Kitobni o'qish: «Искупление», sahifa 2

При этом, как я уже сказала, в ее лице было что-то хищное, лисье – не только в бойкой рыжеватой кромке волос, но и в изгибе густых ухоженных бровей. Хищница на охоте. Лицо, на котором никогда не промелькнет нерешительность или сомнение в себе.

Шарлин снова заглянула мне в глаза:

– Вы же поговорите об этом с Лили? – И быстро повернулась к остальным.

Будь на моем месте другая девушка, знавшая, как воспользоваться преимуществом, она бы сказала: «Ее зовут просто Ли». Но я этого не сделала.

– Лили без труда сошьет еще пять, – продолжала Шарлин. – Нет, восемь. Пег Смит хочет три. – Затем она спросила: – Кому еще? – и оглядела собравшихся поверх своего короткого носа.

Все еще держа меня под руку – она притянула меня ближе, и теперь мы были как сиамские близнецы, – Шарлин окликнула другую жену, миниатюрную блондинку в салатовом платье прямого кроя, с загаром цвета кленового сиропа, и та как по команде направилась к нам. Женщины, с которыми она беседовала, потянулись за ней следом.

– Дамы, вы это видели? – спросила Шарлин и забрала Барби из рук женщины в розовом – не грубо, но решительно, как воспитательница в детском саду. – У вас есть знакомые девочки, которые играют в Барби? У нас тут благотворительный сбор.

Не прошло и пары минут, как у нее уже было двадцать заказов. По пять долларов каждый. Салатовая блондинка потянулась за кошельком, но Шарлин коснулась ее руки:

– Оплата при получении. Только американские доллары.

Одна из жен сказала, что Шарлин нужно все записывать, – реплика была встречена дружным смехом.

– Фотографическая память, – ответила Шарлин.

Каждый раз, когда кто-то говорил, какая отличная идея – этот маленький сбор средств, Шарлин прижималась к моей руке, уступая мне все лавры. Она тут ни при чем, совершенно. Это миссис Келли разглядела возможность.

Затем она всем меня представила – и не только как молодую жену молодого инженера, выписанного для нужд американского флота, но и как страстную благотворительницу, опытного проводника в мир местных умельцев.

После, не успела я опомниться, как мы втроем – я, ты и Шарлин – уже пробирались сквозь толпу гостей.

Из нескольких емких фраз я узнала, что Шарлин возглавляет «маленькую группу» женщин, которые возят в детские больницы и приюты подарки: сладости, карандаши, кукол-пупсов, бейсбольные мячи, но ей хочется добавить что-то для медсестер и членов семей, особенно для бабушек с дедушками, которые больше всего времени проводят у постели больных. Чай, шоколадки, сигареты – все в таком духе. Она как раз пыталась придумать, как бы собрать для этого средства. И тут появилась Рейни с нарядом для Барби…

– Бинго, – шепнула мне на ухо Шарлин. Затем невозмутимо сказала (нужно ли упоминать, что она все говорила невозмутимо?): – Людям до смерти надоело, что Шарлин на свете всех умнее, вот я и приписала идею вам.

* * *

Мы прошли через гостиную. Потом через кухню, где у раковины стояла Лили – Ли. Шарлин отобрала у нее нож для колки льда с той же легкостью, с какой взяла Барби из рук дамы из Маклейна, а затем вручила его изумленному мальчику в белом пиджаке, который принес на кухню поднос с пустыми стаканами.

– Пойдемте, – сказала она и повела нас в комнату для шитья.

Шарлин так быстро говорила по-французски, что слов я разобрать не могла, но суть переговоров была ясна. Лили показала Шарлин оставшийся лоскуток белого шелка, и та, кивая, положила его в сумочку – вероятно, чтобы купить еще. Была извлечена катушка с резинкой, которая пошла на пояс для кукольных брюк, картонка с крошечными крючками – видимо, Шарлин предоставит и эти материалы.

Обсуждались цифры: сколько понадобится ткани, резинки, ниток. Сколько времени займет пошив. Сколько получит Лили. У меня плохая память на цифры, но, если не ошибаюсь, ей было обещано центов по двадцать пять за каждый наряд. А может, и меньше.

