Kitobni o'qish: «Жертва моего рода»

Судьба – отвратительнейшая концепция, которую современный мир возвел в культ. Однако еще Эпикур в трехсотых годах до нашей эры в пух и прах разнес теорию о предопределенности жизни. Все в руках человека, а Бог, если он существует, лишь наблюдает за нашими нелепыми попытками обвинить его во всех своих неудачах. Но кто такой этот Эпикур в сравнении с сетевыми тарологами, астрологами, симоронскими практиками и прочими шарлатанами? Устаревший мертвый философ павшей империи без сайта-карточки, профессиональных фотосессий, гадальных атрибутов с АлиЭксперсса и ТикТок канала с ежедневными разборами матриц судьбы и рекламными интеграциями собственных мастер-классов. Проще говоря, у Эпикура мертвая медийка, и для двадцать первого века он никто.

Если бы я, как и многие люди, тронулся умом и заказал себе матрицу судьбы, то, судя по всем расчетам, ее энергетическим центром стала бы Глубокая Задница – новейшее созвездие где-то между Козерогом и Водолеем. Родился я щуплым и хилым; на детских фотографиях один-в-один миниатюрная версия Голлума, разве что без гнилых клыков и обвисших мешков под глазами. Через пару дней мне диагностировали защемление позвонков – я задыхался, когда лежал на спине. Однажды вечером, лицезрев в колыбельной синего, как слива, немощного младенца-уродца, мой отец, по словам матери, сам побелел от ужаса и оперативно отправился за хлебом. Два с половиной года мать моталась со мной из квартиры в квартиру: Валерий, Андрис, Раймонд, Сергей… калейдоскоп имен и лиц срослись в единого монстра нашего с ней общего прошлого. Эти бесконечные разъезды по Риге с прицепом в виде ревущего ребенка вымотали мать, и она сбагрила меня в Даугавпилс¹ к бабушке с дедом по отцовской линии. Да, мосты сгорели настолько, что даже его собственных родителей накрыло пеплом. Сперва меня подселили к ним на лето, но оно плавно перетекло в осень, потом зиму, потом весну и новое лето. Три года спустя мать как бы невзначай «обрадовала» нас женихом Томасом Вагнером – худосочным немцем с красным лицом и мелкими пустыми глазами, которого дед за спиной обзывал недобитым фрицем. Она предложила поехать с ней в Германию, но я остался в Д-пилсе².

За одно только детство я насобирал добротную коллекцию «подарков» судьбы: в пять лет грыжа, в восемь шумы в сердце, в девять аппендицит, в одиннадцать опухоль на большом пальце, в тринадцать прыгнул с тарзанаки в карьер, но веревка лопнула за два метра до воды – как итог перелом шейки бедра, год на костылях и пожизненная хромота. Вот так выглядит воистину невезучий человек, а ведь это даже не половина всей коллекции; перечислять можно до бесконечности. И будь моя воля, я бы опустил предысторию, чтобы не сойти за нытика, но без нее будет неясна моя ненависть к судьбе и причина одного судьбоносного выбора.

Так или иначе, но я умудрился дожить до тридцати: переехал в не самую престижную столицу, выучился в не самом престижном университете, устроился не на самую престижную должность юриста в не самой престижной компании, зато женился на прекрасной девушке – это, наверно, единственная настоящая победа в моей жизни.

Спустя два года в браке мы решились завести ребенка, а вчера из-за сильных схваток Иру положили в роддом. По прогнозу акушера-гинеколога она родит в течение следующих двух суток. И вот как бы на моем месте поступил нормальный, любящий муж? Скорее всего, забыл бы обо всем на свете, и с утра караулил под окнами роддома, пробиваясь в палату, а, попав туда, подобно Санчо Панса исполнял любые, даже самые абсурдные просьбы жены, после чего всю ночь до следующего утра снова караулил под окнами. Таков был и мой план, когда я, преисполненный самыми светлыми мыслями, ехал домой. Однако кто-то сверху (или снизу) злорадно так посмеялся над этим планом.

