Kitobni o'qish: «Искупление», sahifa 3

* * *

Пока мы доедали пирожные, мои собеседницы обменивались милыми историями о своих расчудесных садовниках, горничных и мальчиках на побегушках – на троих у них было столько слуг, что я сбилась со счету, – и, хотя теперь я сама входила в привилегированные ряды этих дам, я не могла не заметить, что о слугах они отзываются как о деловых карапузах («Так накрахмалил шорты, что они могли бы стоять») или преданных псах («Верите, нет – он все еще ждал меня с зонтиком под проливным дождем. Самому встать под зонт ему и в голову не пришло»). Эпитеты, которыми они перекидывались, – «удивительный», «скромная», «благородный», «простая», «счастливые» – даже при том что этнические стереотипы были в то время особенно сильны, вызывали у меня раздражение и неприязнь.

Должно быть, эффект от «манхэттена» и блестящей истории о моем (нашем) восхождении в верхние эшелоны общества выветрился. К горлу снова подкатила обида, которую я почувствовала на пикнике, когда меня сослали в комнату для шитья.

Меня так и подмывало прервать благостные излияния ремаркой о безногом старике. Или упомянуть о тощих детях, населяющих улицы и подворотни. А может, с мрачным наслаждением думала я, просто начать выкрикивать: «холера!», «малярия!», «скарлатина!», «брюшной тиф!»? Давно забытые болезни, от которых нас привили перед отъездом. Или – как вам такое, дамы? – я легко могла бы прервать их милое щебетание, спросив, что они думают о приглушенных залпах, уже в те дни доносившихся с другого берега реки, о далеких столбах дыма, которые мы иногда наблюдали из своих укромных, оплетенных колючей проволокой домов.

В Мэримаунте у меня была лучшая подруга, Стелла Карни, – первоклассный оратор и заядлая спорщица, умевшая обрушить праведный гнев на тех, кого она называла «самодовольными классами», и теперь, в гостиной Шарлин, мне очень захотелось быть на нее похожей – включить Стеллу, как мы бы сейчас сказали.

Стелла уж точно не стала бы молча выслушивать весь этот империалистический бред. У Стеллы хватило бы смекалки, подкованности в истории и политике, чтобы дискутировать, отстаивать свою точку зрения – насолить этим избалованным невеждам.

Но по тем временам Стелла была редкой птицей, и, как бы я ни восхищалась ее дерзостью, сказать по правде, иногда мне было за нее неловко, а порой она меня пугала. Мы уже отдалились друг от друга, а ведь после выпуска не прошло и двух лет.

Поддерживать огонь праведного гнева было изнурительно, даже в роли молчаливой соратницы.

И не забывай, какие это были годы. Мои познания в политике оставляли желать лучшего, а Сайгон был приключением. И, несмотря на все мое возмущение этими надушенными, мило болтающими женщинами, я хотела быть одной из них. Хотя бы потому, что, пожимая им руки, и участвуя в их беседе, и принимая их приглашения (Роберта устраивает у себя ланч на следующей неделе, будет лектор из американо-вьетнамской программы культурного обмена; она надеется, я смогу прийти), я продвигала блестящую карьеру мужа.

* * *

Хелен ждал снаружи водитель, и она предложила подбросить нас с Робертой домой. Приближалось мое любимое время дня в Сайгоне, послеобеденная сиеста, и хотя, как ревнительница равенства, я и порицала использование домашней прислуги, я уже вовсю предвкушала то, что ждало меня в нашем таунхаусе. Ставни в спальне закрыты, оберегая от солнца и зноя. Свежее покрывало откинуто. Кондиционер, все утро охлаждавший комнату, только что затих. Над головой бесшумно вращается вентилятор. На кровати лежит халат. На прикроватном столике ждет бутылка холодной воды «Виши», чистый стакан. Рядом один-два свежих цветка в вазе. На комоде курятся благовония. Роскошный полуденный сон.

Но Шарлин тронула меня за руку.