Бедняжка на все соглашалась – вежливо, даже охотно, но с покорностью, немного напоминавшей скорбь. Она поглядывала на тебя, словно бросая последний взгляд на тихую гавань, прежде чем ее унесет в открытое море быстрое течение французской речи и несгибаемая воля Шарлин.

– Я должна спросить разрешения, – вставила она по-английски. – У миссис Кейс.

Но Шарлин лишь отмахнулась:

– Я поговорю с Маршей. Она не будет против. – Потом повернулась ко мне: – Заберете готовые наряды? Скажем, в следующую среду? Сама я буду на встрече. Если привезете их ко мне, я организую доставку, соберу деньги. Куплю гостинцы. Обычно я заезжаю в больницу в субботу утром.

Конечно, я согласилась.

Шарлин выхватила Барби из рук дочери и отдала Лили:

– Это ей понадобится, милая. – И снова по ее манере (как ей это удавалось?) можно было подумать, будто кроме них с дочкой в комнате никого нет. – Ей нужна модель, чтобы все платья были одинаковые. И хорошо сидели.

Лили попыталась возразить:

– Я могу и так.

Но Шарлин уже все решила:

– Миссис Келли заберет мисс Барби, когда заедет за платьями. А пока давай она будет в командировке.

Шарлин театрально коснулась подбородка указательным пальцем и захлопала ресницами, будто о чем-то раздумывает. И хотя бледно-розовый лак идеально сочетался с помадой, я заметила, что ногти ее обгрызены под самый корень.

– Куда бы ей отправиться? Может, в Париж на съемки для модного журнала? Или в Нью-Йорк подписывать новый контракт? – Внезапно Шарлин взглянула на меня. Так, будто мы давние подруги и ей вспомнилась какая-то наша школьная проделка. – Я знаю! – сказала она, обращаясь к дочери, но продолжая глядеть из-под своих хищных бровей на меня. – Барби уехала на север. На тайное правительственное задание. Будет пить чай с Хо Ши Мином. Очаровывать его от лица свободного мира.

Я рассмеялась вместе с ней, потому что в этот момент и правда чувствовала себя ее давней подругой. Лили выглядела озадаченной, а у тебя в глазах стояли слезы. Сначала я подумала, что, кроме меня, этого никто не заметил, но потом Шарлин взяла тебя за подбородок – большой и указательный пальцы сложились в букву V – и приподняла твою голову, чтобы ты взглянула в ее зеленые глаза.

– Будь смелой, – прошептала она. Других вариантов не предполагалось.

Ты расправила хрупкие плечики, плотно сжала губы – Шарлин по-прежнему держала тебя за подбородок – и разгладила юбку своего золотого платья. Слезы, блестевшие у тебя в глазах, высвечивавшие, как мне казалось, их голубизну, будто вкатились обратно – по-другому не назовешь. Не упало ни одной слезинки.

Вот какой была ты. И вот какой была твоя мать. И вот как началось наше знакомство.

* * *

На следующее утро, пока я еще была в халате, доставили записку от Шарлин: плотная бумага, инициалы из трех букв на карточке и конверте. Красивым почерком, синими чернилами она приглашала меня к себе на ланч в одиннадцать часов.

Вилла располагалась за высокой оштукатуренной стеной, увенчанной колючей проволокой и битым стеклом, – мера безопасности, уже тогда встречавшаяся повсеместно. Думаю, ты помнишь. Я позвонила, к калитке подошел управляющий, он показался мне стариком, но подозреваю, что это было не так. Мы прошли мимо зеленой лужайки, точь-в-точь из пригорода Уэстчестера. В траве даже валялся мяч для уифлбола⁷. Пересекли портик. Саму виллу я помню смутно, в моем сознании она сливается со всеми другими виллами, которые я успела посетить за то короткое время, что провела во Вьетнаме, но больше всего мне запомнились гостиная – или, как ее называла Шарлин, салон – и ощущение блаженной прохлады после короткой поездки в такси по душным, шумным улицам.