Ночью я не мог заснуть из-за смешанного чувства тревоги и эйфории, словно у меня передоз, и тело вот-вот взорвется искрящимся фейерверком. Сумка с Ириными вещами была собрана задолго до восхода солнца, а я бродил из комнаты в комнату и раз в десять-пятнадцать минут проверял время. В семь утра, когда я уже вышел из квартиры и сунул ключ в замочную скважину, мне позвонила бабушка.

– Сашка, деду плохо. Приезжай, – сообщила она в присущей себе манере: односложно и невозмутимо, но на последнем слове ее голос дрогнул.

– Ба, что стряслось? – она лишь повторяла, как мантру, что деду плохо, и я должен приехать. На просьбу передать ему трубку, отвечала, мол, у него совсем нет сил говорить.

Сперва мне пришлось поехать в роддом, но туда меня не пустили – охранник встал с противоположной стороны входных дверей и указал на табличку «Часы посещения с двенадцати до пяти». Вручив ему Ирину сумку вместе с пятьюдесятью евро «компенсации», сам я рванул через всю страну в Даугавпилс.

Пока за окнами автомобиля чередовались однообразные латвийские поля-пустыри-пастбища, я в полной тишине думал и переживал за деда. Если вкратце, то он бывший работник трамвайного депо и инвалид. В восемнадцать лет, за полтора дня до рождения моего отца, попал в аварию и потерял правую ногу по колено, левую руку по локоть и глаз. При этом каким-то образом сохранил бодрость духа, и самые яркие воспоминания из детства у меня связаны именно с дедом. Он часто болел, но всегда храбрился и никогда не жаловался. Если сейчас он не в силах даже говорить, значит, все серьезно.

Около девяти утра мне позвонила Ира. Я ей все объяснил, и она меня поддержала. Мы оба понимали, что, скорее всего, ребенок родится до моего возвращения в Ригу. Наверно, это к лучшему. Присутствуй я на родах, и что-нибудь обязательно пошло бы не так. Но разве уже не пошло?

Припарковавшись во дворе, я заглушил мотор и, слишком сильно загнавшись неприятными мыслями в дороге, не мог заставить себя вылезти из салона. Метрах в двадцати от парковки располагалась советская песочница, видавшая виды еще в моем детстве.

Перед глазами проскользнули фантомы прошлого. Дед, выстругавший для ноги палку с креплением, а для руки насадку с крюком, и я; мы д-пилские пираты, а песочница – наша бригантина. Весь двор – огромный океан с островами-клумбами, сокровищами и морскими чудовищами. Мы бороздили его просторы и брали на абордаж скамейку с бабушкой-капитаном-испанского-флота, которая, отбиваясь от нас, пыталась дочитать очередной выпуск МК-Латвии³. Сейчас песочница была без песка, а от скамейки сохранился лишь проржавевший каркас со вспухшим от влаги обломком доски. Зажмурившись, я даже почувствовал на губах соленый привкус морского бриза и рыбно-тухлый шлейф коричневых водорослей на пляже Юрмалы⁴. Мне сразу полегчало, и я вышел из машины.

Поднявшись на седьмой этаж, нажал кнопку дверного звонка – тишина. Видимо, бабушка все-таки обратилась в отшельники и сломала звонок. Тогда я постучал. За дверью послышались шаркающие шаги.

– Давай, заходи уже, а то мне сквозняком шею надует, – пробурачала бабушка, открыв дверь и тут же закутавшись в свой несменный ситцевый халат зелено-фиолетового цвета.

– Как дед? – спросил я, не заметив обеспокоенности на ее лице, скорее, недовольство, как если бы в магазине ей пробили пару товаров без скидки.