– Останься на минутку, – бросила она, прежде чем поцеловать подставленные щеки двух других жен. Как только они уехали, Шарлин повернулась ко мне. – Я могу предложить тебе что-нибудь еще? – спросила она в этой своей ужасной манере (прости, если я повторяюсь), будто делает тебе одолжение, позволяя быть у нее на побегушках. Она сама попросила меня остаться, а теперь делала вид, будто вежливо, с бесконечным терпением потакает моей прихоти.

Я заверила ее, что мне ничего не нужно, что ланч был чудесным.

Она поманила меня пальцем:

– Пойдем, я кое-что тебе покажу.

Идти было недалеко. Она провела меня в небольшую комнату сбоку от холла. Ее кабинет. Стол у широкого окна, выходящего на крытую галерею, пара плетеных кресел, книжный шкаф, на полках лишь горстка вьетнамских безделушек: нефритовые слоны, резные Будды, все в таком роде. Примечательнее всего были картонные коробки и решетчатые ящики, беспорядочно расставленные по полу. Одни были набиты соломой. В других виднелись аккуратно сложенные книги, или юбки, или платья – детская одежда.

Шарлин обвела весь этот бардак рукой:

– Мои скромные усилия.

Дальнейших объяснений не последовало.

Шарлин подошла к столу, и я вдруг почувствовала себя так, будто меня вызвали на собеседование. Или на ковер. Когда она опустилась в кресло, я заметила одновременно две вещи. Во-первых, твою Барби, она сидела в слегка развратной позе кукол, у которых не гнутся колени, прислоненная к пирамиде спичечных коробков. На ней по-прежнему был белый аозай, но теперь к нему прибавилась еще и шляпа конической формы, какие носят вьетнамские женщины, магически уменьшенная до кукольных размеров. Два тонких черных шнурка возле маленьких жемчужных сережек добавляли образу достоверности.

– Что думаешь? – Шарлин повертела Барби в руках. Светлый хвостик под шляпой был неподвижен.

Нельзя было не подивиться ее изобретательности.

– Какая прелесть, – сказала я. – Где ты такую нашла?

Я уже научилась узнавать ее лишь смутно извиняющийся «кто на свете всех умнее» тон.

– На рынке есть одна женщина, я зову ее Уизи, которая делает эти шляпы. Они называются нонла, ты знала?

Я не знала, но ответила «да».

– Так вот, – продолжала Шарлин, – сегодня утром я к ней заскочила. Я заскочила в несколько мест. Сначала купила в «Мэзон руж» чудесный рулон шелка. Потом отвезла его Лили и заодно вызволила бедняжку Барби. Лили сделала себе бумажную выкройку, так что Барби больше не нужно ходить на примерки. Потом заехала на рынок, показала ее Уизи и спросила, что можно сделать.

Все, что осталось невысказанным – как рано Шарлин встала, сколько дел успела переделать до нашей встречи, пока я мерила платья и укладывала волосы, – все это крылось в улыбке, игравшей на ее приоткрытых губах, молчаливое хвастовство, на которое, по нашему молчаливому согласию, она имела полное право.

– Я хочу продавать их по два бакса за штуку. Без шляпы наряд выглядит незаконченным. Все захотят шляпу.

Второе, что я заметила, когда Шарлин взяла в руки сайгонскую Барби, – это что коробки́, пирамидой составленные на столе, были вовсе не спичечными коробка́ми, а маленькими контейнерами, в которых раньше отпускали таблетки (ты их почти не застала). Контейнеров было штук пятьдесят.

– Или, может, по три? – сказала Шарлин. – Мы с Уизи долго не могли придумать, как сделать так, чтобы шляпа держалась на голове поверх приклеенной челки и этого чертова хвоста. Но оказалось, что голова у Барби не такая уж твердая. – Слегка приподняв кукольную шляпу, Шарлин показала мне, как она закреплена. – Всего-то и нужно было пару булавок.

По-моему, я даже тихонько ахнула.

Я вспомнила твои непролитые слезы, когда тебе сказали, что Барби останется с Лили. Я подумала – как подумала в комнате для шитья, – что в детстве Шарлин не сочиняла для своих кукол и мягких игрушек полноценную жизнь, предполагающую любовь, сострадание, скорбь. В отличие от меня. В отличие от тебя.

