Kitobni o'qish: «Зима»

Ali Smith

WINTER

Copyright © 2017, Ali Smith

© В. Нугатов, перевод на русский язык, 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

* * *

Саре Дэниэл в логове льва с любовью

и Саре Вуд muß i’ denn¹ с любовью

 
Для тебя не страшен зной,
Вьюги зимние и снег.
 

Уильям Шекспир²

Пейзаж управляет собственными образами.

Барбара Хепуорт³

Но если вы считаете себя гражданином мира, то вы гражданин неизвестно чего.

Тереза Мэй,

5 октября 2016

Мы вступили в царство мифологии.

Мюриэл Спарк⁴

Темнота дешева.

Чарльз Диккенс

1

Бог умер – начнем с этого.

И романтика умерла. Рыцарство умерло. Поэзия, роман, живопись – все умерли, и искусство умерло. И театр и кино умерли. Литература умерла. Книга умерла. Модернизм, постмодернизм, реализм и сюрреализм – все умерли. Джаз умер, поп-музыка, диско, рэп, классическая музыка – умерли. Культура умерла. Порядочность, общество, семейные ценности умерли. Прошлое умерло. История умерла. Социальное государство умерло. Политика умерла. Демократия умерла. Коммунизм, фашизм, неолиберализм, капитализм – все умерли, и марксизм умер, феминизм тоже умер. Политкорректность – умерла. Расизм умер. Религия умерла. Философия умерла. Надежда умерла. И правда и вымысел умерли. СМИ умерли. Интернет умер. Твиттер, инстаграм, фейсбук, гугл – умерли.

Любовь умерла.

Смерть умерла.

Очень много всего умерло.

Впрочем, кое-что не умерло или пока еще не умерло.

Жизнь еще не умерла. Революция не умерла. Расовое равенство не умерло. Ненависть не умерла.

А компьютер? Умер. Телевидение? Умерло. Радио? Умерло. Мобильники умерли. Батареи умерли. Браки умерли, сексуальная жизнь умерла, общение умерло. Листья умерли. Цветы умерли – прямо в воде.

Представьте, что к вам являются призраки всех этих мертвых вещей. Представьте, что к вам является призрак цветка. Нет, представьте, что к вам является (если бы он являлся и это не было просто неврозом или психозом) призрак (если бы существовали призраки и это не было просто плодом воображения) цветка.

Призраки-то не умерли, вовсе нет.

Наоборот, возникли следующие вопросы:

мертвы ли призраки?

призраки мертвы или живы?

смертоносны ли призраки?

но, как бы то ни было, забудьте о призраках, выбросьте их из головы, потому что это не история о привидениях, хотя она и случилась в глухую зимнюю пору, ясным солнечным постмиллениальным глобально-потепленческим утром сочельника (сочельник тоже, кстати, умер), и повествует она о реальных событиях, реально происходящих в реальном мире, с участием реальных людей в реальном времени на реальной Земле (угу, Земля тоже умерла):

– Доброе утро, – сказала София Кливз. – Счастливого сочельника.

Обращалась она к бесплотной голове.

То была голова ребенка, просто голова без тела, парившая в воздухе.

Голова оказалась цепкой. Она была у нее дома уже четвертый день. Сегодня утром София открыла глаза и снова увидела ее: теперь она парила над раковиной и смотрелась в зеркало. Как только София обратилась к голове, та повернулась и, увидев ее… разве можно сказать, что кто-то без шеи и плеч поклонился? Голова однозначно поднырнула, как бы наклонилась вперед, почтительно опустив взгляд, а затем снова учтиво и бодро выпрямилась – поклон или реверанс? Голова была мужская или женская? Как бы то ни было, она была очень хорошо воспитанной, вежливой головой хорошего вежливого ребенка (возможно, еще не говорящего, потому что он был довольно молчалив), величиной с дыню (это забавно или обидно, когда тебе комфортнее с дынями, а не с детьми? Ей повезло: в детстве Артур быстро смекнул, что ей нравилось, когда дети стремились скорее повзрослеть), хотя и совсем не похожей на дыню, если учесть, что у нее было лицо и густая копна волос на несколько сантиметров длиннее самой головы – всклокоченных, пышных, темных, волнисто-прямых и довольно романтичных, словно у мини-кавалера, если это был ребенок мужского пола, или, если женского, что-то наподобие девочки, украшенной листьями в парижском парке и повернутой спиной к камере на старой черно-белой открытке с фотографией, снятой французским фотографом двадцатого века Эдуаром Бубá («Petite fille aux feuilles mortes, jardin du Luxembourg, Paris, 1946»)⁵, и когда София проснулась сегодня утром и увидела голову, повернутую к ней затылком, ее волосы обманчиво приподнимались и опускались на волнах центрального отопления, но только с одного бока – прямо над радиатором. Сейчас они качнулись и на долю секунды рассыпались под свободное парение и балансирование головы, словно размытые волосы в замедленной съемке в рекламе шампуня. Видите? Реклама шампуня – никакой не призрак и не вурдалак. В ней нет ничего страшного.