Небрежно махнув рукой, будто я спросил какую-то глупость, она пошаркала к холодильнику. На кухонном столе как раз была подготовлена чашка с остывшим чаем. Дверца холодильника открылась, и меня окатило мощным амбре просроченной колбасы и прокисшего творога. Бабушка же, не реагируя на неприятный запах, достала с верхней полки корку хлеба с тонким слоем сливочного масла; этот «бутерброд» явно лежал там не первый день.

– Ба, так как дед? – повторил я.

– Каком к верху, – отчеканила бабушка. – Ирка когда рожает?

– Скоро, – пробубнил я. – Не сегодня, так завтра.

Отвернувшись к плите, бабушка неторопливо разжевывала корку. Ее внимание, похоже, занимали не я и дед, а засохшие пятна жира на кафеле и то, чем их оттереть.

– А я говорила, зря рожаете. Погуляли бы еще. Нехрен так рано чужие жопы подтирать.

– Ну, жопа будет не чужая, – ответил я, закатив глаза. – Ладно, я пойду к деду.

Нормальные родители радуются рождению детей у их собственных детей, но бабушка с дедом считали иначе: «Ты перебесись и нагуляйся, только дураки плодят потомков до тридцати, а лучше вообще не рыпайся до сорока; дети никуда не убегут, а вот с больными суставами потом хрен за жизнью угонишься». Мою первую школьную любовь дед обозвал безмозглой нянькой для карапузов, мол, только рожать и хочет. Полина обиделась, бросила меня через подруг и год распускала слухи, якобы мы семья сектантов. В университете было проще – до моих рижских спутниц острые языки бабушки и деда не дотягивались, да я и сам тогда был лжеантинаталистом не искал серьезных отношений. Их встреча с Ирой планировалась несколько недель: я собирался с духом, готовился спорить, аргументировано и не очень, но, к счастью, Ира им понравилась. Дед признал ее хорошенькой и сообразительной, а бабушка кивнула, но наказала не рожать детей, якобы мы еще не нагулялись как следует. Переломный момент случился на третьем месяце Ириной беременности. Бабушка заметила живот и разразился скандал. Она назвала меня дураком, а дед лишь грустно хмыкнул и заперся в своей комнате. Мы поссорились, и я на полгода исчез из их жизни.

Четыре метра от кухни до дедовой спальни дались тяжело: шаг – влажная от пота кровать, шаг – мертвое, иссохшее тело, следы судорог и спазмов на окоченевшем лице, шаг – скорая, морг, дубовый гроб, похороны, шаг – рюмка водки с ломтем черного хлеба на сорок дней и фотография в рамке, последний шаг – и пустота. За пять шагов воображение обрисовало такую мрачную картину, что ноги налились свинцом, а в уголках глаз проступили слезы. С невероятным усилием воли я заставил себя постучать и зайти. Дед лежал, накрывшись пледом, и это в двадцатипятиградусную жару. Оба протеза висели на стене, а он никогда их не вешал, ведь в любой момент мог захотеть уйти. Если их вешала бабушка, они ссорились и по паре дней друг с другом не разговаривали.

– Сашка? – прошептал дед. – Я ждал тебя.

– Дед! – я рванул к нему и встал на колени рядом с кроватью.

– Рад я тебя видеть, рад… Давно ты не заезжал.

– Почему вы не позвонили раньше? Ты заболел?

– Заболел? – многозначительно спросил дед, вперив взгляд в потолок, словно с минуты на минуту к нему спустится делегация ангелов. – Нет, это куда хуже…

– Что бы это ни было, я помогу. Мы купим лекарства, я приведу врачей. Если надо, отправим тебя к маме во Франкфурт, – дед поморщился, поднял правую руку и показал фигу.

– Да погоди ты фрицам меня сдавать… не для этого тебя позвали.

– Я слушаю, – и придвинулся ближе, чтобы дед не напрягался говорить громче, чем он мог.

– Там… в гостиной. Спрятала и не отдает, гадина. Меня уже вон как разбило…

– Ну? И что там в гостиной? Я принесу.