Увидев мое лицо, Шарлин рассмеялась.

– Так и мы, Триша, страдаем от невидимок и бигуди, – сказала она, будто этим утром своими глазами видела, как я закрепляю в волосах шипастые бигуди, как обжигаю кончики ушей под шапочкой портативного фена.

Шарлин снова принялась разглядывать куклу, поправила ее крошечную шляпу:

– Маленькая хитрость, как назвала бы это моя мать.

Затем она подняла на меня взгляд, и ее бодрое веснушчатое лицо выражало что-то совсем другое. Может быть, грусть.

– Моя мать, – сказала она, – была увядающей южной красавицей, которая вышла за обанкротившегося янки из Мейн-Лайна¹³.

Она смолкла – возможно, задумалась. И снова будто осталась в комнате одна.

Я ждала. Воцарилось странное молчание. Наверное, я надеялась, что сейчас она расскажет красивую историю любви своих родителей – под стать нашей с Питером; возможно, это сгладило бы смущение, которое я испытала несколько часов спустя, вспомнив, как без умолку болтала о муже. А может, я надеялась услышать неприкрашенную историю из ее жизни: бедное детство, любовь к умершей матери. Как у меня самой.

Я ждала. Молчание стало неловким, неправильным. Шарлин смотрела вдаль, она была неподвижна, только быстро, неосознанно терла друг о друга большим и безымянным пальцами правой руки.

Мне начало казаться, что это молчание – результат еще одного faux pas с моей стороны: мне не удалось поддержать беседу. В нелепом отчаянии я воскликнула:

– Ты прямо как Скарлетт о́Хара и Грейс Келли!

И почувствовала себя глупой девчонкой из команды поддержки.

Шарлин взглянула на меня, будто в глаза ей ударил яркий свет. Ее приплюснутое лицо прижалось к невидимому силовому полю моего идиотизма.

Мои слова утонули, растворились в молчании иного качества. Наконец – тихо, по-деловому – Шарлин произнесла:

– Чего бы мне хотелось, так это включить шляпу в стоимость наряда и продавать все вместе за семь долларов. Но, видимо, уже поздно. – Она заглянула в желтый блокнот. – Утром я получила еще четыре заказа.

Снова придав Барби разнузданное сидячее положение, Шарлин вернула ее на место, несколько секунд разглядывала, что-то прикидывая, затем повернулась ко мне:

– Сколько зарабатывает твой муж?

Ты даже не представляешь, каким грубым, неуместным, даже обескураживающим по меркам того времени был этот вопрос. С таким же успехом она могла спросить меня, люблю ли я оральный секс.

Запинаясь, я ответила, что не знаю, – я и правда не знала, – и тогда она принялась расписывать доходы и расходы в ее собственном доме: зарплата ее мужа, что покрывает фирма, какое месячное содержание у нее самой, как она эти деньги тратит, откладывает и распределяет между детьми и прислугой. Все это было изложено в мельчайших подробностях и, как я сказала, по тем меркам очень обескураживало.

Чувствуя себя крайне неловко, я попыталась объяснить, что, поскольку детей у нас нет, мы ведем бюджет не так тщательно, как она. Когда мне нужны деньги – на духи, одежду, подарки родным, – я просто прикидываю сумму и называю ее Питеру, а он выдает мне наличные.

Она вскинула свои хищные брови:

– И все?

– Ну да, – ответила я, хотя обычно меня ждал шутливый допрос: «Еще одно платье? Ты что, надеваешь их по несколько штук?» Или водевильная сценка на тему того, почему он должен был остаться холостяком. Иногда он напевал: «На ней шелковое белье, на мне – дырявое старье. Вот на что деньги тратятся»¹⁴. Напевал ласково, надо сказать, а затем кружился в танце по спальне. Хотя, должна признаться, эти шутки усиливали мои мучения, когда нужно было снова идти к нему с протянутой рукой.

– А деньги на текущие расходы? – не отставала Шарлин.

Дома, в Америке, Питер каждое воскресенье оставлял деньги в моей шкатулке для украшений: двадцатка, десятка, одна пятидолларовая купюра и пять долларовых. Во Вьетнаме он клал американские доллары и индокитайские пиастры в прелестную лакированную шкатулку с пагодой Салой – одну из первых памятных вещиц, которую я купила в Сайгоне.

