи на неудачливых игроков в предвкушении неприятного разговора с женами. На фоне безмятежного ночного покоя они, словно брошенный в тихую воду камень, создавали вокруг себя некое «пространственное возмущение» – почти ощутимое нервное напряжение.

Стараясь не помешать их раздраженному общению, немолодая пара обошла молодых людей и скрылась за поворотом.

Заканчивалась первая половина восьмидневного круиза, а Маша все еще не научилась быстро засыпать, как ей было обещано – «от одного только воздуха». Но Виктор вдруг начал зевать, и Маша сказала, что предпочитает вернуться в каюту. Там, по своему обыкновению, он взял с тумбочки тонкую электронную книжку, айпэд, чтобы почитать перед сном. Маше спать все еще не хотелось. «Я пойду, постою немного. Подышу еще этим волшебным воздухом. Хорошо? А ты спи, не жди меня. Я скоро вернусь. Спокойной ночи», – сказала она мужу и, поцеловав, вышла на балкон.

Как же им повезло с погодой! Пятый день – сплошной штиль! Она всегда боялась «большой воды», морской болезни и не сразу согласилась отправиться в этот круиз. Видно, пожалев ее, трусиху, природа решила заманить ее сюда, подарив такую благодать, что даже мыслями возвращаться к обычной суете не хотелось. Погружаясь в этот безмятежный покой, трудно было поверить, что где-то грохочут грозы, свирепствуют ураганы, идут войны, люди убивают друг друга. Эта мысль едва не отравила ей настроение, и Маша дала себе слово до конца поездки не позволять задумываться ни о каких мировых проблемах. Еще четыре дня, и они снова будут дома. Вот тогда…

Опершись о перила, в блаженной расслабленности Маша завороженно смотрела на убегающие от бортов волны с белыми гребешками и быстро тающей кружевной вязью пены. Рокот двигателя мешался с недовольным ворчанием воды за кормой, с нескончаемыми всплесками у борта, сливаясь в монотонный «белый шум». Через короткий промежуток времени сознание переставало замечать его, а уши – слышать. Гипнотизирующая, обволакивающая тишина, как невесомость, поглощала все вокруг, растворяя тревожные мысли. Все хорошо, думала Маша, все хорошо. И теперь всегда все будет хорошо.

Легкий встречный ветерок, будто играя, шевелил волосы, ласково трогал лицо, шею, смывая морщинки с перегретой солнцем кожи. После безумного тропического солнца даже яркие палубные огни казались слабыми и были неспособны разогнать тьму. Кругом было черным-черно. Лишь сбоку краешком глаза можно было заметить подсвеченный кормовым фонарем дым, поднимавшийся к небу кисейной театральной декорацией.

Маша стала смотреть на воду, на разбегающиеся от бортов волны, на темное, безлунное небо, усыпанное мириадами звезд. Отдохнувшие от ослепительного тропического солнца глаза стали по привычке обшаривать небосвод, пытаясь отыскать подзабытые со школьных уроков астрономии созвездия. Где знакомая Большая Медведица? А где маленький медвежонок – Умка? А Пояс Ориона? А Кассиопея – эта «Леди в кресле-качалке»? Тоже нет. Нигде нет. Она ничего не узнавала – другое полушарие! Единственное, что показалось ей знакомым, так это четыре необыкновенно яркие звезды, образующие что-то вроде католического креста, лежащего на боку. «Южный крест», как назвала его про себя Маша. А может быть, это именно он и есть – самое яркое созвездие Южного полушария? А этот сгусток темноты – «Угольный мешок»? Все напрасно. Маша вздохнула – чужое небо, совсем чужое.