– Да чекушка. Стаканы под кроватью. Принеси, пожалуйста, а то жить совсем невмоготу.

– Дед, ты охренел?!

Я вскочил с колен, а на лице деда расплылась широченная улыбка, и он расхохотался.

– Неплохо я тебя надул, да?

– Ира со дня на день родит, а ты херней маешься! – обижено выдал я и решил немедленно уезжать. Если не задерживаться, то успею в роддом на часы посещения. – Мне надо ехать, – добавил я и тут же выскочил из спальни, воспользовавшись тем, что дедовы протезы висели на стене, и он не мог за мной погнаться.

– Сашка! – крикнул дед, уже ничуть не хрипя. – Я ж для дела тебя позвал!

На сей раз четыре метра от спальни до кухни, а потом в коридор к входной двери я прошел без задержек. Дернул ручку, но дверь была заперта на ключ.

– Ба, открой, пожалуйста.

– А с дедом не поговоришь? – спросила она, выйдя из кухни и все еще дожевывая ту злосчастную корку с маслом.

– Нет времени, я должен готовиться, между прочим, к рождению твоего правнука.

Бабушка поморщилась при слове правнук, тем самым напомнив мне, почему последние полгода я не приезжал.

– Думаешь, он просто так эту ерунду затеял? Иди и поговори с ним. Никуда твоя Ирка не убежит. И возьми эту чекушку, чтоб ей пусто было. Неделю прятала… – она махнула рукой и вернулась на кухню. – За сервизом! – добавила она.

Подойдя к допотопной советской секции во всю ширину стены, я раздвинул ненавистные мною еще с детства оранжевые в белый горошек фарфоровые чашки. Вдоволь наглотавшись пыли, за заварником я нашел «Столичную» и вернулся в спальню.

– Вот твоя водка, дед, – и протянул ему бутылку.

– Ой, молодец! – он резко вскочил, нагнулся, подобно акробату, запустил правую руку под кровать и достал два пыльных стакана.

– Подожди, дай сполосну, – я отобрал стаканы и пошел в ванную комнату.

– Да чего там! – крикнул дед. – Раз от стряпни бабкиной не подох, то и пыль один хрен не убьет.

По пути в спальню я прихватил две табуретки для себя и импровизированного столика.

– Вот, – я поставил стаканы на табуретку, а дед зажал бутылку между ног и открутил пробку здоровой рукой.

– Другое дело! – он разлил водку по стаканам. – Ну, прозит?

– Мне за руль, – я отодвинул стакан, как на советском плакате «Нет!»

– Да от пары капель ничего не будет! Не расстраивай старого!

Дед снова попытался всунуть мне стакан, а я снова его отодвинул.

– Дорожной полиции это расскажешь. Дед, ты же меня знаешь.

Он глубоко выдохнул и кивнул.

– Да, такого везунчика еще поищи.

– Так что ты хотел? Мне правда надо в Ригу. Давай, может, я на выходных приеду?

– Погоди ты… у меня разговор есть. Как раз насчет твоего ребенка.

– Да, да, – я закатил глаза. – Слишком рано рожаем, стоило бы нагуляться и все такое.

– Нет, тут другое, – и дед сказал это так серьезно, что даже заинтриговал. – Помнишь, как я потерял ногу, руку и глаз?

– Авария, – на самом деле ничего больше я не знал, так как дед не щедрился на детали этой истории.

– Эх… – протянул он и выпил водки. – А помнишь, что в нашей семье рождаются только мальчики?

– Дед… – нарочито без интереса выдал я, так как тысячу раз слышал эту байку.

– Не перебивай! – он замахнулся культей, словно намеревался стукнуть несуществующим кулаком по табуретке. – А еще в нашей семье принято… – дед нахмурился и стыдливо отвернулся к занавешенному окну, – в общем, обряд один проворачивать.