– Если принесешь мне американские доллары, – спокойно заявила Шарлин, – я куплю тебе пиастры вдвое дешевле. За небольшую комиссию, разумеется.

От удивления я даже спросила:

– Как?

Она помедлила.

– Есть у меня знакомый ювелир… – начала она, потом махнула рукой: – Черный рынок, сама знаешь. Ничего интересного.

Затем ее взгляд снова устремился вдаль, и о том, что она размышляет – размышляет яростно, как я это про себя называла, – можно было догадаться лишь по беспокойным движениям большого и безымянного пальцев.

И тут она сказала:

– Я хочу делать добро. – Сказала так же прагматично, так же бесстрастно, как до этого сказала: «Я хочу продавать их по два бакса». – Сейчас столько страданий.

В тот момент я подумала, что она имеет в виду «во Вьетнаме», но теперь уверена, что она говорила обо всем мире.

– Для этого нужны деньги.

Поднявшись с места, она начала показывать мне коробки и ящики, заполонившие комнату. Ее сестра – нью-йоркская тетя, о которой ты говорила на пикнике, – работает личным помощником директора в «Мэйсис». «Мы с ней гуманитарная организация на двоих, – сказала Шарлин. – В которой вечно царит хаос», – добавила она (в этом я сомневалась). Она увидела нужду и написала сестре, и вдвоем они начали думать, чем бы помочь. Одежду достать проще всего – у ее сестры хорошая скидка для сотрудников и «ловкие пальцы». А еще у ее сестры есть особый друг, который заведует разгрузкой товаров в самом крупном магазине в мире.

Шарлин указала на коробку с детской одеждой. Это для приюта недалеко от города.

Книжки, в основном сказки и классика, предназначены для вьетнамских женщин и девочек, Хелен и Роберта – «с которыми ты сегодня познакомилась» – и некоторые другие дамы дают им уроки.

– Пытаемся уберечь их от борделей, – пояснила Шарлин. – Или вытащить оттуда. И, если получится, устроить на работу к американцам или европейцам.

Она огляделась по сторонам.

– Что еще тебе рассказать? Доставка обходится дорого. Сестра неплохо зарабатывает, но ей нужно платить аренду и заботиться о нашем отце-алкоголике. Если принесешь мне американские доллары, я обменяю их по такому курсу, какой Питеру и не снился. Только пенку соберу. Будет твой вклад в общее дело. Вместе с твоей прекрасной идеей продавать наряды для Барби.

– Хорошо, – ответила я.

Она прикурила, коротко затянулась.

– Мне нужно твое мнение по одному вопросу, – сказала она, хотя мы обе знали, что мое мнение ее не интересует. – Если удастся подкопить денег, я хочу заказать у сестры пару десятков Барби (с хорошей скидкой, разумеется), одеть их в аозаи Лили, пришпилить на головы шляпы Уизи и продавать в офицерском клубе по двадцать пять долларов за штуку.

– По двадцать пять долларов?

Цена меня шокировала. Она и была шокирующей.

– На мамочках и тетушках далеко не уедешь, – пожала плечами Шарлин. – Нам нужна мужская клиентура. Многие американцы, оставившие семью в Штатах, понятия не имеют, какие куклы у их дочерей. Да и как эти дочери выглядят, если уж на то пошло, на месте ли у них руки-ноги, нет ли заячьей губы. Если с нарядами будут продаваться и сами Барби, им не придется напрягать извилины, вспоминая, сколько их девочкам лет и во что же они там играют. Они еще и для жен с подружками Барби купят. – Шарлин понизила голос и лукаво улыбнулась: – Хотя подружки меня беспокоят. Не стоит распалять скудное воображение этих мужчин.

Она взглянула на меня из-под своих роскошных бровей. И, должно быть, догадалась, что я ничего не поняла. Протянув руку к книжному шкафу, она стряхнула пепел в стоявшую на полке серебряную пепельницу.

– Надеюсь, они не станут представлять, будто это фигурки их любимых проституток, вот я к чему.