(Если, конечно, реклама шампуня или, возможно, реклама вообще – это не жуткие образы живых мертвецов, к которым мы просто настолько привыкли, что они нас больше не шокируют.)

В любом случае голова была не страшная, а милая и застенчивая в своей церемонности: эти слова не ассоциируются с чем-то мертвым или с представлением о мародерствующем духе чего-то мертвого – да она вовсе и не казалась мертвой, хотя, возможно, и выглядела жутковато пониже того места, где когда-то была шея и, судя по слухам, вполне обоснованным, должно находиться нечто нутряное, дробящееся и мясистое.

Но всё подобное было надежно спрятано под волосами и подбородком, и в первую очередь поражало не это, а жизнь внутри головы, теплота ее поведения, и когда она покачивалась и весело кивала в воздухе рядом с Софией, словно зеленый буек в спокойной воде, пока та умывалась и чистила зубы, или когда голова плавно скользила вниз по лестнице, опережая Софию, и маленькой планетой в собственной микровселенной извивалась между пыльными веточками коллекции мертвых орхидей на нижней площадке, то она излучала больше доброты, чем любая голова Будды, которую встречала София, любое изображение головы Купидона или обалдевшего рождественского херувимчика.

На кухне София залила воду и засыпала кофе в эспрессо-машину. Прикрутила верхнюю часть эспрессо-машины и включила газ. Голова отшатнулась от внезапной волны жара. Ее глаза наполнились смехом. Словно в шутку, она бросалась к пламени и отскакивала обратно.

– Смотри, волосы загорятся, – сказала София.

Голова покачала головой. София рассмеялась. От удовольствия.

Интересно, она знает, что такое Рождество, раз уж ей известно о сочельнике?

Какой ребенок этого не знает?

Интересно, какие сейчас ходят поезда? Интересно, не хочется ли ей, чтобы я свозила ее в Лондон? Мы могли бы сходить в «Хэмлиз». Рождественская иллюминация.

Могли бы пойти в зоопарк. Интересно, она когда-нибудь была в зоопарке? Дети обожают зоопарки. Интересно, зоопарк еще не закрыли перед Рождеством? Или мы могли бы посмотреть, не знаю, на гвардейцев – они всегда на своем месте, даже на Рождество, в меховых киверах и красных мундирах. Это было бы бесподобно. Ну, или в Музей истории науки, где можно увидеть собственные кости сквозь кожу рук.

(Ах!

У головы не было никаких рук.)

Ну, я могла бы нажимать на кнопки вместо нее – на все эти интерактивные штуки, могла бы делать все это вместо нее, если она не может делать это сама. Или «Виктория и Альберт»⁶. Такая красотища, что восхищает и стар и млад. Музей естествознания. Можно спрятать ее под пальто. Я возьму большую сумку. Прорежу отверстия для глаз. Сверну и положу на дно сумки шарф, джемпер, что-нибудь мягкое.

Голова на подоконнике нюхала остатки чабреца из супермаркета. Она зажмуривалась – похоже, от удовольствия. Терлась лбом о крошечные листочки. Аромат чабреца наполнил кухню, и растение опрокинулось в раковину.

Пока оно там лежало, София открыла кран и полила его.