– В Д-пилские оккультисты я не вступлю, – дед не оценил шутку и сжал стакан, а я испугался, что в меня сейчас швырнут этим стаканом.

– Оккультизм, не оккультизм, а дело важное… судьбоносное, – насупился он. – Все мужики нашего рода через это проходили.

– Слушай, – я мельком глянул на смарт-часы и увидел три сообщения от Иры. – Дед, это все очень атмосферно, но мне реально надо ехать. Ира одна в роддоме, совсем скоро родит, и мне надо быть рядом. А если придется в полнолуние мочиться на цветок папоротника или еще какой-нибудь народной дичью заниматься, я не только рождение ребенка пропущу, но и его взросление.

Дед долго смотрел на меня и усердно массировал культю.

– Ты принимал таблетки? – я подумал, что его снова мучают боли.

– Да бог с тобой и твоими таблетками, – пробубнил дед и выпил второй стакан. – Принеси-ка мне огурчиков с кладовки.

– Может, лучше ба?

– Бабка сегодня сама не своя, – дед кивнул, и я увидел, что бабушка стояла в дверном проеме с намоченной грязной губкой в руках.

Обычно она за словом в карман не лезла, но сейчас стояла, не поднимая взгляда, и молчала. И не третировала деда за водку, а ведь ему разрешалось пить только по праздникам или веским случаям, но сегодня была стандартная среда.

– Ладно.

Лампочка в кладовке не работала, собственно, она перегорела семнадцать лет назад. С фонариком на телефоне я обшарил нижние полки: крупы, макароны, консервы, десять-пятнадцать брикетов с сахаром, столько же акционного кофе, целая гора коробок самого дешевого черного чая «Tess» и пыль. Подобно любым пенсионерам, бабушка с дедом исправно готовились к апокалипсису и затяжной Третьей мировой.

Не решившись копаться в НЗ нижних полок, я залез на табуретку к верхним. Бинго! Среди рядов с банками из-под варений стояли огурцы. И только я схватил банку, как дверь в кладовку резко захлопнулась. Я вздрогнул. Табуретка накренилась, и ноги сразу повело в сторону. Рука машинально оперлась на ближайшую полку, и та хрустнула. Несколько банок чуть не свалились мне на голову. Кое-как удержав равновесие, я спустился с табуретки. В коридоре слышались шаркающие шаги бабушки и шаг-стук деда с протезом. Они о чем-то шептались, но я не прислушивался и просто потянул ручку двери. Та не поддалась.

– Ба? Дед?

– Сашенька, прости нас, – жалобно ответила бабушка. – Это не мы, это все Арвидс Калныньш, чтоб ему пусто было, сволочь такая! Всю нашу семью проклял!

– Ты главное, Санька, держись, – добавил дед. – С этим чертом надо осторожно… торговаться.

Я дернул ручку еще несколько раз, вдруг дверь просто заклинило, и надо лишь приложить побольше усилий, но нет.

– Какие-то детские у вас приколы. Не выпустите? И когда это вы замок сюда поставили? – удивительно, что, заходя в кладовку, я не заметил ни замочной скважины, ни щеколд с обеих сторон двери. – Мне, блин, домой надо!

– Попадешь домой, Санька, обязательно попадешь… – ответил дед. – Но сперва придется побыть тут.

– Слушайте, да, я полгода не приезжал, но вы ж сами доконали меня этой темой с детьми! Давайте так, выпустите меня, и как только Ира родит, мы приедем к вам с малышом!

– Малышом… – простонала бабушка, и по ее скулящему голосу я понял, что она на грани истерики. – А вы имя выбрали?

– Не успели, – вообще, Ира забраковала мой вариант, а сама так ни одного не предложила. – И в кладовке я его точно не придумаю!