Она поежилась, передернув загорелыми, веснушчатыми американскими плечами.

Оглядываясь назад, я изумляюсь тому, как спокойно держалась во время этого разговора о вещах, о которых говорить было не принято. Зарплаты наших мужей. Наши карманные деньги. Черный рынок. Воровство из магазина. Проститутки. Заячьи губы генеральских дочерей. Меня воспитывали в соответствии с ажурными правилами приличия нашей эпохи – эпохи, когда на многие слова и понятия было наложено табу. Моя подруга Стелла Карни могла рассуждать о политике с мужской уверенностью и серьезностью, но наши беседы о сексе были полны эвфемизмов, подмигиваний и кивков.

И хотя, как я уже говорила, в колледже со мной учились девушки из богатых семей и мне, уж конечно, доводилось собирать деньги на благотворительность, подобную – как бы ее назвать? – невозмутимую меркантильность я встречала впервые. Во всяком случае, в женщине.

Мы обе взглянули на сидящую Барби. Несмотря на бледную кожу и придавленный шляпой светлый хвостик, она и правда могла сойти за более грудастую версию юных и красивых девушек Сайгона. Я впервые заметила, что глаза у нее миндалевидные.

– Фу, только представь! – со смешком воскликнула Шарлин. – Генералы наяривают на наших милых Барби. Поливают шедевры Лили своим млечным соком.

Возможно, на этой фразе я все-таки пошатнулась – Шарлин взяла меня под руку и, как тогда, на пикнике, притянула к своему боку, отводя руку с сигаретой подальше (так раньше делали, когда курили в присутствии детей).

– У Лили работа идет полным ходом, – сказала она. – Так что, если ты заглянешь к Марше Кейс в среду утром, как мы и договаривались, заберешь наряды и забросишь сюда, просто отдай их мальчику – меня не будет в городе, – я красиво их упакую и начну развозить клиентам. Когда у меня на руках будут деньги, я пойду к своему другу-ювелиру. А в субботу утром возьмем гостинцы и поедем к детям. Ты же поедешь?

– Да.

– Вы с мужем, кажется, ходите в собор?

– Да.

Я уже пребывала в таком смятении, что этот вопрос меня даже не удивил.

Шарлин снова потянулась к полке с пепельницей и затушила сигарету.

– Ну конечно. Вы же Келли. А какая у тебя девичья фамилия?

– Риордан.

Она рассмеялась своим фирменным «извинюсь как-нибудь в другой раз» смехом. Непроизвольным, как чих. Разве можно винить человека за то, что он чихнул?

– Ну разумеется. – Она притянула меня еще ближе. – Приходите в церковь Святого Христофора в это воскресенье. В качестве моих гостей. У нас только одна служба, в одиннадцать, так что вы еще успеете заскочить на свою мессу утром. – Она помедлила. – Заскочить… Наверное, про мессу так не говорят.

– Не говорят, – подтвердила я.

Шарлин махнула рукой, словно желая развеять дым – развеять любую мысль, что она допустила промах.

– Если ты придешь, я смогу продать еще парочку нарядов. Я скажу Рейни положить аозай к себе в сумочку. Я не разрешаю ей брать в церковь кукол. После службы, за лимонадом и печеньем, я представлю тебя разным дамам и упомяну твою прекрасную идею – тут-то Рейни его и достанет. Все совершенно спонтанно. Ненавижу, когда людям что-то впаривают. А если посол с женой будут в городе, тем лучше. Глядишь, и одна из наших сайгонских Барби окажется у Кэролайн Кеннеди¹⁵. Можешь себе представить?

Все это время она незаметно продвигала меня к выходу.

Я сказала, что спрошу у мужа. По правде говоря, я сомневалась, что Питеру захочется идти в протестантскую церковь.

На пороге кабинета Шарлин снова рассмеялась.

– Триша! – с внезапным раздражением воскликнула она: мы снова были школьными подругами, тысячу раз ночевавшими вместе. – А ты не хочешь спросить про таблетки?

Я невольно бросила взгляд на коробки́ у Барби за спиной и одновременно сказала: «Таблетки?» – будто не поняла, что она имеет в виду.