Безмолвная черная бездна почему-то вдруг растревожила ее память, возвращая в далекое прошлое. Она уже видела похожее небо, такие же яркие звезды и даже точно такую же жемчужную ниточку корабля-призрака. Где это было? Дай бог вспомнить… Крым… Только там звезды были рассыпаны совершенно по-другому. А про то, последнее лето в Мисхоре, лучше не вспоминать. Хватит уже этой боли. Надо думать о чем-то другом. Маша сильно помассировала кончиками пальцев глазные яблоки и стала снова смотреть на разбегающиеся от борта волны и туда, где купол неба должен был коснуться поверхности океана.

Моментами ей даже казалось, что она видит существующую лишь в подсознании линию горизонта, но граница между черной водой и черным небосводом лишь однажды обозначилась еле заметной, бисерной ниткой желтоватых мерцающих жемчужин – где-то далеко-далеко, во встречном направлении, беззвучно проплывало привидение другого лайнера. Оно быстро растаяло, и снова тьма. Как ни напрягай глаз, вокруг – только вода и небо. Они – одни в океане.

Маша огляделась. Балкон каюты словно парил в высоте, ни справа, ни слева, ни внизу не было видно ни одного пассажира, ни одна лампочка не светилась на соседних балконах. Картина звездного неба была так прекрасна, что хотелось кричать: «Люди! Как вы можете спать? Проснитесь! Посмотрите на это чудо! Когда еще вам выпадет увидеть такое небо, такой океан? Когда еще вы сможете позволить себе такую сказку?» Она глубоко вздохнула, снова на минуту закрыла глаза. На лице заиграла блаженная улыбка.

Заметив оставленное еще днем кресло, она перевесила сушившееся на нем полотенце на предусмотрительно натянутую кем-то леску и устроилась в нем поудобнее. Немного посидела, расслабив спину, потом положила локти на перила и, упершись подбородком в сцепленные замком руки, снова вперила невидящий взгляд в бесконечное пространство, где нет ни неба, ни воды, и все едино. Вокруг был такой покой, такая умиротворенность, что глаза сами собой закрывались, а губы растягивались в какой-то блаженной улыбке. Хорошо-то как! Наверное, так легко на душе бывает только в юности, когда будущее видится только прекрасным, а жизнь – бесконечной.

В какой-то момент она вспомнила бабушку. Ей было уже за восемьдесят, когда она, прикалывая брошку к своему любимому синему платью, произнесла удивительную фразу: «Я тебе, Маша, что-то скажу, только ты не смейся. Когда-нибудь ты поймешь. Знаешь, если я в зеркало не смотрюсь, я – невеста». Тогда Маша подумала, что бабушка шутит, а теперь вот и сама подумала о том же… Морщинок все больше, а желаний не меньше, и все еще чего-то хочется…. И нравиться хочется, и все успеть хочется… А время убегает и убегает, ей уже не догнать.

Сколько она просидела так, не шевелясь, она не понимала. Один раз ей показалось, что муж позвал ее: «Машенька, ты скоро? А то я уже совсем засыпаю». «Сейчас, еще чуть-чуть посижу… Спокойной ночи, дорогой!» – тихо откликнулась Маша. Еще через минуту или две за спиной у нее глухо стукнулся об пол выскользнувший из рук айпэд. Экран еще минуту светился и погас. Тогда Маша вернулась в каюту, захватила легкую шаль и, накинув ее на плечи, снова вышла на балкон.

Странно, подумала Маша, что в русском языке так и не нашлось своих названий для всей этой техники. Видно, запоздали изобрести. А сколько новых английских слов! Чипы, айфоны, таблетки, байты, смайлики, моджики, эсэмэски… Не перечислишь. Скоро они вообще перестанут понимать «птичий язык» собственных внуков, и нет уже ни сил, ни особого желания заново учить все эти хитрые сокращения, аббревиатуры…

Интересно, а как бы это все стали переводить на русский в ее время, когда вдруг запретили употреблять иностранные слова? Боролись с «засорением» русского языка! Ну, заменили «аут» на «вне игры», «голкипера» на вратаря, но слово «футбол» все равно выжило! И никто не тянул счастливый крик «Гоооо-ооооол!» звучнее и дольше чем Вадим Синявский. И все-таки ГОЛ, не что-то иное.