Бабушка с дедом перестали отвечать, и меня это сильно разозлило. Я стучал, кричал и еле сдерживался, чтобы не высказать им все, что я о них в тот момент думал. И раз они меня игнорируют, придется выходить по-плохому. Отступив от двери для минимального разбега, я размял плечо и рванул вперед. Дверь вылетела на раз два, как будто ее и не запирали. Затем я, мягко говоря, опешил. Ни бабушки, ни деда, ни коридора. Вместо квартиры каменный тоннель, освещаемый настенными светильниками, и заворачивающая за угол винтовая лестница.

– Так… – протянул я, оглядевшись. – Дед, ба, это что за прикол? Ау! Вы участвуете в каком-то дебильном телешоу? Предупреждаю, если ко мне внезапно выскочит Пельш⁵, я ему нос сломаю.

В лицо подул теплый воздух. Ноздри защипало едким запахом только-только разожженных углей и керосина. Из глубины тоннеля послышалось горловое пение. Слова проглатывались гулким эхом, и я с трудом разобрал половину одного из куплетов:

– Ооооаууууаааа… Заберу и сожгу дотла… уууууааааоой Стань моим слугой… ауууоооуууу… Всех людей порабощу…

Да пошло оно все к черту, подумал я, и резко развернулся к двери в кладовку.

– Ай! – прошипел я, ударившись лбом об острый выступ.

Никакой двери не было, только вытесанная в камне стена с парой мелких выемок сверху, откуда рассеивались тонкие лучи ярко-оранжевого света. Дверь в кладовку исчезла.

– Дед, ба! Заканчиваем! – крикнул я, растирая лоб. – Ай, – я отдернул руку и увидел кровь на пальцах. – Это не смешно! Как вы это провернули?

И вот вместо того, чтобы злиться, я забеспокоился. Дед, конечно, тот еще приколист и любил лишний раз несмешно разыграть нас с бабушкой, но его воображения хватало на прийти домой первого апреля, якобы покачиваясь, и соврать, что пропил пенсию и пособие по инвалидности. Этот «портал» – трюк совсем иного уровня.

– Ау! – эхо срикошетило от стен, пронесшись по всему тоннелю и растворившись где-то глубоко-глубоко в нем.

Тогда я ощупал стену. Это же наверняка декорации, ну, неоткуда в квартире взяться вытесанному в камне тоннелю. Однако везде был камень – грубые грани и выступы с глухим, глубоким звуком, когда стучишь по нему. Факелы сперва показались неплохо стилизованными светильниками с чрезвычайно реалистичной имитацией огня. Я поднес ладонь к пламени, но почти сразу отдернул; оно источало вполне реальный обжигающий жар.

Горловое пение прекратилось, и по тоннелю украдкой разносился хруст горящих факелов. Похоже, предположение о д-пилском оккультизме оказалось не такой уж шуткой. И меня не тянуло проверять, кто там разогревал связки жутковатыми распевками, но другого пути из тоннеля не было. Я неспеша спускался по лестнице, одной рукой опираясь о стену. Лестница все вела и вела вниз. Знать бы, сколько ступенек в семи лестничных пролетах – я точно спустился ниже первого этажа и даже подвала. Не отрицаю, что мог излишне драматизировать, но стены источали параноидальный ужас и безысходность, опутывая меня коконом гнетущих мыслей, и я чувствовал себя невообразимо уязвимым.

Наконец, последняя ступенька. Я вышел в просторный и пустой зал, напоминающий пятисотлетние руины средневекового замка. Каменные плиты под ногами были испещрены трещинами. На стенах зловещие барельефы в этаком гигеровском стиле: толпы полуобнаженных людей, истощенных настолько, что проглядывалась каждая кость на теле, а над ними демонические твари с кнутами, нагайками и плетями с девятью хвостами. Но самое странное в зале, кроме существования самого зала, был потолок, вернее густая черная масса, из которой пробивались свечные люстры из черного металла, вроде чугуна, подвешенные на толстых цепях. Пламя свечей было достаточно ярким, но черная масса проглатывала и уничтожала их свет.