– Не притворяйся, не верю, что ты настолько лишена любопытства, – сказала Шарлин. – Хотя я тебя не виню. Безразличие – прекрасная защитная тактика. – Она хихикнула. – Либриум. Ты когда-нибудь принимала?

Я сказала, что нет.

– Успокаивает нервы, – пояснила она. – Мне врач прописал, но у моей сестры есть друг-фармацевт. У моей сестры много друзей. Половину этих запасов я выгодно продам. Черный рынок, – прошептала она, будто я снова не уловила сути.

На этот раз я даже не покачнулась.

– А вторую половину?

Она улыбнулась – дружелюбно, словно бы говоря: «Как это в твоем духе!»

– Вторая половина – себе любимой. – Эти ровные зубы, эти сверкающие зеленые глаза. Уголки ее гладких губ слегка опустились. – Ночные страхи. Не пожелала бы и Хрущеву.

* * *

Шарлин хотела проводить меня до такси, но в это время домой вернулись вы с отцом.

Ты посмотрела на меня дружелюбно и немного удивленно, затем сказала:

– А, здравствуйте. – Очень по-взрослому.

– Миссис Келли. «Добрый день, миссис Келли», – поправила тебя мать.

Ты послушно повторила приветствие, протягивая мне руку, и твоя маленькая ладошка была такой горячей, что я даже испугалась, нет ли у тебя температуры. Мне очень хотелось рассказать тебе, что Барби уже дома, в кабинете твоей матери, и что у нее новая шляпа, но я чувствовала, что право сообщить эту новость (или утаить) принадлежит Шарлин.

Шарлин сказала, что занятия в местной американской школе заканчиваются не в три, «как у нас дома», а раньше, из-за жары.

– Чему этот ребенок бесконечно рад, – добавила она. – Отличница наша.

Ты снесла материнский укол, склонив голову. Было очевидно, что ты считаешь нас равными и не хочешь, чтобы в моем присутствии с тобой обращались как с ребенком. Я тебя понимала.

Кент, твой отец, был очень высоким и, казалось, занимал собой весь довольно просторный холл. Он был хорош собой, с крупным лицом и ровными белыми зубами под стать зубам Шарлин. Несмотря на то что его лоб блестел от пота, ему удалось сохранить волнистый начес а-ля Кеннеди во влажных волосах. Ему нужно было принять душ – рубашка спереди потемнела от пота, а светлый пиджак потерял форму и топорщился под мышками. Мужской тельный душок был привычным запахом в те дни. Люди забывают. (Надеюсь, ты снова смеешься, но это правда.) В руках у него был кожаный школьный портфель, который он отдал тебе, прежде чем протянуть мне ладонь.

Запахи кожаных вещей и мужского пота по сей день напоминают мне о времени, проведенном во Вьетнаме в компании американских мужчин, а запахи дизеля и рыбного соуса неизменно переносят меня на улицы Сайгона.

Шарлин представила меня как «жену Питера Келли», на что Кент ответил: «Ну конечно, Пит», будто наша вчерашняя встреча не отложилась у него в памяти. Будто он не видел, как его ребенка вырвало мне на платье.

Как только я об этом подумала, ребенок материализовался у меня за спиной – его держала на руках служанка, стоявшая в гостиной.

Кент просиял. Знаю, это клише, но так оно и было.

– А вот и мой мальчик! – воскликнул он и готов уже был покинуть нас, но Шарлин положила руку ему на плечо:

– Триша уходит. Проводишь ее до такси?

Он поклонился:

– Непременно.

Однако фальшивая галантность не скрыла того, что провожать меня до такси ему вовсе не хотелось.

Я возражала. Шарлин настаивала. Кент отпустил шутку о том, кто в его доме носит штаны. Типичная шутка женатого мужчины. В ответ Шарлин склонила голову, совсем как ее дочь минуту назад: она видит, что ее хотят принизить перед новой подругой. Она подчинится, но против воли.

– До воскресенья, – сказала она на прощанье. Она не потянулась поцеловать воздух рядом с моей щекой, как это сделали Хелен и Роберта. Я была только рада. – В конце службы я тебя найду.