А всего полсотни лет назад в районном доме пионеров ее учили танцевать «па-де-патинер» и «па-де-грас»! Ужас какой – не выговоришь! Надо было тоже переименовать. Или отменить! Менуэт в пионерской форме с галстуками… Ну, если только в театральном училище. Какого только идиотизма ни нахлебалось ее поколение! Слава богу, проехали. Не потому ли кажется такой головокружительной скорость, с которой их внесло в новый век.

Здравствуйте, Ваше Величество, Двадцать Первый век!

Уже не Русь-Тройка правит миром, а эти юнцы, напичканные невероятным количеством недоступных ей знаний. Новое поколение – Индиго, постоянно опутанное тонкими проводками всевозможных наушников, телефонов и прочих «гаджетов». Кто они – дети или роботы? Да нет, обыкновенные мальчишки и девчонки, которые любят, страдают, старомодно кончают жизнь самоубийством от несчастной любви или издевательств безмозглых идиотов.

Бедные новые дети! Прекрасная свобода кружит вам головы, вы знакомитесь и женитесь через континенты и океаны, запросто разговариваете с космосом! Весь мир «адаптирован» к вашим требованиям и темпу жизни. Иногда я даже завидую вам, дорогие мои мальчишки! Жаль, что вам некогда читать длинные умные книжки. Я тревожусь за вас, дети мои. Будьте только счастливы в этом сумасшедшем мире!

Вот и эти айпэды. Никаких возражений – компактны, удобны в дороге, «закачивай» в них хоть целую библиотеку. Читай, где хочешь – на пляже, в метро, в самолете. И все-таки есть книги, которые нельзя поглощать на ходу, как общепитовский бутерброд под названием «фаст фуд». Их хочется читать, как едят изысканные блюда – не спеша, смакуя каждый оборот речи, тонкую вязь слов, восхищаясь остротой наблюдений, глубиной мысли, каждой мелочью в описании природы, чтобы вдруг почувствовать нежный запах сирени после грозы.

Книги, книги… Для Маши они неизменно ассоциировались со словом «папа». Его просто невозможно было представить без книги в руках. Привычная картина – отец с очками на носу и в соскальзывающих с ноги тапочках, уютно устроившись в кресле у торшера, бережно перелистывает страницы книги или свежего «толстого» журнала. Никаких «послюнявленных» пальцев и загнутых уголков. Когда он понял, что в его блестящей памяти стали появляться провалы, он завел себе толстую тетрадь в коленкоровом переплете и своим узким, изящным, почти готическим почерком стал записывать краткий, на полстранички, синопсис прочитанного, а иногда подсовывал Маше: «Прочти. Заинтересуешься – найдешь книгу». Однажды, когда на политической арене появился бунтарь Ельцин, папа сразу нашел ему «роль», назвав «Императорским безумцем». Многие ли помнят эту блестящую книгу? Забудется многое из прочитанного за жизнь, но почему-то именно эта книга останется в ее памяти. Это папа научил ее читать между строк, видеть будущее в прошлом и наоборот.

Маша так четко «видит» эту картину – торшер с вишневым абажуром, желтоватый свет, падающий на книгу. Цвет бургунди погружает комнату в полумрак старинного замка, а свет, отраженный от страниц, создает мягкий ореол вокруг папиного лица, словно лик святых. Наверное, он и был таким – ласковым любящим папой, верным, преданным мужем, мудрым и честным Человеком… И вспыльчивым. Но по делу. Она вся в папу – и характером, и способностями. Только мудрости и терпения не хватает. «Молодая» все еще.