Потом она села за стол с чашкой кофе. Голова пристроилась рядом с вазой для фруктов – яблоками, лимонами. Стол стал похож на шуточный арт-объект, инсталляцию или полотно художника Магритта «Это не голова»; нет, на голову Дали или Де Кирико, но только смешную, на Дюшана, пририсовавшего усы Моне Лизе, даже настольный натюрморт Сезанна, который, с одной стороны, всегда тревожил Софию, а с другой – освежал, учитывая, как он демонстрирует, хоть в это и трудно поверить, что яблоки и апельсины могут быть голубыми и фиолетовыми, ведь ни за что нельзя поверить, что в них действительно есть эти цвета.

Недавно в одной газете она видела фотографию со стеной из людей, стоящей перед стеной в Лувре, на которой висит «Мона Лиза». Сама-то она видела настоящую «Мону Лизу», еще до того, как родила Артура, то есть тридцать лет назад, и даже тогда трудно было что-нибудь разглядеть из-за довольно большой толпы, стоявшей перед картиной и фотографировавшей ее. К тому же шедевр оказался поразительно маленьким – гораздо меньше, чем она ожидала от такого знаменитого шедевра. Возможно, из-за толпы перед ним он просто казался визуально меньше.

Но разница в том, что теперь люди, стоявшие перед ним, даже больше не поворачивались к нему. В основном они стояли спиной к картине, фотографируясь на ее фоне. В наши дни это старинное полотно высокомерно улыбалось в спину людям, державшим над головой свои телефоны. Люди, казалось, салютовали. Но кому или чему?

Пространству перед картиной, где люди стояли, не глядя на нее.

Самим себе?

Голова на столе подняла брови. Она по-монализовски ухмыльнулась, словно могла читать ее мысли.

Как смешно. Как остроумно.

«Национальная галерея»? Ей бы понравилась «Национальная галерея»? «Тейт Модерн»?

Но все эти места, если даже они сегодня открыты, закроются к обеду, как и большинство мест, да и в любом случае – поезда, в сочельник…

В общем, Лондон отменяется.

Что же тогда? Прогулка по скалам?

А что, если голову сдует в море?

От этой мысли защемило в груди.

– Куда бы я сегодня ни отправилась, можешь пойти со мной, – сказала София голове. – Если будешь паинькой и тихоней.

«Но вряд ли нужно об этом говорить, – подумала она. – Таких ненавязчивых гостей еще поискать».

– Мне очень приятно, что ты у меня в гостях, – сказала она. – Тебе здесь очень рады.

Голове наверняка это понравилось.

Пять дней назад:

София входит в гостиную-кабинет, включает свой рабочий компьютер, не обращает внимания на множество имейлов с красными «!» и заходит прямиком на гугл, где набирает

сине-зеленая точка в глазу,

а затем уточняет

сине-зеленая точка на периферии зрения увеличивается.

«У вас пятно на радужной оболочке? ВОТ что это означает!..»

«Пятна, точки и мушки: заглянем внутрь глаза».

«Когда я закрываю глаза… я вижу цветные точки: спросиученых».

«Размытое зрение, плавающие пятна или полоски в глазах, светочувствительность и цветные пятна в глазах – форум, посвященный расстройствам зрения и заболеваниям глаз, – еЗдоровьеФорум».

«5 признаков того, что у вас ретинальная мигрень – новости о головной боли и мигрени».

«Энтоптический феномен – Википедия».

Она просматривает пару сайтов. Катаракты. Проблемы с цветофильтром. Отслоение стекловидного тела. Эрозия роговицы. Дегенерация желтого пятна. Мушки. Мигрени. Возможное отслоение сетчатки. Срочно обратитесь к врачу, если пятна или мушки не исчезают или вызывают у вас беспокойство.

Тогда она гуглит

зелено-синий шарик на периферии зрения.

Всплывает «Искусство видения»: открытие третьего глаза и мистический взгляд, куча всего по парапсихологии и «Почему видение световых точек – это сигнал, подаваемый вам ангелами» – Дорин Вёрчу – официальный сайт.

Нет, ну это уже слишком.