Вокруг журнального столика сидели три женщины. Я с порога почувствовала аромат духов. Когда слуга проводил меня в комнату, Шарлин встала. На ней было блестящее хлопковое платье с открытыми плечами и квадратным вырезом, облегающее ровно настолько, чтобы напомнить мне, какая у нее спортивная фигура. Ее плечи были загорелыми и удивительно веснушчатыми – в прошлый раз я и не заметила насколько.

Я узнала даму из Маклейна, звали ее Хелен Бикфорд, ее муж работал в крупной строительной компании. Другую женщину, лет тридцати, звали Роберта. Ее муж, насколько я помню, работал в Информационной службе США. У Роберты были широкие бедра и полное лицо. Темные волосы с пышной укладкой. Ее белая блуза в тонкую черную полоску была не такой элегантной, как платье Шарлин или фирменные (как я вскоре узнала) розовые туалеты Хелен, и я перестала беспокоиться, что оделась слишком просто – на мне было синее хлопчатобумажное платье и белые туфли без каблука. Под слоем косметики лицо Роберты блестело от пота. Я ощутила симпатию к ней.

Шарлин представила меня как Тришу. В детстве я была Пэтти, в колледже – Пэтси, для коллег в детском саду – Пэт, для детей – мисс Риордан. Для отца – всегда Патриша. Я не знала, как вежливо поправить ее, так что пришлось мне стать Тришей.

Почему-то я предполагала, что мы с Шарлин будем одни, но, к своему разочарованию и раздражению, поняла, что и на этот раз мне придется унимать дрожь перед рукопожатием, призывать на помощь свои лучшие манеры, нервно вести светские беседы и рисковать еще одним faux pas⁸, хотя младенца, этого исчадья ада, нигде не было видно. Как и малышки Рейни.

Дамы пили «манхэттен». Я его никогда не пробовала, но слуга, проводивший меня в гостиную, вернулся с бокалом на подносе и подошел ко мне. Наверное, я замешкалась. Сказать по правде, я предпочла бы что-нибудь шипучее и прохладительное – большой стакан колы. Но янтарная жидкость в треугольном бокале смотрелась элегантно. Мутные очертания вишенки.

Разумеется, от Шарлин не ускользнули мои колебания, и она тут же спросила:

– Ты хотела что-то другое? Может, лимонада?

Я так быстро схватила бокал с подноса, будто слуга готовился убежать.

– Нет, вовсе нет. Большое спасибо.

Я решила, что не позволю ей снова выставить меня ребенком, ни за что на свете.

Беседа, прерванная моим появлением, – позже я задамся вопросом, почему другие две жены пришли так рано, ведь сама я подъехала к вилле ровно в одиннадцать, – касалась церкви Святого Христофора, епископальной церкви, которую они все посещали. Ланч по случаю приезда епископа или что-то в этом роде. То, что сейчас назвали бы приходскими хлопотами: обсуждались сэндвичи, скатерти, длительность службы, ждать ли посла с женой.

«С моего позволения» они разделались с «этим пунктом повестки», а затем переключили все внимание на меня: давно ли я здесь, как я справляюсь, научилась ли торговаться, знаю ли магазин одежды, который они обожают, слежу ли за тем, что ем и пью?

Было очевидно, что Шарлин уже рассказала им про моего мужа (мне только сейчас пришло в голову, что для этого она, вероятно, и собрала их пораньше – чтобы ввести в курс). Но они все равно предоставили мне самой рассказать его историю под тем предлогом, что это часть истории нашей пары. Начала, кажется, Роберта.

– Как вы познакомились? – спросила она.

Это было для меня необременительно. Мы с Питером были женаты меньше года, и я по-прежнему радовалась любой возможности произнести его имя. Потому что была от него без ума. Потому что моя застенчивость испарялась, когда я говорила о нем.

Или точнее будет сказать – расхваливала его? Наверное, это все равно что раствориться в молитве, тот же эффект.

Я рассказала им, что Питер, как и я, родился и вырос в Йонкерсе, но мы ни разу не пересекались. Что он на восемь лет старше меня. Что после школы два года служил во флоте, затем – спасибо закону о реинтеграции военных – поступил в Колорадскую горную школу на инженера. А потом вернулся в родной квартал и жил с родителями, пока учился в Фордемской школе права.