Теплая волна недоданной отцу любви, нежности, заволакивает ей глаза. Ведь она всех их так любила – и маму, и папу, и бабушку… Что мешало ей раньше чаще говорить им об этом? Вот ведь и написать теперь некуда. Взять бы листок бумаги, выразить словами всю свою любовь, нежность, написать, что помнишь и будешь помнить до последнего дня своего. Но только на бумаге. И никаких «эсэмэсок». Никаких открыток с заранее отштампованной лицемерной любовью! Вы верите в долгое счастье, если признание в любви состоит всего из трех букв LOL?? По-моему, пора кричать SOS!

Да бумаге же гимн петь надо! На ней можно писать, рисовать, смешивая краски, доверяя ей свои сокровенные чувства, мысли, надежды, мечты… Бумага – она теплая, греет. Знают это даже бездомные всего света, спящие на своих картонных подстилках. Маша до сих пор помнит, как поверх носков обертывала ступни в газету, когда в трескучие морозы ноги замерзали даже в валенках! Пусть греет не сама бумага, но она может сохранить тепло – тепло тела, души и твоего сердца!

Вот почему Маша по-прежнему нежно любит «бумажные», с потертой кожей корешков, с полустертым золотым тиснением названий на дерматиновых переплетах, с побуревшими от времени страницами, порой – со следами прикосновений чьих-то пальцев, с запахом старой бумаги или незнакомых духов. Разве можно наслаждаться прозой Бунина, Паустовского или стихами Цветаевой, Бродского в холодном, стеклянном «айпэде»?

Создателям айпэда, как и всей этой мудрой техники, огромное спасибо от человечества, а тронешь его рукой – бездушное стекло, под которым стройными рядами бегут муравьи-буквы. Вот и будет это умное стекло все больше отдалять человека от человека. Но это совсем другая тема.

Вперив невидящий взгляд в бесконечное пространство, где нет ни неба, ни воды и все едино, Маша вдруг остро ощутила, что едет она не из круиза, а «с ярмарки». И нечего роптать. В ее жизни было так много всего, и горя, и счастья. Хорошего было больше, зато боль была острее, глубже. И вся ее память исполосована этими порезами, ранами, которые никогда так до конца и не зажили, даже за годы, казалось бы, почти полного счастья. А что все и всегда будет хорошо, никто и не обещал. Ей было подарено право жить, увидеть этот дивный свет, а что она сделала с эти подарком… Это и стало ее жизнью.

Ей вдруг показалось, что вокруг происходит что-то странное. На черной поверхности океана с каждым новым всплеском волны стали появляться какие-то нечеткие картины – то ли видения, то ли миражи, будто кто-то беспорядочно перелистывал страницы знакомой книги – вперед, назад, еще назад, безнадежно путая события, время, место, обстоятельства.

Вероятно, это был еще не сон, а какое-то преддверие сна. Еще можно было разлепить веки и понять, что все это только всплески памяти. Но моментами картины виделись ей настолько реально, что прогонять дрему не хотелось, а только «досмотреть» – может быть, именно на этот раз все закончится хорошо, и можно будет снять какой-то камень с души и заснуть крепким сном?

Усилием воли Маша снова открыла глаза. Так жалко спать в такую необыкновенную, сказочно красивую ночь. Сколько еще будет у нее таких ночей? Три? Четыре? И эти кружева на воде… Они так похожи на старинный кружевной бабушкин воротник «кокилье», изумительной ручной работы.

Кружева были необыкновенной красоты, и все думали, что они французские, а на самом деле – бабушкины. Знатной мастерицей она была. Какое смешное, даже «говорящее» название воротника – «кокилье»! Будто петух прокукарекал. Спроси ее за минуту до этого, ни за что не вспомнила бы. А тут выскочило, как черт из табакерки. Да и название такое вряд ли кто сейчас помнит.