Она записывается через пару дней к окулисту в городской сетевой магазин.

Молодая блондинка-окулист выходит из подсобки, смотрит на экран, потом на Софию.

– Здравствуйте, София, я Сэнди, – говорит она.

– Здравствуйте, Сэнди. Я бы хотела, чтобы вы называли меня миссис Кливз, – говорит София.

– Конечно. Идите за мной, С… а… – говорит окулист.

Окулист поднимается по лестнице в задней части магазина. Наверху комната с приподнятым сиденьем, почти как у дантиста, и различными приборами. Окулист показывает на сиденье, предлагая Софии сесть. Стоя за письменным столом, окулист что-то записывает. Она спрашивает, когда Соф… а, миссис Кливз… последний раз была у окулиста.

– Это мой первый визит к окулисту, – говорит София.

– И вы пришли потому, что у вас проблемки со зрением, – говорит окулист.

– Посмотрим, – говорит София.

– Ха-ха! – смеется окулист, как будто София шутит, хотя это не так.

Окулист проводит проверку зрения вдаль и вблизи, проверку с закрыванием одного глаза, проверку, при которой в глаза пускают струю воздуха, проверку, при которой окулист заглядывает в глаза Софии с лампочкой, а София с изумлением (и неожиданным умилением) замечает, как ветвятся ее кровеносные сосуды, и проверку, при которой нужно нажать на кнопку, когда (и если) увидишь точку, движущуюся вокруг экрана.

Потом окулист переспрашивает у Софии дату рождения.

– Надо же. Я думала, неправильно записала, – говорит окулист. – Честно говоря, ваши глаза в прекрасном состоянии. Вам даже не нужны очки для чтения.

– Я вижу, – говорит София.

– Вот именно, – говорит окулист, – и очень хорошо для человека вашей возрастной группы. Вам крупно повезло.

– Значит, это везение? – говорит София.

– Ну, представьте себе такую ситуацию, – говорит окулист. – Представьте, что я автомеханик и кто-то сдал в ремонт машину. И это машина еще 40-х годов, а я открываю капот и вижу, что двигатель почти такой же чистый, как (окулист сверяется с карточкой) в 1946 году, когда он сошел с конвейера: просто поразительно, триумф!

– Вы хотите сказать, я похожа на старый «триумф», – говорит София.

– Как новенькая, – говорит окулист (явно без понятия, что когда-то была такая машина – «триумф»⁷). – Как будто на ней почти не ездили. Не знаю, как вам это удалось.

– Вы намекаете, что я всю жизнь проходила с закрытыми глазами или в некотором смысле недобросовестно ими пользовалась? – говорит София.

– Да, ха, точно, – говорит окулист, просматривая бумаги и что-то с чем-то скрепляя. – Преступно низкий уровень пользования глазами, мне придется доложить об этом глазным властям.

Затем она видит лицо Софии.

– А, – говорит она. – Э…

– Значит, вы не увидели в моих глазах ничего такого, что бы вас обеспокоило? – говорит София.

– А вас, миссис Кливз, беспокоит что-то конкретное? – говорит окулист. – Возможно, вы чего-то недоговариваете, или, возможно, вас что-то тревожит. Потому что первопричина…

София заставляет девушку замолчать, вытаращив на нее свои прекрасно видящие глаза.

– Мне нужно знать – и это все, что мне нужно знать, я понятно выражаюсь? – говорит София. – Указал ли хоть один из ваших приборов на то, что должно вызвать у меня беспокойство в отношении моего зрения?

Окулист открывает рот, потом закрывает. Затем снова открывает.

– Нет, – говорит окулист.

– А теперь, – говорит София, – сколько я должна и кому мне заплатить?

– Абсолютно ничего, – говорит окулист. – Поскольку, учитывая, что вам уже за шестьдесят, нет…

– А, понятно, – говорит София. – Вот почему вы перепроверили дату рождения.

– Простите? – говорит окулист.

– Наверное, решили, что я солгала насчет своего возраста. Чтобы бесплатно проверить зрение в вашем сетевом магазине, – говорит София.

– Ммм… – говорит молодая окулист.

