Евгений Онегин

Пушкин и Татьяна в Москве:
(глава седьмая)

Пока заканчивалась работа над пятой и шестой главами ЕО, жизнь Пушкина переменилась. В начале лета 1826 г. он отправил письмо императору Николаю I с просьбой позволить ему ехать для лечения в Москву, Петербург или «в чужие краи» и обещал «не противуречить» «общепринятому порядку». По приказу царя 8 сентября 1826 г. Пушкин с фельдъегерем был доставлен в Москву для личной с ним встречи. Она состоялась в тот же день в Чудовом монастыре. После беседы, продолжавшейся более часа, Николай I заявил, что разговаривал «с умнейшим человеком в России». Ссылка Пушкина закончилась, а сочинения его освобождались от общей цензуры, потому что сам царь вызвался быть его личным цензором^[36].

Тот знаменательный для него день Пушкин увековечил в седьмой главе ЕО:

 
Ах, братцы! как я был доволен,
Когда церквей и колоколен,
Садов, чертогов полукруг
Открылся предо мною вдруг!
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе!..
 

(7, XXXVI)

Москва, город детства Пушкина, откуда его в 1811 г. увезли в Лицей и где с тех пор он ни разу не бывал, встретила его восторженно. Два месяца поэт купался в лучах славы, после чего все-таки вернулся в Михайловское, где закончил и переписал набело пятую главу ЕО и поставил дату – 22 ноября 1826 г.

Шестая глава тогда тоже в целом была написана. Не хватало лишь концовки, потому что закончить главу о гибели юноши-поэта в мажорном ключе было бы некрасиво, а настроение у Пушкина в то время было оптимистическое. Нужные строфы (XLIII–XLV) он сочинил только 10 августа 1827 г. (тоже в Михайловском).

Москва к тому времени его несколько разочаровала. Личное покровительство царя обернулось опекой III отделения. «Борис Годунов» оставался неизданным (до 1831 г.). В обществе поговаривали, что поэт, прежде будто бы такой либеральный, изменил своим убеждениям. Жизнь в Москве и Петербурге (куда он переехал в конце мая 1827 г.) прибавила материальных забот, а молодость, казалось, прошла. Пушкин вступил в пору творческой зрелости и на былые восторги публики, когда «молодежь минувших дней» «буйно волочилась» за его Музой (8, III), уже не рассчитывал. От настоящего его все больше тянуло к прошлому, от стихов – к прозе. В июле 1827 г. он уже начал писать свое первое прозаическое сочинение – исторический роман «Арап Петра Великого»^[37]. Это свое новое умонастроение Пушкин и выразил в написанных в августе 1827 г. заключительных строфах для главы о смерти юного поэта:

 
Лета к суровой прозе клонят,
Лета шалунью рифму гонят…
‹…
Ужель и впрямь и в самом деле
Без элегических затей
Весна моих промчалась дней
(Что я шутя твердил доселе)?
И ей ужель возврата нет?
Ужель мне скоро тридцать лет?
 
 
Так, полдень мой настал, и нужно
Мне в том сознаться, вижу я.
‹…
Довольно! С ясною душою
Пускаюсь ныне в новый путь
От жизни прошлой отдохнуть.
 

(6, XLIII–XLV)

В «новый путь» после смерти Ленского отправились и герои романа: Онегин – в свои бесцельные странствия, Татьяна – в Москву.

Седьмая глава ЕО была написана в 1827–1828 гг. (начата 18 марта 1827 г., завершена 4 ноября 1828 г.). Вся она посвящена Татьяне и поделена между деревней и Москвой. После отъезда Ольги Татьяна остается «в одиночестве жестоком» (7, XIV). Она по-прежнему любит Онегина, но совершенное им убийство заставило ее взглянуть на него по-другому, открыло худшие его стороны. В «пустынном замке» уехавшего Онегина она читает его любимые книги, в которых действуют герои, во всем разочарованные, с душой «себялюбивой и сухой» (7, XXII), и сама испытывает первое в своей жизни разочарование:

 
И начинает понемногу
Моя Татьяна понимать
Теперь яснее – слава Богу —
Того, по ком она вздыхать
Осуждена судьбою властной…
‹…
Уж не пародия ли он?
 

