Kitobni o'qish: «Богинкина дочь. Чужак в Смерчасово»

Незнакомец

Не знаю, куда ведёт меня эта дорога; бежит, извивается под ногами. Где-то поёт птица, оборачиваюсь – но не вижу. Значит, и не надо видеть. Я никогда не была здесь раньше. Вот так жила, думала, что весь лес обходила, а нет. Остались ещё в Смерчасово и для меня сюрпризы.

Не знаю, блуждаю я или нечисть играется. Солнце садится, но ещё отбрасывает последние лучи: вижу их сквозь листья. В лесу темно уже, кроны деревьев сходятся над головой. В просвете виднеется только тёмная синяя точка неба.

Под ногами шуршит опад. Чувствую, как палец на ноге щиплет – укололась, наверное, об еловую иголку или о какой-то сучок. Нестрашно. Как мама говорила: до свадьбы заживёт.

Свадьбы моей не предвидится, значит, времени ещё много. Обидно даже. Я не самая красивая девочка в деревне. Но Гжимка куда страшнее. Нос у неё курносый, веснушки дурацкие.

Где-то позади шелестит листва. Ну точно, нечистая балуется.

– Горь, Горька!

Сначала вижу чёрный нос, белую морду. Потом – уши.

– Привет, Мстислав.

Он выпрыгивает из кустов. Прятался, наверное, а может, и меня ждал. Кто его знает. Садится передо мной и поднимает мохнатую голову, смотрит своими красными глазами. Пугал кого-то: обычно у него они голубые.

Как когда он был человеком.

– Ты чего тут забыла?

– А ты?

Мстислав ничего не отвечает; но вижу – принюхивается.

– Охочусь. Ты заблудилась?

– Да. Решила пройтись и не там свернула где-то. Чего учуял?

– Чужака.

Он говорит тихо, настолько, что приходится напрягаться. Чужак. В части леса, о которой даже я не знаю! Мы оба понимаем, что это значит. Сегодня принесут жертву. Цикл начнётся заново.

– Надо его увести. Сможешь?

Мстислав молчит. Перекладывает хвост влево, вправо, задевает травинки. Надо же, сидит прямо на опёнке и не знает даже.

– Слав?

– Нельзя уводить. Нельзя. Ты знаешь…

Деревья перешёптываются; не знаю, кто именно говорит, голоса не разбираю – только шёпот. Нельзя. Нельзя. Нельзя. В ушах шумит, лес перед глазами расплывается. Нельзя потерять сознание… Коленки подгибаются… Мстислав тычется мне в бок мокрым носом; различаю только его силуэт: белый как призрак.

– Но рано ещё! Рано! – отвечаю шёпоту.

– Веди к нам, веди к нам, веди к нам…

Я обычно никого не водила к нечисти. Этим занимались блуждающие огоньки: собирались в кучку у болота и манили заблудших, заводили их в самую топь. Иногда полуденица Марья, если кого в поле находила. Лихо даже в лес не заводило чужаков – я больше всего его не любила. Громкое, неуклюжее, деревья ломало. Если попадался ему чужак – умирал страшной смертью. Смерчасовцы тоже водили. А я – нет.

Отряхиваю низ платья. Не помню, как упала. Приходится встать. Мстислава рядом нет.

– Слава! – кричу в лесную пустоту. – Слава!

Но он не отвечает.

– Веди, веди, веди…

Что хорошего в злых лесных духах: они не знают помыслов. Только слова слышат. Иногда видят, но глаза чаще закрывают. Если молчать – ничего не узнают. А если узнают – за меня богинки заступятся.

Может, ещё успею чужака увести, несчастного.

Никогда не хотела быть как смерчасовцы. Подлые, гнилые люди. Хотели, чтобы я такой же, как и они, стала. Но я их всех обхитрила. Не стала чужаков дурачить, когда повзрослела. Ни в школу не поехала учиться, ни мужа себе искать. За пределы деревни не выходила.

Убираю от лица ветку. Темнота сгущается. Нечисть нагнетает: вон и туман ползёт из глубины чащи – такой густой, влажный, аж в носу свербит. Слышу, как где-то неподалёку воет Мстислав – уже даже мурашки не бегут от воя. Раньше я боялась. Так страшно выл. От горя, от отчаяния.

Я бы тоже на его месте выла. А послушал бы меня пять лет назад… был бы дома! Или хотя бы у меня дома, но живым, здоровым – и человеком.