Она хмурится, опускает взгляд и вдруг кажется потерянной и трагичной посреди вульгарных сетевых рождественских украшений. Она больше ничего не говорит. Складывает распечатки, бланки и записи в папочку, которую прижимает к груди. Она жестом приглашает Софию спуститься вниз.

– Только после вас, Сэнди, – говорит София.

Белокурый «хвостик» окулиста подскакивает при ходьбе, и когда они спускаются на первый этаж, окулист прощается и исчезает в той же двери, из которой она вышла в самом начале.

Точно так же грубо, не отрывая взгляд от экрана компьютера, девушка за стойкой предлагает Софии написать в твиттере, фейсбуке или оставить отзыв на трипэдвайзоре о сегодняшнем посещении окулиста, ведь рейтинги – это так важно.

София сама открывает дверь магазина.

На улице сильный дождь, в оптике продаются зонты-трости с названием сети, и за стойкой видна подставка с несколькими такими зонтами. Но девушка смотрит на экран и упорно не желает поднимать взгляд на Софию.

София добирается до машины, промокнув насквозь. Сидит в ней на парковке под стук дождя по крыше, в довольно приятных ароматах мокрого пальто и автомобильного сиденья. С волос капает вода. Это раскрепощает. Она смотрит, как дождь превращает ветровое стекло в подвижное расплывчатое пятно. Включаются фонари, и ветровое стекло заполняется разноцветными переменчивыми бесформенными точками, как будто кто-то пульнул в него маленькими ракетами с краской: городские власти развесили по периметру парковки цветные рождественские лампочки.

Смеркается.

– Правда, красиво? – говорит София.

София впервые обращается к ней – эрозии, дистрофии, отслоению, мушке, которая пока еще довольно мала, даже нельзя разобрать, что это голова – маленькая, как муха, летающая перед глазами, крошечный спутник, и когда София обращается к ней вот так, напрямик, она напоминает шарик, по которому бьет стальной рычаг автомата для пинбола, и она отскакивает рикошетом от одного бока машины к другому.

Ее движение, примерно в четыре часа дня, в зимней темноте, в самый короткий день в году, исполнено радости.

В густеющих сумерках, прежде чем завести двигатель и поехать домой, сидя под расплескавшимися по стеклу красками, София наблюдает за тем, как голова свободно скользит по приборной доске, словно пластмасса – это поверхность катка, отскакивает от подголовника пассажирского кресла, прочерчивает окружность руля, сначала один раз, а затем снова и снова, словно испытывая свои способности, а затем щеголяя ими.

Теперь она сидела на кухне. Теперь это нечто было размером с голову настоящего ребенка – испачканного пыльного ребенка в зеленых полосках, ребенка, вернувшегося домой в пятнах от травы, летнего ребенка в зимнем освещении.

Останется ли голова детской или повзрослеет? Вырастет ли она и станет, так сказать, летающей головой полностью развившегося человека? Станет ли она еще больше? Размером с колесо маленького велосипеда, типа складных великов? А потом размером с велосипедное колесо нормального размера? Со старомодный пляжный мяч? С надувной глобус в старом фильме «Великий диктатор», где Чаплин наряжается Гитлером и дубасит по глобусу у себя над головой, пока тот не лопается? Вчера вечером, когда голова в шутку скатывалась по желобу в шкафчике, проверяя, сколько английских керамических фигурок XVIII века, принадлежавших Годфри, получится опрокинуть за раз, отталкиваясь от их ножек, она впервые стала похожа на самую настоящую, катящуюся, падающую, отрубленную, гильотинированную, отделенную от тела голову…

…после этого случая София перестала впускать ее в дом, что было нетрудно, поскольку голова была очень доверчивой. Нужно было просто выйти в сад в темноте, и голова отправлялась вслед за ней: София знала, что она так поступит, подскакивая, словно гелиевый шарик, купленный на сельской ярмарке, а потом, когда голова поплывет вперед к кипарисам, словно и впрямь заинтересовавшись кустарниками, София бросалась обратно в дом и запирала дверь изнутри, со всех ног проносилась по комнатам и плюхалась в кресло в гостиной, опуская голову ниже спинки, чтобы любой человек (или предмет), заглянувший в окно, подумал бы, что ее нет дома.