(7, XXIV)

«Слава Богу», – говорит автор, потому что страсть Татьяны к Онегину, в котором она должна была «ненавидеть убийцу брата своего», в разлуке стала только сильнее (7, XIV). Вовремя не прозрев, не научившись побеждать страсти разумом, то есть «властвовать собой» (как раньше честно посоветовал ей Онегин – 4, XVI), Татьяна могла погибнуть – увянуть от тоски, впасть в безумие или как-нибудь еще. Безрассудная страсть бесплодна и разрушительна, а порой и безобразна вопреки романтическим представлениям. Пушкин показал это в поэме «Полтава» (написанной в 1828 г., когда продолжалась работа над седьмой главой ЕО). Слепая страсть Марии к гетману Мазепе, коварному старику, погубившему ее отца, и предателю царя, под конец привела ее к жалкому сумасшествию: «И с диким смехом завизжала, ‹…› И скрылась в темноте ночной». Татьяна не заслуживала такой участи, да и любимый ею Онегин был не злобным и безжалостным властолюбцем, чей «дух неукротим», а только невольным убийцей и несчастным чудаком, подражателем героев модных романов.

Татьяна избавляется от иллюзий, не переставая любить Онегина. Она становится вровень с автором ЕО, который именно так и относится к своему герою – с пониманием и сочувствием при ясном сознании его слабых сторон, не скрываемых от читателя. Такую Татьяну – трезво оценивающую даже своего единственного любимого человека – уже можно было выводить в свет, не опасаясь, что она будет обманута его внешним блеском и не сумеет отличить в нем пошлых кривляк от людей, заслуживающих уважения. Такая Татьяна могла стать собеседницей князя Вяземского (7, XLIX) и таким образом приобщиться к ближайшему окружению самого Пушкина.

В Москву Татьяна едет не по своей воле, но уже готовая к тому, что ей предстоит. С родными местами она прощается не как девушка, мечтающая о счастье, а как героиня, покорная высшему призванию, идущая навстречу своей судьбе:

 
Простите, мирные долины…
‹…
Меняю милый, тихий свет
На шум блистательных сует…
Прости ж и ты, моя свобода!
Куда, зачем стремлюся я?
Что мне сулит судьба моя?
 

(7, XXVIII)^[38]

В соответствии с тремя эпиграфами к седьмой главе Пушкин говорит о Москве сначала с гордостью и патриотическим воодушевлением, потом с умилением и добродушным юмором и, наконец, по-грибоедовски, с негодованием сатирика. Так же меняются и впечатления Татьяны. Впервые оказавшись в многолюдном московском обществе, она скоро узнает ему цену и испытывает сходные с авторскими переживания:

 
Татьяна вслушаться желает
В беседы, в общий разговор;
Но всех в гостиной занимает
Такой бессвязный, пошлый вздор…
 

(7, XLVIII)

 
Татьяна смотрит и не видит,
Волненье света ненавидит;
Ей душно здесь…Она мечтой
Стремится к жизни полевой,
В деревню, к бедным поселянам,
В уединенный уголок,
Где льется светлый ручеек,
К своим цветам, к своим романам…
 

(7, LIII)

Она еще только на пороге своей новой судьбы с «шумом блистательных сует», но уже грустит о прежней уединенной и мечтательной жизни, к которой не будет возврата. Новая судьба Татьяны является в облике «важного генерала», который не сводит с нее глаз (7, XLIV), и автор иронически поздравляет ее «с победой».

Читатели, в отличие от Онегина знающие, что пережила и передумала Татьяна после его отъезда, не будут сильно удивлены, когда в последней главе, спустя два с половиной года, она появится перед ними не влюбленной «девочкой несмелой»,

 
…о равнодушною княгиней,
Но неприступною богиней
Роскошной, царственной Невы.
 

(8, XXVII)

Пушкин и Татьяна в большом свете:
(глава восьмая)

Восьмая, последняя глава ЕО возвращает нас к месту действия первой – в Петербург. Повторяется зимнее затворничество Онегина в «молчаливом кабинете», его «хандра» и беспорядочное чтение книг (8, XXXIV–XXXV; ср.: 1, XLII–XLIII), но вся атмосфера восьмой главы не та, что в первой, да и в других главах романа. Это прощальная глава с соответствующими эпиграфом и концовкой. Она начинается с рассказа о превращениях Музы поэта. Своенравная и вольнолюбивая, одичавшая среди «племен бродящих» (8, V), она появляется на «светском рауте», где на «прелести ее степные» могут посмотреть свысока (8, VI). Поэт и его Муза оказываются в новой и чужой для них обстановке.