После этого под руку с ее мужем я вынырнула в полуденный зной.

– Пит говорит, вы осели в Вирджинии? – сказал он, когда мы сошли по ступенькам.

– Осели – это громко сказано. Мы там всего несколько недель прожили, а потом приехали сюда. Пока что за домом присматривает его сестра…

– Я вырос в Вирджинии, – перебил он, будто не слышал ни слова. Возможно, он и правда ничего не слышал, уж очень он был высокий. – В Вирджинии и в Нью-Йорке. (Клянусь, я не закричала как дурочка: «Томас Джефферсон! Эл Смит!») Вирджиния гораздо лучше. Убедите Пита остаться там.

Как только мы вышли в калитку, на обочине остановился маленький шумный «рено». Эти синие с белым такси были повсюду. Ты, наверное, помнишь. Кент открыл мне дверцу и достал из кармана деньги, чтобы рассчитаться с водителем. Я попыталась возразить, но он лишь молча поднял ладонь, а затем наклонился к окну и сказал юноше за рулем пару слов на беглом французском. Я прокричала «спасибо» поверх гула мотора, а он ответил со всем обаянием своих ровных зубов, красивых глаз и поникшего помпадура.

– Не дайте Шарлин втянуть вас в свой комплот, – сказал он. И такси тронулось с места.

Когда я подалась вперед, чтобы назвать адрес, водитель махнул рукой, словно прогоняя назойливого комара:

– Понял. Понял. – И довез меня до самой двери.

Почему Кент не знает, что Питера никто не зовет Питом, – как меня никто не зовет Тришей, – но зато знает, где мы живем? Ломать голову над этой загадкой я не стала.

* * *

После некоторых колебаний – «Как это будет выглядеть?» – Питер согласился пойти на епископальную службу. Жест, рассудил он, созвучный намерению доброго Папы¹⁶ достичь экуменистического (новое для нас слово) понимания. Только сидеть мы будем на заднем ряду и причащаться не станем. И, разумеется, сначала сходим на мессу в собор.

В те дни мы с Питером были уверены, что никакая протестантская служба никогда не заменит католическую воскресную мессу. Обычный хлеб с вином против подлинных Тела и Крови. Обычная церемония против чудесного пресуществления. И все в таком роде.

Президент США был католиком, тогдашний президент Вьетнама и его семья были католиками. Много лет спустя, ближе к концу жизни, когда он говорил об этих вещах свободнее, Питер признался, как важно для него было, чтобы Америка поддерживала вьетнамский католический режим.

Нго Динь Зьем, его брат и даже мадам Ню¹⁷, которую некоторые из нас считали вульгарной и тщеславной, в глазах Питера (во всяком случае, тогда) были посланниками Божьими.

Лично я так и не простила ей ремарку про барбекю после самосожжения первого буддийского монаха. Как она выразилась? «Человек не отвечает за безумие других». При этом она запретила аборты и контрацепцию и закрыла танцевальные залы, как и подобает католическому монарху.

Это непростой альянс, признавал Питер, решение Америки поддерживать Зьема, – альянс, построенный на компромиссах и тем не менее суливший искупление, в которое он тогда всецело верил. Искупление не только для Индокитая, но и для всего мира, для всех нас.

* * *

Незадолго до нашей свадьбы мать Питера показала мне подарок, который «пока что ждет своего часа». Это была булавка для подгузников – интересно, ваше поколение их еще помнит? – с голубой пластмассовой насадкой на одном конце и маленькой голубой подвеской, прикрепленной к стальному кружочку на другом. Подвеска и впрямь была крошечной, но, приглядевшись, я увидела, что это образок с ликом Девы Марии, – как мы их тогда называли, Чудесный медальон.

Питер, сказала мне будущая свекровь, был при крещении посвящен Деве Марии и сперва подвеску прикрепляли к его подгузникам, а когда он подрос, то стал носить такую же, только побольше, на груди. Эта вторая подвеска была мне знакома. Питер всегда носил ее под рубашкой.