Полминуты, целую минуту – тихо.

Хорошо.

Но потом – еле слышный стук в окно. Тук-тук-тук.

София протягивала внизу руку и брала с приставного столика пульт, включала телевизор и делала погромче звук.

Новости обступали с привычной утешительной истерией.

Но сквозь них снова – тук-тук-тук.

Поэтому она проходила на кухню и включала радио, кто-то в «Арчерах»⁸ пытался отыскать в холодильнике место для индейки, и сквозь радиоголоса, по раздвижной двери, ведущей в темный сад, – тук-тук-тук.

Потом и по маленькой застекленной прорези в двери со двора – тук-тук-туковость.

Поэтому она поднималась в потемках наверх, потом снова наверх, наконец, по лестнице через люк на чердак, пересекала чердачную комнату и через низкую дверь забивалась в самую глубь совмещенного санузла, где пряталась под раковиной.

Тихо.

Зимний шум ветра в ветвях.

Потом в слуховом окошке – отблеск, похожий на свет ночника для детей, боящихся темноты.

Тук-тук-тук.

Она напоминала освещенный циферблат городских часов, зимнюю луну на рождественской открытке.

София вылезла из-под раковины, открыла слуховое окошко и впустила голову.

Сначала она парила на высоте ее собственной головы. Потом опустилась до того уровня, на котором находилась бы голова настоящего ребенка, и посмотрела снизу вверх круглыми обиженными глазками. Но тотчас же после этого, словно поняв, что София станет презирать ее за плаксивость и манипулирование, снова поднялась на уровень головы Софии.

Во рту голова держала веточку. Остролист? Она протянула ее, словно розу. София взяла веточку. После этого голова слегка переместилась в воздухе и взглянула на нее.

Что же в этом взгляде было такого, что София пронесла веточку остролиста по всем этажам старого дома, открыла входную дверь и оплела ею дверной молоток?

Такой вот в этом году рождественский венок.

Вторник, февраль 1961 года, ей четырнадцать лет, и когда она спускается к завтраку, Айрис уже на ногах – просто невероятно, Айрис вылезла из постели в выходной день! Она готовит себе тост, и мать кричит на нее за то, что она насыпала пепел в масло, а потом, как будто просто вздумала прогуляться в четверть девятого утра, Айрис провожает ее до школы, и когда они подходят к воротам, как раз перед тем как войти, говорит: «Слушай, Фило, во сколько утренняя перемена?» – «В десять минут одиннадцатого», – отвечает София. «Хорошо, – говорит Айрис, – скажи какой-нибудь подружке, что тебе нездоровится, ну, в смысле выбери самую мнительную и скажи, что неважно себя чувствуешь, а я буду ждать вон там в двадцать минут. – Она показывает через дорогу. – Пока!» Айрис машет на прощанье рукой, а София даже не успевает ничего спросить, и двое мальчиков-четвероклашек, проходивших мимо, останавливаются и смотрят Айрис вслед, один из них раскрывает от удивления рот. «Это и правда твоя сестра, Кливз?» – спрашивает другой.

На математике она наклоняется над партой Барбары.

– Знаешь, что-то мне как-то не по себе.

– Ой-ой-ой, – говорит Барбара и отодвигается подальше.

Айрис – умняшка.

Айрис приносит одни неприятности. София никогда не приносит неприятностей, она всегда делает все как надо, она неиспорченная, правильная девочка, которая метит в главные (в головной офис, а потом возглавит собственную фирму, на голову опередив остальных в ту эпоху, когда девочки не должны были никого опережать и ничего возглавлять – первый случай в ее жизни, когда она поступает не совсем так, как надо, из-за чего унаследует довольно приличное, точнее, неприличное чувство вины), но она только что нагло соврала, из-за чего ей стало и вправду не по себе, так что это уже не совсем ложь, и теперь она готовилась совершить что-то еще более недозволенное и неправильное, чем бы это ни было, отчего сердце так сильно стучало при решении логарифмов, что казалось, будто все тело явно дрожит: «Извините, сэр, София Кливз почему-то пульсирует», но звенит звонок, и никто ничего не говорит, а она тайком выбегает в раздевалку для девочек, снимает с вешалки пальто, надевает его и застегивает на все пуговицы, как будто собирается выйти на холод, хотя на самом деле сегодня очень тепло.