Мстислава смерчасовцы не пожалели. Его сюда привёз сосед мой, Борька, молодой парень. Знал он, что будет с его друзьями. Мстислава духи загнали в самую гущу леса, а нечисть его и заперла в волчьем теле и служить себе заставила.

Перед глазами до сих пор картина, как духи спиралью вьются вокруг него, молодого, красивого, тащат его глубже и глубже. А он кричит так, что в ушах звон этот и у меня слёзы на глаза наворачиваются. Зовёт Мирку, девушку свою, а дозваться никак не может. Я дальше не иду. Только стою, сквозь темноту различаю: огоньки, тусклый-тусклый свет, красные глаза – манью седую. Слышу, как она приговаривает: «Сынок, сынок родненький, нашёлся», а все остальные смеются, кроме Лиха.

Смеялись бы над маньей так: своего сына загубила, а теперь чужого как родного принимает в свои колючие объятия. Обозналась старушка. В следующий раз обознается тоже.

Нечистая наверняка водила хоровод вокруг Мстислава; страшный, чёртов хоровод, в котором все смеются, веселятся, подходят все ближе, ближе, ближе – пока в лицо жертве дышать не будут.

И так с каждым было, кто в Смерчасово приезжал. Даже с мамой моей. Но с ней всё-таки по-другому. Никто из чужаков живым из деревни не выбирался. Никогда не было такого, точно помню.

Туман становится гуще. Стелется по опаду, по ногам – чувствую, как они влажными становятся. Иду по наитию, но куда – сама не знаю. Мне-то в лесу сгинуть не дадут. А чужака ещё спасти можно.

– Эй, Горь.

Мстислав невидим, но он где-то рядом: слышу, как дышит.

– Тшш.

Нельзя духам знать, что я собираюсь сделать. Иначе сами заведут чужака, запутают. И Мстислав тоже это знает. Поэтому и остаётся невидимкой. Вижу, как он мне дорогу показывает: мягко идёт по опаду, он под ним проминается. И я иду прямо за ним.

Чаща становится реже; деревья здесь тоньше, младше – молчат, не говорят ничего. Либо не научились, либо не набрались мудрости, чтоб разговаривать.

С деревьями здесь вообще смешно. Они вроде бы и безобидные, стоят, шепчутся о всяком на странном языке. Только иногда знакомые слова улавливаю. Вреда не чинили много… но нечистые поручения передавали. Может, у них тоже выхода не было, как у смерчасовцев. Но их хотя бы можно было не слушать.

Паренёк молодой. Старше Мстислава, но молодой. На вид лет так тридцать, но точно не различаю. В деревне люди иначе выглядят.

Меня Мстислав возраст научил различать. Он городской был. Объяснял, что в городе люди моложе кажутся. В смерчасово в тридцать уже мужчинами были, с семьями и детьми.

Этот городской, получается?

Стоит потерянный. Волосы тёмные, таращит глаза наверх, на крону смотрит. А я в кроне гамаюна вижу. Сейчас петь начнёт.

Сестру свою давно он вспоминает,

В отчаянии бессмысленно бегущих дней.

И начинает, действительно начинает свою красивую горькую песню. Сердце замирает от её голоса – тягучий, ловко прыгает от ноты к ноте.

Теперь он – здесь, стоит среди лесных огней.

Погибель тут он обретёт, свободу тут же потеряет.

И будет как сестра. Почти без сердца,

Без лица. И без следа исчезнет…

– Эй, эй! Эй ты! Девчонка!

Но есть у путника секрет один,

Таится глубоко под его сердцем.

И тем, кто этой рощи властелин,

От прошлого не скрыться на рассвете.

Чужак стоит у самой границы. Ещё шаг – и всё, назад ему дороги не будет. Если не я, то нечистая.

– Подойди поближе!

– Не могу подойти, чего надо?

Нас разделяет пара метров. Деревья шепчутся, слышу: умрёт, умрёт, умрёт.

– Ты как здесь? – Он рвётся вперёд, но останавливается. – У меня телефон разрядился, а я выйти не могу! Дай свой, я друзьям позвоню.

Когда люди врут, их выдают мелочи. Не общая картина, а детали. Как меняется тембр голоса, как чуть подрагивают кончики пальцев.

Чужак врёт.

– Нет у меня телефона. Не видишь, что ли? – Показываю, что на платье нет карманов и руки у меня пустые. – Иди отсюда, коли жить хочешь.