Честно говоря, я уже и не знаю, что пояснять, а что нет. Многие вещи, прежде общеизвестные, для современных людей загадка. Тебе что-нибудь говорит название Фатима? Это небольшая деревушка в Португалии, где трем крестьянским детям неоднократно являлась Дева Мария. Дело было во время Первой мировой войны. Богоматерь попросила детей передать людям, чтобы читали Розарий. Она пообещала, что если Россия будет посвящена Ее Непорочному Сердцу, то коммунизм вместе со всеми его тлетворными составляющими – атеизмом, материализмом, войной, преследованиями и моральной неразберихой – будет побежден. Как говорили монашки в Мэримаунте, «дьявол уже не сможет сбить нас с пути».

У Питера была книжка, где подробно описывались явления Богоматери в Фатиме, опубликованная в конце сороковых. Ее написал священник, беседовавший со всеми свидетелями и причастными – по крайней мере, со всеми, кто остался в живых. Питер привез ее в нашу первую квартиру. Потрепанные страницы, надломленный корешок. Это была одна из первых книг, которую он попросил меня прочитать.

И это привело к одной из первых наших ссор.

В начале истории, во время одного из явлений Девы Марии, Лусия, старшая из детей (их официальный представитель, как мы бы сейчас сказали), спросила о двух своих недавно умерших подругах.

Богоматерь ответила, что одна девочка вместе с ней в раю, а другая по-прежнему в чистилище.

Я рассказала об этом Стелле Карни за ланчем в Манхэттене, когда вернулась из свадебного путешествия. Стелла уже ждала первенца – именно из-за этого паршивца, как она выражалась, ей не досталась роль подружки невесты на моей свадьбе: в те дни беременная женщина не могла идти к алтарю.

Выслушав мой рассказ, Стелла заметила, что едва ли маленькая португальская пастушка, умершая в столь нежном возрасте, могла нагрешить на срок в чистилище.

Возможно, сказала Стелла (у нее тоже имелся свой «кто на свете всех умнее» тон), Лусия видела в умершей девочке соперницу и заявление о том, что та еще не добралась до рая, – мелочная месть.

Девочки – особенно католички, добавила Стелла – могут быть такими вредными.

– Нам ли не знать, – сказала она.

Вечером я, смеясь, изложила эту теорию Питеру.

Но ему было не до смеха. Он даже выхватил потрепанную книжку у меня из рук. Пригрозил, что не вернет, пока я не «укреплюсь в вере».

Я была удивлена и пристыжена. И полюбила его еще сильнее, заглянув в этот незнакомый уголок его серьезной души.

* * *

Сегодня такое, наверное, в голове не укладывается, но при всей образованности Питера, при всем его опыте – флот, Колорадо, школа права, «Эссо» на Парк-авеню – его вера была по-старомодному крепкой и смиренной. Бог стал человеком, семь таинств, пресуществление, непогрешимость Папы, бессмертие души. Посвящение его собственной жизни Деве Марии.

Он всем сердцем верил в фатимские явления, что Россия будет обращена в католичество. Что коммунизм в России, в Китае и во Вьетнаме будет повержен не только благодаря военной мощи Запада и даже не благодаря людскому желанию дышать свободно, но благодаря заступничеству Богоматери.

Должно быть, для тебя очень странно, что Питер безоговорочно верил не только в данное ею обещание, но и в сами явления – в то, что кроткая Матерь Божья явилась на землю в 1917 году, да еще в том же теле, которое самым обычным способом дало рождение Спасителю.

В духе своей непочтительной подруги Стеллы я задаюсь вопросом: правда ли Мария явилась на землю в теле матроны – живот, растянутый беременностью, обвислые груди, морщинки от смеха в уголках рта – или ее тело было подтянутым, непорочным, как до благовещения? Тело до родов или после? Если я правильно помню описание из книжки Питера, то, по словам детей, Богоматерь была прекрасна, но как это интерпретировать? Что такое «красота» в понимании ребенка, никогда не видевшего диснеевскую принцессу, мисс Америку, голливудскую диву на серебристом экране? Вполне возможно, что для крестьянских детей тело матери, усталое материнское лицо были куда прекраснее стройной фигуры подростка, почти как у них самих.