– Надо же, парня из Йонкерса занесло в Колорадскую горную школу, – сказала Хелен.

Которую основал англиканский епископ, вставили дамы – великосветские, умудренные жизнью.

Шарлин, как самая умудренная, добавила:

– Они же выдают серебряные дипломы, да? С гравировкой. Чудесная традиция.

– Да, – ответила я.

По правде сказать, я ни разу не видела серебряного диплома Питера. Наверняка он валялся у его матери на чердаке. Его родители, как и мои, были ирландскими иммигрантами, а потому не имели обыкновения хвастаться успехами своих детей. Негоже красоваться перед простыми смертными.

Мы с Питером познакомились в пригородном поезде одним субботним утром в середине декабря, я тогда училась на последнем курсе. Любовь с первого взгляда, можно сказать. В вагоне было полно народу, все ехали в центр за покупками к Рождеству, и мы стояли, держась за один поручень. Я стояла под его рукой. Он читал книжку в мягкой обложке и, казалось, не замечал ничего вокруг и всякий раз, отпуская поручень, чтобы перелистнуть страницу, едва не касался моей шляпы рукавом. Я пыталась решить, раздражает меня это или нет, как вдруг он пригнулся и заглянул в окно. А затем спросил меня, какая только что была станция, наши тела – в идеальной позе для поцелуя.

Мы оба вышли в Мидтауне и направились каждый своей дорогой. И вдруг за спиной у меня раздается: «Мисс?»

Я обернулась. Узнала его по книжке в руке. Он застал меня врасплох – я подумала, у меня что-то упало. Он стоял передо мной, не говоря ни слова. Я ждала. Я сказала: «Да?» И увидела, как его решимость тает, будто он напрочь забыл, о чем собирался спросить. Или – эта мысль и правда мелькнула у меня в голове – будто принял меня за другую. Он был по-своему привлекателен, насколько бывают привлекательны обычные, неприметные молодые люди. Под шляпой бледный овал лица (без шляпы он окажется симпатичнее). Среднего роста, среднего телосложения. Русые волосы, карие глаза. Вокруг был Нью-Йорк перед Рождеством. Мимо шли люди. Наше дыхание поднималось облачками пара. В холодном воздухе стоял горелый запах каштанов, и кренделей, и автобусных выхлопов.

Он сказал: «Если я не спрошу ваше имя, то буду жалеть всю оставшуюся жизнь».

– Боже, какая прелесть! – воскликнула Роберта.

– Как мило! – сказала Хелен.

– Дзынь-дзынь-дзынь, трамвай уехал⁹, – пропела Шарлин, и я поняла, что пора заканчивать.

Но не раньше, чем я предъявлю этим женщинам блестящую карьеру своего мужа, его устремления, его будущий успех – как предъявила все это отцу тем же вечером, сказав, что иду на свидание с молодым человеком, с которым познакомилась в поезде. («Подкатил к тебе?» – спросил отец. Неодобрение было его обычной реакцией на все, особенно на то, как я провожу досуг.)

Лучший на курсе в Колорадской горной школе, лучший на курсе в Фордемской школе права, с распростертыми объятьями принят в нефтяную компанию «Эссо» на Парк-авеню на неплохой оклад для парня из Йонкерса, выходца из среднего класса (когда он там работал, мы и познакомились), затем с распростертыми объятьями принят в военно-морскую разведку в Вашингтоне. Рассказывая эту главу моей истории (разумеется, я считала историю мужа своей), я увидела на лицах женщин восхищение – его золотым будущим, моей ролью его подспорья.

В те дни война, сам Вьетнам не шли ни в какое сравнение с тем, чем они станут потом. Конечно, американцы вели себя осторожно, они не были наивны – почти все виллы были обнесены стеной с колючей проволокой. Штаты уже понесли мелкие потери, а за год до этого в попытке совершить переворот вьетнамцы-диссиденты нанесли по Дворцу независимости авиаудар. Мы все читали «Тихого американца». «Гадкого американца»¹⁰ тоже.