 
Вдруг изменилось все кругом…
 

(8, V)

 
Как изменилася Татьяна!..
 

(8, XXVIII)

Как и Муза поэта, Татьяна внутренне осталась прежней «бедной Таней» (8, XLI), но на людях она совершенно другая:

 
У! как теперь окружена
Крещенским холодом она!
 

(8, XXXIII)

Вернувшийся в Петербург Онегин тоже почти неузнаваемо переменился: прежний холодный эгоист теперь «в Татьяну как дитя влюблен» (8, XXX). Любовь пробудила его от душевной апатии, но не оживила его, а лишь сделала ощутимее мучения от запоздалого раскаяния. И автор заранее склонял читателей к признанию закономерности такого исхода:

 
… возраст поздний и бесплодный,
На повороте наших лет,
Печален страсти мертвой след…
 

(8, XXIX)

Изменилось «все кругом», но преследующий Онегина образ убитого Ленского остался неизменным:

 
…идит он: на талом снеге,
Как будто спящий на ночлеге,
Недвижим юноша лежит,
И слышит голос: что ж? убит.
 

(8, XXXVII)

В последнем объяснении Татьяны с Онегиным вполне обнаруживается возвышенный строй ее мыслей и чувств, ее нравственная безупречность и благоразумие. Онегин узнает, что Татьяна по-прежнему любит его, но что теперь это для нее почему-то не главное, и стоит «как будто громом поражен» (8, XLVIII). Порок в его лице терпит заслуженное наказание – совсем как в старых романах, которыми Татьяна зачитывалась в деревне, в романах чувствительных и нравоучительных, где

 
…ри конце последней части
Всегда наказан был порок,
Добру достойный был венок.
 

(3, XI)

Финал ЕО открытый, жизнь героев не завершена, но объяснились они окончательно. Финал этот очень грустный, потому что мы узнали, что не только Онегин, «пасмурный чудак, убийца юного поэта» (6, XLII), но и самоотверженная, добродетельная Татьяна глубоко несчастна, что сердце ее безучастно к свету, в котором она теперь живет. Мы узнаем это от нее самой:

 
А мне, Онегин, пышность эта,
Постылой жизни мишура,
Мои успехи в вихре света,
Мой модный дом и вечера,
Что в них?…
 

(8, XLVI)

Онегина автор бросает «в минуту, злую для него» (8, XLVIII), а Татьяну оставляет при высказанном ею взгляде на жизнь, очень похожем на тот, который в начале главы был назван «несносным» («Несносно ‹…› глядеть на жизнь как на обряд… – 8, XI).

Жалуясь на свое новое положение, внешне, казалось бы, столь блестящее, Татьяна с тоской вспоминает о родных местах, где впервые встретила Онегина, «где нынче крест и тень ветвей» над могилою ее «бедной няни», о том времени, когда

 
…частье было так возможно,
Так близко!..
 

(8, XLVII)

Кюхельбекер, прочитав последнюю главу, 17 февраля 1832 г. записал в дневнике: «Поэт в своей 8 главе похож сам на Татьяну: для лицейского его товарища, для человека, который с ним вырос и его знает наизусть, как я, везде заметно чувство, коим Пушкин переполнен, хотя он, подобно своей Татьяне, и не хочет, чтоб об этом чувстве знал свет»^[39]. 1 мая 1832 г. он сделал новую запись на этот счет: «Читал я ‹…› последнюю главу «Онегина»: в ней много, много чувства; несколько раз слезы навертывались у меня на глаза: нет, тут не одно искусство, тут сердце, тут душа!»^[40]