А как бабушка умела носить вещи… Любое штапельное платьишко с белым воротничком – пенная кипень кружев волнами ниспадает на грудь, у самой шеи большая камея – и уже не бабушка, а «дама с собачкой» на прогулке. Не бабушка-белошвейка, а Женщина, «герцогиня!» Мама, ее невестка, всегда шептала Маше: «Смотри, учись, как должна ходить настоящая женщина – спинка ровная, головка – прямо, подбородок не к шейке прилип, а чуть-чуть вперед…»

Подруги и соседки тоже называли бабушку «герцогиней» – из уважения или зависти? Какая же она герцогиня? Просто красивая, умная, уважающая себя женщина. Она и в глубокой старости оставалась такой. Не сгорбленной, а «прямоходящей». Как-нибудь потом, не сейчас, Маша попробует вспомнить всю ее жизнь. Ох, нелегкая, очень непростая была жизнь, потерь несказанно больше, чем обретений. Но это отдельная история.

И вдруг – будто кто-то нарочно плеснул ей в лицо пригоршней прохладных брызг. Вспомнила, вспомнила! И этот кружевной воротник, и то черное платье, и тот странный, нелепый вечер с несостоявшимся праздником… В каком же году это было? Кажется, через полгода или год после ее развода с Андреем. Неужели уже почти полсотни лет прошло? Как же быстро летит время! Кстати, тот кружевной воротник бабушка подарила ей, когда мама сшила Маше, как ей захотелось, «маленькое черное платье на выход». Все началось с того показа мод в Текстильном институте, где училась ее подруга.

Слава Зайцев, будущий маэстро высокой моды, на каком-то студенческом вечере продефилировал по подиуму в собственноручно сшитом «маленьком черном платье для студентки, идущей на вечер встречи с профессорско-преподавательским составом». Пикантной деталью платья было глубочайшее декольте… на спине. Оттенялось декольте только длиннющей ниткой жемчуга, заканчивающейся там, где только-только начиналась сама спина. Появиться в таком наряде на подиуме даже в шутку не решилась бы ни одна девушка. Это мог сделать только сам автор модели. То, что Слава был гений моды, еще мало кто осознавал. В те годы одежда темного цвета была не редкость, но мода на «маленькое черное платье на выход» пришла от Одри Хербёрн много позже.

В Машином гардеробе тоже не было никаких вещей черного цвета, кроме форменного передника, который она успела возненавидеть за десять лет школы. А тут вдруг ей очень захотелось такое платье – обязательно черное, конечно, без всяких намеков на самое скромное декольте. На все случаи жизни. Как говорится, и в пир, и в мир, и в добрые люди, а главное, чтобы пойти в консерваторию: публика из первых рядов появлялась там обязательно в черном.

На последней примерке, когда платье из переливчатого, шуршащего муара было уже закончено, бабушка, знавшая о тайной Машиной мечте, торжественно накинула на него свой воротник и с таким восторженным удивлением посмотрела на внучку, что Маша чуть не рассмеялась. Ей показалось, что бабушка вот-вот произнесет фразу – «Вот кто заменит Державина!»

Маша очень любила это платье, но надеть его ей удалось всего несколько раз, еще до замужества. Потом наступил длинный период затворнической, полукрепостной жизни, когда ни она сама, ни вдвоем с мужем Андреем вообще почти никуда не выходила, а уж в таком платье и подавно.

Через шесть лет они развелись. Развод был тяжелый, длился, казалось, вечность. Судья не понимала, в чем дело, видела, что оба они страдают, и никак не хотела их разводить. В результате – «хвост рубили по кусочку» в течение полутора лет. Все это время Маша просуществовала в каком-то полузабытьи. Она была вконец измучена и никого не хотела видеть.