– ПРИВЕТСТВУЮ! – рык волной окатил весь зал.

Я дернулся. Банка соленых огурцов, которая до сих пор была со мной, выскользнула из руки. Щелчок. Банка зависла в миллиметрах от пола, подлетела и поставила себя на резной банкетный стол из красного дерева. Но еще минуту назад никакого стола в зале не было. Я боязливо коснулся мощной столешницы, чтобы убедиться в ее реальности. Затем поднял взгляд к месту, откуда раздался рык. С противоположной стороны на деревянном троне сидело… нечто. Из головы выступали спиралевидные рога с глубокими бороздками. Их острие сверкало красным. Морда наполовину человеческая, наполовину звериная. Желтые, сверкающие глаза без зрачков. Вздернутый острый нос и клыкастая, как у вепря, пасть. На мускулистой волосатой груди проглядывалось подобие змеиной чешуи.

– САДИСЬ, АЛЕКСАНДР! – оглушительный рык разнесся по всему залу, и лишь отдаленно в этом рыке угадывались человеческие слова. При чем губы не двигались, и рык звучал отовсюду: из существа, стен, пола и черной массы над головой.

Ко мне выкатился убогий табурет с потертой дерматиновой сидушкой, какие стоят в поликлиниках на периферии.

– Что тут происходит? – если бы я не торопился к Ире, с удовольствием бы подыграл этому ряженому актеру, но мои мысли сейчас были об одном – поскорей вернуться в Ригу.

– ОБРЯД ОТЧЛЕНЕНИЯ! – существо вскинуло руки вверх. – А ПРЕД ТОБОЙ ГЛАВНЫЙ МЯСНИК НИЖНЕГО МИРА!

Оно встало, и сперва я этого не приметил, но ростом существо было метра два с половиной, если не больше. И ведь заморочились костюмеры, маскируя ботинки с платформами, подумал я. Козлиные копыта выглядели не менее круто, чем весь остальной костюм. Трон они тоже подобрали соответствующий. Его спинка была вырезана в виде козлиной головы с пальметтами-рогами. И выражение морды у козла было подходяще придурковатое: выпученные глаза смотрели в разные стороны, а длинный язык подобно змее обвивался вокруг шеи самого козла.

– Классный трон, – подметил я. – И костюм. Очень натурально выглядит.

– КОСТЮМ? – существо ощупало свои мускулистые бедра и торс.

Вдруг оно зашагало в мою сторону. Пол задрожал, и каменные плиты под копытами потрескались. Как же оригинально они проработали экраны с картинкой пола, подумал я, переступив с ноги на ногу и проверив, что подо мной все-таки реальные плиты.

– НАТУРАЛЬНО, ЗНАЧИТ? – существо размяло когтистые пальцы. – А ТАК?!

Оно распахнуло пасть и схватило себя за верхнюю и нижнюю челюсти, после чего раздвинуло их. Зал заполнило мерзким звуком рвущихся кожи и мышц. Живот скрутило, и меня чуть не вырвало, но я сдержал подкативший к горлу ком. Существо порвало себе пасть, и из фонтанирующих брызг черной жижи вылезла человеческая голова. И ведь то был обман, пускай и до ужаса реалистичный, но я поддался инстинкту и вмиг рванул вверх по лестнице. Первые пять ступенек дались без труда, но следующие с каждым шагом вырастали все выше. Я уже карабкался, закидывая ноги чуть ли не до живота. За спиной что-то лопнуло и бахнулось на пол. Черные капли брызнули на ступеньки. Не сдержавшись, я оглянулся. Вымазанный то ли мазутом, то ли кровью, обнаженный мужчина шагал к лестнице, а я, как оказалось, не поднялся выше тех жалких пяти ступенек. Но мне же это не причудилось… я устал по-настоящему… но пять ступенек… и все-таки я продолжил карабкаться дальше.