Татьяна в восьмой главе максимально приближена к автору, который в начале главы почти отождествляет ее со своей Музой (строфы V, VI), а в конце дважды называет своим «идеалом»: «мой верный идеал» (L), «Татьяны милый идеал» (LI) (тут можно вспомнить: «на модном слове идеал задремал поэт Ленский, сочинив последние в своей жизни стихи, см.: 6, XXIII). Это уже не мечтательная сельская барышня, а знающая свет и людей княгиня, окруженная заслуженным почетом и уважением, «законодательница зал» (8, XXVIII). Онегина она теперь понимает не многим хуже, чем сам автор. Но о каком «чувстве» говорит Кюхельбекер, который после декабря 1825 г. уже семь лет провел в одиночном заключении, отрезанный от внешнего мира? Он думает, конечно, не о романном образе автора, а о настоящем Пушкине, своем друге. И его высказывание можно понять так, что Пушкин, находящийся сейчас в куда более завидных обстоятельствах, чем Кюхельбекер, на самом деле, подобно Татьяне, тяготится своим положением и с грустью вспоминает о времени, когда был менее благополучен, но, может быть, более счастлив или, по крайней мере, независим и беззаботен.

Пушкин и Онегин:
«Мой спутник странный…

 
Сноснее многих был Евгений…
 

(2, XV)

 
Прости ж и ты, мой спутник странный…
 

(8, L)

В начале романа Пушкин представил Онегина как «молодого повесу» (1, II), в шестой главе наградил титулом «убийца юного поэта» (6, XLII), а под конец бросил «в минуту, злую для него» (8, XLVIII), в почти анекдотической ситуации (Татьяна вышла, входит муж). Автор бросил его в положении проученного волокиты вроде графа Нулина, предварительно обнаружив полное превосходство Татьяны над ним. Как будто автор не очень хорошо относится к заглавному герою романа, как будто наказывает Онегина за пороки и заблуждения. Зачем же тогда Татьяна, «милый идеал» автора, осуждена была полюбить такого человека и, по ее признанию, продолжает его любить? Зачем сам автор избрал его своим спутником и не покидал семь с лишним лет, пока сочинялся роман? Читатели последней главы вправе были задаться такими вопросами.

В то время, когда Пушкин писал восьмую главу (декабрь 1829 – сентябрь 1830), у публики, судившей об Онегине по шести напечатанным на тот момент главам (седьмая, целиком посвященная Татьяне, вышла в марте 1830 г.), сложилось устойчивое мнение, что это «пустой» и неглубокий характер, Так судили даже дружественные автору романа, умные и тонкие критики вроде И.В. Киреевского, писавшего в 1828 г.: «…негин есть существо совершенно обыкновенное и ничтожное. ‹…› Он не живет внутри себя жизнью особенною, отменною от жизни других людей, и презирает человечество потому только, что не умеет уважать его. Нет ничего обыкновеннее такого рода людей, и всего меньше поэзии в таком характере. ‹…› Сам Пушкин, кажется, чувствовал пустоту своего героя и потому нигде не старался коротко познакомить с ним своих читателей. Он не дал ему определенной физиономии, и не одного человека, но целый класс людей представил он в его портрете: тысяче различных характеров может принадлежать описание Онегина»^[41].

Заявление о нежелании снова встречаться с этим «пустым» героем Пушкин сам вложил в уста читателей последней главы:

 
Всё тот же ль он, иль усмирился?
Иль корчит также чудака?
Скажите, чем он возвратился?
‹…
По крайне мере мой совет:
Отстать от моды обветшалой.
Довольно он морочил свет…
 

(8, VIII)

Действительно, к началу восьмой главы у нас, читателей, могли накопиться обоснованные претензии к Онегину. Мы знаем, что он разбил сердце девушки и убил друга. Знаем, что его «неподражательная странность», о которой говорилось в начале романа (1, XLV), возрастала от чтения модных литературных новинок. Знаем, что, претендуя стоять выше общества, на деле он испугался даже речистого провинциального негодяя Зарецкого, что репутация для него оказалась важнее, чем честь, а тем более дружеские чувства, что из-за его малодушия погиб благородный юный поэт. В общем, что он только «корчит чудака» и «морочит свет». Но тут-то автор, приятель и «отец Евгения»^[42], как раз встает на его защиту:

 
Зачем же так неблагосклонно
Вы отзываетесь о нем?
За то ль, что мы неугомонно
Хлопочем, судим обо всем,
Что пылких душ неосторожность
Самолюбивую ничтожность
Иль оскорбляет, иль смешит,
Что ум, любя простор, теснит,
Что слишком часто разговоры
Принять мы рады за дела,
Что глупость ветрена и зла,
Что важным людям важны вздоры,
И что посредственность одна
Нам по плечу и не странна?
 