Само Время после развода стало идти «по другим часам». Маша все никак не могла привыкнуть, что никто не смотрит ей в спину, не спрашивает, куда она идет, не «ревнует» ее к яркой клетчатой юбке и не упрекает, что она кому-то «не так» улыбнулась. А еще – что ночью можно спать, а не решать философские проблемы, почему так несправедливо устроен мир и почему женщинам нравится, когда мужчины на них смотрят… Казалось бы, оковы спали… Но ощущения свободы не появилось. Она знала, чувствовала, что Андрей все время где-то рядом. Он – ее судия, будет неотступно следить за ней, преследовать ее даже в мыслях, и избавиться от этого давления ей не удастся никогда. Он не захочет отпустить ее до самой смерти. Он – однолюб, он всегда твердил ей об этом, а она не верила. Ему нужна вся ее любовь, все ее внимание, вся ее жизнь, полное растворение в нем…

Маше казалось, что теперь она сможет, наконец, жить и дышать свободно, но чувство плена ее не покидало. Словно острая боль в сломанном ребре, оно не позволяло ей вдохнуть глубоко и свободно, вынуждая задерживать дыхание и прижимать ладонь к больному месту. Спустя месяца три или четыре, боль притупилась, но, как постоянно ноющий зуб, все еще не давала заснуть. Маша погрузилась в какое-то тупое безвременье между болезненным вчера и смутным завтра, перебираясь через ночь, как сомнамбула.

Бывшие друзья, до которых доходили слухи о разводе, не верили. «Чтобы Ромео и Джульетта, которые не могли жить друг без друга… Да, он был не такой, как все… Но и Маша – тоже особенная! Как это «просто разошлись»? Этого не может быть…» После столь долгого перерыва кое-кто из Машиных друзей снова начал звонить, робко расспрашивать, что произошло. Но она отмалчивалась, прося маму отвечать, что её нет дома. Зачем объяснять? Все поняли, что Маша говорить на эту тему не хочет, а на другие – пока не может. И обиженный телефон надолго замолчал.

Наступавший день становился для нее днем «пустоты» – без звуков, без красок, без эмоций. Однообразие дней словно высасывало из нее последние силы. Ничего не хотелось. Звонили подруги, но их сочувствие только раздражало. Что они хотели услышать от нее, если она сама не понимала, что им сказать и зачем все это было!

Часы, действительно, ползли. А она все еще была не в состоянии увидеть голубое небо, солнце, улыбнуться людям, пошутить, посмеяться. Жить! Теперь у нее была и свобода, и любимое платье, а праздников как не было, так и нет. В жизни – разлад, и идти в этом платье некуда. Ей стало особенно тоскливо и обидно, что столько друзей безвозвратно потеряно. Ведь не скажешь, как в детстве – «примите меня обратно». Разошлись дорожки. Какая-то душевная струнка оборвалась. Даже Германа, такого верного друга, она и то отлучила. Вот и потеряла. Как мудро заметила одна ее очень немногословная знакомая-мексиканка: «Друзья – как цветочки. За ними надо ухаживать, вовремя поливать. Вот и держу я только кактусы».

Ее жизнь была так плотно и беспросветно поделена между работой, детсадом, ребенком, домом и магазинами, что не оставалось ни минутки времени даже на один «кактус». Появлялись только какие-то мимолетные приятельницы, друзья по несчастью, то есть по стоянию в очередях. Чтобы скоротать время, женщины вдруг вступали в разговор, сетуя на бессмысленную трату времени, начинали делиться рецептами супов, котлет, пирогов, чистки вещей и прочими мелкими хитростями, на минуту избавляясь от одиночества в толпе. Изредка даже обменивались телефонами и становились временными, «очерёдными» подружками. Терялись одни – находились другие, и только очереди оставались постоянными спутниками жизни. Они безвозвратно крали драгоценные часы ее жизни, отнимая их у самых дорогих и любимых. Стремительно убегало самое прекрасное время ее жизни – молодость.

Под мерный всплеск волн – сплэш – шуууу, сплэш – шуууу – обрывки воспоминаний складывались мозаикой, а воображение легкими мазками робко дорисовывало картину того вечера, когда она, под давлением мамы, все-таки отправилась на вечеринку к Герману. Кажется, это было в декабре шестьдесят четвертого.