И все равно Сайгон был для нас чудесным, экзотическим приключением (мы все смотрели «Король и я»¹¹, сама я ходила на него четыре раза), а кокон, в котором жили американцы во Вьетнаме, так и сверкал от нашего восхищения самими собой и нашей великой, благородной нацией.

Рассказывая историю Питера, которая была и моей историей, я испытывала патриотическую гордость. И видела, что три другие женщины тоже ее испытывают. Блестящие молодые мужчины и их хорошенькие жены взмывают все выше и выше, и к черту иммигрантские корни и происхождение из рабочего класса. Расправляющая плечи, слезливая, слегка оргазмическая – «манхэттен» возымел эффект (надеюсь, ты смеешься) – патриотическая гордость американским романтическим мифом. Боже, какая страна.

Ты поймешь, как незамысловаты были наши чувства, когда я расскажу тебе, что в ответ на вопрос Роберты «Чем ваш муж занимается в Сайгоне?» я смогла ответить только, что он «гражданский консультант» и его работа связана с сайгонской электростанцией. Кажется, это объяснение их удовлетворило. Меня оно уж точно удовлетворяло.

Вошла низенькая женщина, служанка, и пригласила нас в столовую. Вкуснейшие булочки, ослабившие действие алкоголя на мой пустой желудок; киш (я даже слова такого не знала); красиво уложенные на блюде кусочки манго и ананаса; изысканные пирожные. Когда служанка подала кофе, Шарлин забрала у нее поднос, поставила его на столик и обняла женщину за талию. Назвав ее коротким прозвищем, Шарлин стала расхваливать ее мастерство – булочки, киш, чудесные пирожные, – заявила, что вся семья от нее «без ума», и потребовала, чтобы мы разразились аплодисментами.

Мы с удовольствием подчинились, а бедная женщина кланялась и застенчиво улыбалась.

О застенчивости я кое-что знала.

Когда ее отослали, разговор зашел о том, как сильно эти дамы любят вьетнамский народ, в особенности прислугу.

У нас с Питером были повар, горничная и садовник, которые шли в комплекте с домом, – должна признаться, эту троицу я осыпала улыбками и благодарностями, но старалась избегать. Питер отдавал им распоряжения лишь в тех редких случаях, когда его желания не были предугаданы. Мой отец был уборщиком в школе, мать работала на телефонной станции. И хотя в Мэримаунте я училась с девушками из богатых семей, что-то во мне противилось самой мысли о том, чтобы иметь собственных слуг. Наверное, можно сказать, что по-своему, на манер девочки из католической школы, я была прогрессивна.

Неслучайно я пошла работать в детский сад в Гарлеме, хотя это решение раздосадовало и разочаровало отца. («Сделай что-нибудь для обездоленных и успокойся», – сказал он.) В том, что о бедных нужно заботиться, я не сомневалась и не видела никаких «но». В то время я считала это своим долгом и одновременно чем-то неизбежным. Деяния во имя высшего блага. Нам, юным католичкам, нужно было лишь определить, какую форму примет эта забота. Пусть каждая найдет применение своим талантам, говорили нам. Я решила, что, пока у меня не появятся свои дети, лучшее применение моим талантам – детский сад в Гарлеме.

Словом, я не видела себя женщиной, у которой есть прислуга.

К тому же, когда мы только переехали в Сайгон, я думала, что продолжу милый домашний уклад, который мы с Питером завели в первые месяцы после свадьбы, сначала в маленькой квартирке на Верхнем Ист-Сайде, а потом в Арлингтоне¹², где мы жили до отъезда из Штатов. После свадьбы в детский сад я не вернулась – в основном потому, что Питер уже во время медового месяца думал над предложением работы в Вашингтоне, но также потому, что мы хотели как можно скорее завести детей.

Так что в первые месяцы замужества у меня была масса свободного времени, поваренная книга Бетти Крокер (свадебный подарок) и блаженная (говорю без тени иронии) решимость быть идеальным подспорьем для мужа.