(8, IX)

Здесь мы с удивлением узнаем об Онегине нечто такое, чего прежде в нем как будто не замечали: 1) он, оказывается, имел пылкую душу; 2) был неосторожен в жизни; 3) раздражал своим умом окружающих; 4) не занимался «вздорами», которые в свете считаются важными вещами; 5) явно возвышался над уровнем посредственности.

Кажется, это какой-то другой Онегин, не очень похожий на «молодого повесу», описанного в первой главе: тот, как мы помним, просто устал от светских развлечений и любовных интриг, пострадал от русской хандры, сделался угрюмым и томным, как Чайльд-Гарольд (1, XXXVIII), и по случаю уехал в деревню. Новая характеристика куда лучше подошла бы герою другого произведения другого автора – Чацкому, умному и честному герою комедии Грибоедова. Ведь это он, Чацкий, своей пылкостью и умом оскорблял и смешил московское общество и на себе испытал его ветреность и злобу. И точно: именно с Чацким через три строфы автор и сравнивает вновь появившегося в Петербурге Онегина:

 
Он возвратился и попал,
Как Чацкий, с корабля на бал.
 

(8, XIII)

В странствиях после убийства Ленского Онегин провел три года и вернулся из них с новыми мыслями о своей жизни и самом себе. Столько же времени прошло после окончания ссылки Пушкина (сентябрь 1826 г.) до начала работы над главой о путешествии Онегина – 2 октября 1829 г. Тогда были написаны ее первые строфы, которые потом, решив исключить путешествие из основного текста, Пушкин перенес в восьмую главу:

 
Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел,
‹…
Но грустно думать, что напрасно
Была нам молодость дана,
Что изменяли ей всечасно,
Что обманула нас она;
Что наши лучшие желанья,
Что наши свежие мечтанья
Истлели быстрой чередой,
Как листья осенью гнилой…
 

(8, X–XI)

Эти строфы Пушкин написал в Москве, вернувшись из путешествия к персидской и турецкой границе, где русские войска вели боевые действия с Персией. По дороге он побывал в Грузии, во Владикавказе, Пятигорске, Кисловодске, в кубанских и донских казачьих станицах, в Новочеркасске, Воронеже. Полученные впечатления отразились в первом законченном прозаическом сочинении Пушкина – «Путешествии в Арзрум во время похода 1829 года». Часть из них отразилась в ЕО, в описании путешествия Онегина. В печатном (окончательном) тексте оно начинается с Москвы, а полный его маршрут (представленный в рукописи^[43]) выглядел так: Петербург (сюда он приехал из деревни) – Новгород – Валдай, Торжок и Тверь – Москва – Нижний Новгород – Астрахань – Северный Кавказ – Грузия – кавказские курорты с минеральными источниками (Пятигорск и Кисловодск) – «кубанские равнины» – Тамань – Крым – Одесса. Как видно, Пушкин провел Онегина по местам, в которых побывал сам. В рукописи путешествия также сообщалось, что в Одессе Онегин вновь встретился с автором и отсюда же они разъехались в разные стороны: Пушкин – в Михайловское (в августе 1824 г.), Онегин – «к невским берегам», где ему предстояла новая встреча с Татьяной.

По внутренней хронологии романа Онегину тогда исполнилось 29 лет (из деревни он уехал за три года до этого, «дожив без цели, без трудов, до двадцати шести годов» – 8, XII). Пушкин был на четыре года моложе своего героя и к тому же рубежу приблизился в 1828 г. В его жизни этот год оказался переломным.

До тридцатилетнего возраста, когда, как считал Пушкин, заканчивалась молодость, оставался только один год. К тому времени надо было обдумать свое прошлое, критически оценить свои отношения с миром и, как подобает зрелому мужу, принять сознательные и ответственные решения о том, как жить дальше. В 1828 г. Пушкин подводил итоги, и они не казались ему утешительными. Для него это было время тяжелого душевного кризиса, мучительных воспоминаний и сомнений в себе.

В день своего рождения 26 мая 1828 г., когда ему исполнилось 29 лет, Пушкин написал одно из самых мрачных своих стихотворений:

 
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
‹…
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.
 