Она стоит у ворот для девочек, как будто случайно там встала и о чем-то задумалась, и видит Айрис возле магазина Мэлва. Старая жестяная реклама горчицы «Колмен» на стене подходит по цвету к пальто Айрис, как будто Айрис об этом знала и встала там специально.

Никто не смотрит. София переходит дорогу.

Айрис стоит возле магазина на стреме, присматриваясь к каждой проходящей мимо домохозяйке, которая может насявать их матери, а София делает так, как ей велели, развязывает галстук и запихивает его в карман. Потом Айрис снимает ярко-желтое пальто и остается в одной кожаной куртке помощника мясника. Айрис скидывает и ее и протягивает Софии.

– Можешь поносить до завтра, до полуночи, – говорит Айрис, – но потом придется вернуть, иначе она превратится в пепел и прах. С Днем святого Валентина. Ну, или считай, что это подарок на Рождество, наперед. Давай примерь. Не бойся. Вот. Боже, Соф, ты просто мечта. Отдай мне свое пальто.

Айрис заходит со школьным пальто к Мэлву, а затем выходит без него.

– Мэлв говорит, что оставит его у себя в подсобке до завтра, – говорит она. – Но тебе придется выйти из дома первой, чтобы мать не заметила, что ты без пальто, такие дела. Придумай заранее отмазку.

– Какую еще отмазку? – спрашивает она. – Я не умею лгать, как ты.

– Я? Лгать? – говорит Айрис. – Скажи, что оставила его в школе. В нем слишком жарко. Кстати, это правда.

Это правда: февраль считается зимним месяцем, но сегодня так тепло, поразительно тепло, даже не по-весеннему, а как-то по-летнему. Но София все равно не снимает куртку всю дорогу, даже в метро. Айрис ведет ее в кофейню, потом в заведение под названием «Кастрюлька» – поесть тушеного мяса с картошкой, после чего заводит ее за угол, и они стоят возле «Одеона». На стене – афиша «Солдатского блюза». Что, правда?

Айрис смеется, увидев ее лицо.

– Ты просто картинка, Соф.

Айрис из тех, кто требует «запретить бомбу». Нет водородной бомбе! Нет ядерному самоубийству! От страха – к здравомыслию! А вы бы сбросили водородную бомбу? Специально для марша Айрис купила себе дафлкот, и сражение, которое спровоцировал этот дафлкот, было самым крупным в истории: отец вышел из себя, мать ужасно сконфузилась, когда за чаем Айрис шокировала гостей тем, что не просто разглагольствовала (хотя это само по себе девушке не к лицу), но еще и рассуждала о ядовитой пыли в воздухе, а теперь и во всей еде, а потом сказала отцовским друзьям с работы о «двухстах тысячах человек, приговоренных к смерти от нашего имени», позже отец ее ударил, когда она крикнула ему в гостиной «не убий», а отец никогда никого не бил. Айрис много месяцев твердила, что никогда не станет платить за фильм, в котором Элвис играет солдата. Но теперь она даже купила хорошие места на балконе, поближе к экрану.

В фильме Элвис играет солдата оккупационных войск по имени Тульса, который идет на свидание с танцовщицей в Германии. Танцовщица – настоящая немка. Если бы отец узнал, что они смотрели фильм, в котором немцы показаны людьми, то взбесился бы так же, как в тот раз, когда растоптал пластинку «Спрингфилдс» и выбросил осколки в мусорное ведро, потому что на ней была песня «Где цветы, дай мне ответ» на немецком⁹. Элвис и немецкая танцовщица плывут на пароме по Рейну – реке, у которой (София шепчет Айрис), как это ни удивительно, есть собственная единица измерения. (Айрис вздыхает и закатывает глаза. Айрис вздыхает все время, пока Элвис поет младенцу в корзинке песню о том, что младенец – это уже маленький солдат, Айрис смеется в голос – единственная, кто смеется во всем кинотеатре, – в начале фильма, когда Элвис, в танке с длинной торчащей пушкой, выпускает снаряд, который поднимает на воздух деревянную лачугу, хотя Софии непонятно, что здесь смешного, и в конце, когда они выходят на лондонские улицы, Айрис качает головой и смеется. «Мужчина, похожий на тающую свечу, – говорит она. – Не мужчина, а тающая свеча». – «Что ты имеешь в виду, Элвис похож на свечу?» – спрашивает она. Айрис снова смеется и обнимает ее: «Да ладно тебе. В кофейню, а потом домой?»)