И, господи, – такое еще случается? – я была безумно счастлива. Счастлива, как могут быть счастливы только новобрачные. Меня переполняла радость. Любовь. Я была влюблена в идею нашего блестящего совместного будущего, я была влюблена в секс. В занятия любовью. О, секс я обожала. Я была девственницей, и в первую брачную ночь Питер был нежен, и заботлив, и забавен, и терпелив.

Разумеется, я не спрашивала, девственник ли он, – лишь теперь, много лет спустя, я подозреваю, что опыт у него был. А тогда я просто подумала, что он изучил нужные книги и руководства. Он же все-таки был инженером. Лучшим на курсе.

Наша квартира в Нью-Йорке была крошечной, дом в Вирджинии – немногим больше, зато я могла свободно наслаждаться моментами близости, новыми для нас обоих. Как это было чудесно – просыпаться утром в одной постели, в спутанных простынях, которые я стирала и гладила сама (да-да, я это делала), свет городского солнца на подушке, у него на ухе, на щетинистой щеке, на моей руке поверх его плеча, на его руке поверх моей груди, шум машин за окном лишь усиливает чувство, что мы оторваны от мира, застыли в янтаре.

И еще – смотреть, как человек делает самые обычные вещи: потягивается, надевает тапочки, заходит в нашу тесную ванную (годами я включала воду, чтобы пописать), чистит зубы. Питер по утрам пел – возможно, это был его способ маскировать неловкие звуки, но с каким восторгом я обнаружила эту привычку! Обычно он пел себе под нос, напевал мелодии из кинофильмов, но как же я радовалась, слыша его голос из-за двери, пока готовила кофе, наливала сок, варила яйцо для этого мужчины, этого незнакомца из поезда, который теперь наклонялся поцеловать меня, овеянный запахом мыла и зубной пасты. Гладковыбритый, улыбающийся – губы, показавшие мне, на что способны губы. Мой муж.

А потом, когда он уходил на работу – элегантный деловой костюм, капелька лосьона после бритья, – день в приготовлениях к его возвращению. Перелистывание «Бетти Крокер», составление списка продуктов.

Одно из его любимых блюд или что-то новенькое – таково было главное решение дня. По магазинам, тесто в духовку, купить свежие цветы, приготовить ужин, накрыть на стол, переодеться во что-то красивое и опрятное.

Но я выставляю себя дурочкой. Были и ланчи с подругами из колледжа, и добровольная работа в моей старой школе, и походы в библиотеку, и в кино. Лекции и концерты. Каждое утро я читала «Нью-Йорк таймс». Раз в неделю – «Виллидж войс». Может, я и потеряла голову, но ум остался при мне.

Вечером он возвращался – мой муж, мой возлюбленный возвращался в наше гнездышко. У Питера всегда была наготове интересная история про какой-нибудь случай в конторе или по пути на работу. Жутко смешная. На человечество он смотрел мягким, ироническим, всепрощающим взглядом. Всегда немного отстраненный, немного озадаченный многочисленными людскими изъянами. Я стала говорить друзьям, что у Питера ирландское чувство юмора, но только потому, что разглядела нечто похожее в том, как общался с журналистами Кеннеди. Прежде я всегда считала ирландцев, особенно своих родных, довольно угрюмыми.

Уверена, Питер был счастлив не меньше моего. После ужина он час или два работал в нашей спальне, пока я мыла посуду и наводила порядок. Затем мы смотрели телевизор в нашей крошечной гостиной, или слушали пластинки, или читали, сидя бок о бок. А дальше его рука на моем бедре или в моих волосах, и вот уже мы голые в постели или – как это будоражило! – на диване. Я казалась себе прекрасной и бесстыжей, когда шла на кухню без одежды налить ему воды. Мы были очень молоды, нас ждало множество открытий. Боже, я просто обожала новобрачный секс, это были лучшие часы дня. (Часы во множественном числе.)

Должна признаться, оглядываясь на эти волшебные первые месяцы нашего брака, я иногда задумываюсь над тем, какой легкостью, какими радостями пожертвовали женщины с тех пор. Есть свои преимущества у безбедных будней конкубины.

Конечно, более серьезные обязанности у нас тоже были.