За неделю до этого (19 мая) было написано стихотворение «Воспоминание» – о ночных «часах томительного бденья», о том, как при чтении свитка прожитой жизни разгораются «змеи сердечной угрызенья»:

 
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
 

Сходными переживаниями Пушкин наделил и двадцатидевятилетнего Онегина в восьмой главе. Зиму 1824/1825 гг.^[44], не имея возможности видеть Татьяну, которую он теперь полюбил, Онегин проводит как затворник, в «молчаливом кабинете». Он тоже пересматривает свое прошлое и терзается сознанием того, что Татьяна, единственное светлое явление среди безобразия и пустоты прожитой им жизни, теперь утрачена для него навсегда:

 
…идит он врагов забвенных,
Клеветников, и трусов злых,
И рой изменниц молодых,
И круг товарищей презренных,
То сельский дом – и у окна
Сидит она…и всё она!..
 

(8, XXXVII)

Онегин в восьмой главе – обвиняемый, подсудимый. Его обвиняют читатели, сам он терзается сознанием своей вины (его преследует образ убитого Ленского), а потом выслушивает упреки Татьяны, причем не только заслуженные. Она обвиняет его в мелочном тщеславии и низких побуждениях для запоздало проснувшейся страсти:

 
…ачем у вас я на примете?
Не потому ль, что в высшем свете
Теперь являться я должна;
Что я богата и знатна,
Что муж в сраженьях изувечен,
Что нас за то ласкает двор?
Не потому ль, что мой позор
Теперь бы всеми был замечен
И мог бы в обществе принесть
Вам соблазнительную честь?
 

(8, XLIV)

Здесь звучат обида, досада. Татьяна говорит их в запальчивости и сама знает, что не права. Под конец она смягчает свой «приговор» и куда справедливей оценивает Онегина:

 
Я знаю: в вашем сердце есть
И гордость и прямая честь.
 

(8, XLVII)

В этой оценке – ключ к пониманию образа Онегина и привязанности автора к нему. Именно эти качества Татьяна угадала в нем еще при первой встрече, доверилась им, написала о них в письме («Но мне порукой ваша честь, / И смело ей себя вверяю… – глава 3), и не ошиблась.

Как бы ни был Онегин грешен и легкомыслен, он не тот человек, который способен расчетливо кого-то погубить или использовать в своих целях. Он любит представляться эгоистом и циником, но меньше всего думает о своих практических выгодах. Он не ведает забот корыстолюбца и приобретателя, не знает беспокойства и зависти честолюбца, желающего продвинуться по службе или занять положение в обществе, не стремится возвыситься над кем-то, не ищет власти и не глядит «в Наполеоны», как многие, для кого «двуногих тварей миллионы…орудие одно» (2, XIV). Возможно, от всех этих страстей его избавили лень, холодность и равнодушие, но тогда они не такие уж дурные свойства. По крайней мере, автор поначалу глядел на них снисходительней, чем на другие человеческие пороки: «Сноснее многих был Евгений… (2, XIV). Потом выяснится, что они не так уж безобидны, потому что именно из-за холодности и равнодушия Онегин оттолкнет влюбленную Татьяну и выйдет на дуэль с Ленским. Эти два поступка – худшее из всего, что сделал Онегин, но все-таки в них не было ни своекорыстного расчета, ни намеренного эгоистического самоутверждения, поэтому в последней главе раскаявшийся и несчастный Онегин вызывает не злорадство, а сочувствие автора и читателей.

Любовь Татьяны Онегин отверг, оберегая свое холостяцкое положение, независимость и покой. На дуэль с Ленским вышел, боясь насмешек и презрения, из страха за свою репутацию в свете. Мотивы этих поступков, в общем-то, можно выразить и на языке высоких понятий: он отстаивал свою свободу и честь. Так, конечно, и думал Онегин. Драма его заключалась в том, что это был самообман, поддержанный светскими предрассудками и литературными клише. «Честь» свою он блистательно защитил, но лишь в глазах Зарецкого, бесчестного сплетника и мерзавца (от таких людей часто и зависит репутация в обществе), а на деле предал дружбу, стал убийцей поэта и потерял самоуважение, взамен получив угрызения совести. Письмо Татьяны, «души доверчивой признанья», заставило его поволноваться (4, XI–XII), но как «мудрец пустынный» (2, IV) он «мудро» оградил свой покой от посягательства чувства и не упустил случая выступить с нотацией «в благом пылу нравоученья» (8, XX). По ироническому комментарию автора, с Татьяной Онегин «очень мило поступил» и «не в первый раз…явил души прямое благородство» (4, XVIII). На самом же деле он просто не поверил ей и не понял себя, упустив возможное и близкое счастье («А счастье было так возможно, / Так близко!..» – 8, XLVII). Онегин тогда «ошибся», в чем теперь и признается в письме к Татьяне:

 
Случайно вас когда-то встретя,
В вас искру нежности заметя,
Я ей поверить не посмел:
Привычке милой не дал ходу;
Свою постылую свободу
Я потерять не захотел.
‹…
Как я ошибся, как наказан!
 

Свобода здесь названа «постылой», потому что теперь Онегин понимает, что для него она была не высокой ценностью, достойной защиты, а лишь другим именем привычного ему образа жизни – в материальном достатке и безделье, свободой от обязательств и каких-либо жизненных целей. Именно такой изображалась жизнь Онегина в первой главе. Приверженность Онегина идеалам свободы и чести оказалась умозрительна и неглубока, произошла подмена, и он показал себя бессердечным демагогом в отповеди Татьяне и малодушным «мячиком предрассуждений» в дуэльной истории с Ленским.

«Ошибки» Онегина были следствием заблуждений «ума», а не «сердца», а те, в свою очередь, были данью своему времени – литературным и поведенческим модам, характерным для столичной светской молодежи, к которой он принадлежал. Это ошибки «героя времени» – типичного, но не самого заурядного из его представителей.

Автор подружился с Онегиным, «…словий света свергнув бремя, / Как он, отстав от суеты» (1, XLV). Их сблизило отвращение от светских забав и критическое умонастроение. Как и автор, Онегин не просто жил, а «жил и мыслил» (1, XLVI), причем мысли его были свободны от корысти и суеты. Этим он и интересен Пушкину, потому он и избрал его своим спутником.

В «Евгении Онегине» представлена панорама жизни русского дворянства – петербургского, провинциального, московского. Онегин, с его умеренной отчужденностью от общества, лишенный житейских попечений и низменных страстей, критически мыслящий, а не теряющийся в поэтических грезах (как Ленский), был для автора подходящим спутником – одновременно участником и как бы сторонним наблюдателем этой жизни (в седьмой главе в той же роли была повзрослевшая Татьяна, но степень ее чуждости московскому обществу гораздо выше, поэтому сатирические интонации в описании Москвы особенно сильны). Поэтическая сторона действительности, открытая автору (и поэту Ленскому), для Онегина почти недоступна, но в остальном он – персонаж, внутренне близкий автору, с теми же увлечениями и разочарованиями, с теми же кумирами (Байрон) и заблуждениями ума, с теми же поздними сожалениями о них. Начав с указания на «разность» между Онегиным и собой (1, LVI), Пушкин далее наделяет его своими привычками и распорядком дня в Михайловском (в четвертой главе), отправляет в путешествие почти по тем же местам, по которым проехал сам в 1829 г., и, наконец, дает ему пережить некоторые собственные душевные муки от подведения итогов мятежной молодости.

Путешествие Онегина и переоценка им собственной жизни в восьмой главе произвели в нем перемену. Светское фатовство, оригинальничанье по модным литературным образцам, злоязычие и цинизм исчезли как нечто напускное. В Онегине показался человек, который, по выражению А.А. Григорьева, «внутри себя гораздо проще, лучше и добрее своих идеалов»^[45], способный быть пылким, откровенным и неосторожным, как Чацкий (таков Онегин в письме к Татьяне). В последней сцене романа перед нами не «пародия», не «москвич в гарольдовом плаще», а человек, переживший моральную катастрофу, погруженный «в бурю ощущений», переродившийся Онегин, в котором остались только лучшие его черты, достойный любви Татьяны, дружбы автора и какой-то новой, более осмысленной жизни. Но здесь-то Пушкин и заканчивает свой роман и вопрос о возможности для Онегина этой новой жизни оставляет открытым.