В «Солдатском блюзе» столько песен, что чуть ли не каждую минуту Элвис что-нибудь поет. Но лучшая песня звучит, когда они с немецкой танцовщицей идут в парк с кукольным театром, что-то наподобие Панча и Джуди, где кукла-отец, кукла-солдат и кукла-девушка разыгрывают сцену перед зрителями-детьми. Кукла-девушка влюблена в куклу-солдата, и он отвечает взаимностью, но кукла-отец говорит по-немецки что-то типа «и думать не смей». Тогда солдат начинает дубасить отца палкой, пока не сравнивает его с землей. Кукла-солдат поет кукле-девушке немецкую песню. Но что-то расстраивается: старик, управляющий проигрывателем кукольного театра, криво ставит пластинку, и песня звучит то слишком быстро, то слишком медленно. Поэтому Элвис говорит: «Может, мне настроить эту штуку вместо него?»

Затем происходит следующее: весь экран кинотеатра – один из самых широких, какие она видела, настолько шире экранов в родном городке, что это кажется несправедливым, – превращается в сцену кукольного театра с Элвисом внутри, показанным по грудь: великан, приехавший из другого мира, а рядом с ним – кукла-девушка, крохотная и в полный рост, так что он кажется каким-то божеством. Он поет кукле, и это самое сильное и прекрасное, что София когда-либо видела: он почему-то даже красивее и удивительнее, чем в начале фильма, когда принимал душ с другими солдатами и намыливал голый торс.

Там, в частности, есть доля секунды, которую София потом постоянно пыталась прокрутить в голове, до конца не уверенная, что сама этого не придумала. Но это невозможно. Ведь ее тогда пробрало.

Это происходит, когда Элвис наконец уламывает куклу-девушку, которая просто кукла, но почему-то вдобавок очень остроумная и дерзкая, и она на минутку прижимается к его плечу и груди. В этот момент он бросает неуловимый, почти незаметный взгляд на любимую девушку среди зрителей – и на людей, смотрящих кукольный спектакль, а также на людей, смотрящих фильм, включая Софию, – едва ощутимое движение его красивой головы, словно пытающееся сказать о многих вещах, и в том числе: «Эй, поглядите сюда, взгляните на меня, взгляните на нее, кто бы мог подумать? Представьте себе, вы это видели?»

Утро сочельника, 10 часов. Отделенная от тела голова дремала. Кружевная, густолиственная зеленая растительность, переплетение крошечных листочков и ветвей уплотнилось и завилось вокруг ноздрей и верхней губы, словно высохшая носовая слизь, и голова так правдоподобно вдыхала и выдыхала, что если бы кто-то, стоя рядом с этой комнатой, услышал ее, то был бы уверен, что здесь вздремнул настоящий целый ребенок, пусть и сильно простуженный.

Возможно, помогла бы эта штука – «калпол», которую ей удалось раздобыть в аптеке?

Но такая же растительность, кажется, пробивается и из ушей.

Как же эта голова может дышать, если никакого дыхательного аппарата нет и в помине?

Где ее легкие?

Где остальные органы?

Возможно, где-нибудь был кто-то еще с маленьким туловищем, парой ручек и ногой, следующей за ним повсюду? Маленькое туловище маневрировало между полками супермаркета? Или сидело на парковой скамье? Или на стуле возле батареи в чьей-то кухне? Как в старой песне, которую София поет вполголоса, чтобы не разбудить голову: «Я ничье дитя. Я не чье дитя. Дикой ромашкой. Жизнь цветет моя»¹⁰.