Каждое воскресное утро мы садились на поезд до Йонкерса и шли на мессу с моим отцом, потом ели яичницу с ветчиной на кухне моей матери (для меня кухня по-прежнему была ее). Пока я делала уборку, Питер косил траву или боролся с сорняками в саду. К пяти мы все вместе шли на семейный ужин у родителей Питера, и я очень радовалась, видя, какое удовольствие эти вечера доставляют моему отцу: болтливые родители Питера, нескончаемый поток уходящих и приходящих братьев и сестер, новенькие племянники и племянницы. Смотреть, как отца, не менее замкнутого и стеснительного, чем я сама, с тихим радушием принимают в мою новую семью, было еще одним наслаждением той первой поры. Если бы не это, уезжать от него в Вирджинию, а потом и во Вьетнам было бы нестерпимо.

* * *

Когда мы прилетели в Сайгон, я думала, что наш домашний уклад не изменится, но повар, и горничная, и садовник уже прилагались к дому. К тому же ведение хозяйства было связано со множеством трудностей. Думаю, ты и сама помнишь: воду из-под крана нужно кипятить и хлорировать, овощи и фрукты замачивать в чистящем средстве (для удобрения используются человеческие фекалии, предупредили нас), курицу покупать, в принципе, безопасно, но с говядиной будьте осторожнее – азиатского буйвола трудно отличить от собаки. Никогда не соглашайтесь на первую цену, которую вам назвали. Никогда не ешьте уличную еду. Рыба только в консервах. Лучше ходить не на рынок, а в гарнизонный магазин. Лучше предоставить слугам работу по дому.

Но я хотела ходить на рынок. Хотела делать работу по дому.

Помню нашу заносчивость в то первое утро в Сайгоне, нашу самоуверенность, наш западоцентризм, усиленный, раздутый до неприличия тем, что мы ощущали себя ньюйоркцами-из-Йонкерса-до-мозга-костей.

Окрыленные, вероятно еще не оклемавшиеся после перелета, мы наняли велорикшу и отправились в тур по Сайгону превозносить куда более впечатляющие пороки и добродетели нашего родного города. «И это все?» – рефлекс, вплетенный в ДНК каждого ньюйоркца. Улица Тызо, говорили мы, похожа на Гран Конкур. Нотр-Дам ничуть не красивее собора Святого Патрика. Движение на дорогах ужасное, но попробуйте проехать по Таймс-сквер в полдень. Вонь, бедность – это да, но вы бывали в Бауэри? Центральный рынок – гудящий улей, но такое же сумасшествие творится и в Нижнем Ист-Сайде в субботу утром. Набережная не идет ни в какое сравнение с «Рыбным рынком Фултона». А колониальные особняки, широкие бульвары, хоть и красивы, напоминают Рокавей или побережье Нью-Джерси с виллами в средиземноморском стиле.

Да. Мы правда говорили все это, впервые разглядывая город, – окрыленные, перепуганные, не оклемавшиеся, – наши руки переплетены, карусельные виражи велорикши искажают, размывают все вокруг, словно кривые зеркала в комнате смеха.

* * *

По-моему, на Центральный рынок мы отважились выбраться уже на следующий день. Должно быть, я все еще думала, что воссоздам в Сайгоне наш счастливый уклад: утром – по магазинам, затем готовить ужин и ждать возвращения Питера из большого мира.

Рынок – думаю, ты помнишь зной и столпотворение – кишел людьми, звуками, товарами, запахами (этот ужасный рыбный соус). Питер, как и я, не бывал во Вьетнаме, зато он бывал в Гонконге (или снова изучил нужные книги) и с высоты своего опыта стал объяснять мне, как вести себя в рыночной толпе.

Мне быстро стало дурно – жара, гвалт, толкающиеся тела. Я и теперь ощущаю волну ужаса, чуть не сбившую меня с ног, когда я заметила обезьяньи тушки, в ряд висевшие над одним из прилавков: маленькие молочно-серые трупики, обезглавленные, подцепленные вверх тормашками, задние лапы связаны и согнуты, будто в коленопреклонении, – точь-в-точь бледные тела принесенных в жертву детей.

Спустя пару минут я сказала Питеру, что больше не выдержу. Он, кажется, рассмеялся. Взяв меня за руку, он стал пробираться к выходу, а я плелась за ним, опустив голову и борясь с тошнотой.

На улице – палящее, пульсирующее солнце уже припекало шею – передо мной возникла девочка с протянутой ладонью. Рука Питера к этому моменту куда-то исчезла. Я смотрела на девочку, а в ушах у меня стоял звон бьющегося стекла. У нее были спутанные волосы, а рубашка истончилась, словно крылышко мухи. Вид у нее был серьезный, почти безразличный, но стояла она прочно, как припаянная.

Я наклонилась к ней, инстинктивно. Она моргнула – медленно, по-детски мило. Грязь, въевшаяся в складки протянутой ладони, могла быть предзнаменованием ее будущих страданий, оборванной линии жизни. Надо быть чудовищем, чтобы оттолкнуть такую ладонь. Естественно, я наклонилась, взяла ее руку в свои. Это было все равно что взять в руки птицу. Девочка застыла от удивления.

– Вот, держи. – Я пошарила в кармане юбки (Питер сказал, что лучше не брать кошелек) и положила ей в ладонь десять центов.

Не успела я опомниться, как меня обступили – натиск маленьких тел, крикливые голоса, клубок протянутых рук, таких же грязных, как у девочки. В этой возне я сразу же ее потеряла – наверное, ее оттеснили, а может, она убежала сама. Дети кричали, дергали меня за юбку, пихались. Выпрямившись, я чувствовала, как они врезаются в меня – мягко, настойчиво, – тычут в спину, хватают за плечи, тянут за волосы. Я будто оказалась в реке из маленьких конечностей, на потерпевшей крушение детской площадке.

Тут я услышала голос Питера. Он ухватил меня за локоть и повлек вперед, но дети пустились за нами следом. Он шлепал их по рукам и кричал что-то на вьетнамском, но они все не отставали, и лишь когда мы дошли до перекрестка и двое регулировщиков движения – «белые мыши» – стали махать жезлами и бранить их, дети наконец разошлись.

Питер еще полквартала вел меня за локоть, будто нас преследовали, а затем остановился, повернулся ко мне и сказал, нет – прокричал:

– Ты давала им деньги?

Им. Десятки лет спустя я слышу в голове это слово и различаю дополнительные оттенки, которые тогда не уловила.

– Одной девочке, – сказала я, уже пристыженная.

Лицо Питера раскраснелось.

– Никогда не давай им деньги, – продолжал он повышенным тоном, возможно чтобы перекричать шум транспорта. Возможно. – Я же предупреждал. Не давай им деньги.

Впервые в жизни он разговаривал со мной не как с женой, а как с подопечной.

Как только мы свернули за угол, навстречу нам с тротуара поднялся еще один ребенок, на этот раз мальчик, и протянул такую же грязную ладонь. Он был привязан потрепанной веревкой к дряхлому старику, сидевшему на грузовой тележке и облаченному в изношенную форму, как я позже узнала, времен индокитайской войны. У старика не было ног. Одной культей он опирался на тротуар. Другая, вытянутая вперед на дощечке, была покрыта гнойными ранами: влажная черная плоть, зеленая слизь, капельки свежей крови. Мальчик был не старше той первой девочки, и будущее, написанное на его ладони, явно было не менее мрачным, чем у нее. Но на этот раз я отпрянула. Я не наклонилась к нему. Мы с Питером без труда обогнули их и поймали такси.

* * *

Довод был такой: слуги уже работали на иностранцев и знают, как замачивать наши фрукты и овощи и готовить блюда из нашего по большей части западного меню. Знают, как защитить наши американские желудки от мести Хо Ши Мина. (Она все равно настигла нас. Она настигала всех.)

– Предоставь всю работу им, – сказал Питер.

Лучшее применение моим талантам, сказал он, – светская жизнь. Ходи в гарнизонный магазин, если хочешь. Покупай платья и сувениры. Проводи утро в постели. Пиши письма. Домашние хлопоты оставь прислуге.