Kitobni o'qish: «Нуониэль. Часть первая»

посвящается учителям

Глава 1 «Господин Нуониэль»

Я – нуониэль. Больше о себе я ничего сказать не могу. Я как новорожденный, у которого ещё нет прошлого, но есть настоящее. В настоящем видно безграничное синее небо и ленту облаков. Эта белёсая дымка подобна реке, постоянно меняющей очертания своих берегов. Её воды струятся по невидимым порогам, поднимая бурлящую пену, бросая токи вправо и влево, искривляя русло облачных течений согласно ветрам, властвующим в зыбкой синеве. Я лежу на повозке ногами вперёд. Песочная дорога, испорченная ухабами и кочками, нещадно трясёт мое скрипучее ложе. Зябко. Так пробирает только осенью. Вот чудо! Я помню осень. Видать, я не новорождённый, а лишь проснулся от тревожного забытья. В том сне я потерял нечто особое, что-то жизненно-необходимое. Это нечто столь важное, что без него невозможно существовать.

Как я узнал, что я нуониэль? Понял по разговорам моих спутников. Они называли меня именно так. Их было двое. Один – широкоплечий бородач, стройный и с красивым лицом. Его густую правую бровь делил пополам белый шрам. Носил этот человек красивый пурпурный кафтан, исшитый золотыми узорами. Выглядел он на все пятьдесят, но, когда расправлял плечи, казалось, что до пяти десятков ему ещё очень далеко. В приятных чертах лица читались усталость и душевные терзания. И хоть я не помнил ничего ни из своей жизни, ни из жизни кого-то ещё, я точно мог сказать: такие лица лепит только долгая и нелёгкая дорога. Второй спутник выглядел старше. Ещё год-два и про него можно будет смело сказать – старик. Худощав, с жиденькими усиками и волосами столь редкими, что впору бы назвать его лысым. Он носил холщёвые штаны и рубище, накинутое на спину. Он не надевал его полностью из-за солнца, которое всё ещё грело этот холодеющий осенний мир своими последними лучами. Солнце светило в спину, и я чётко видел на затылке этого старикашки капельки пота. В то же время его кисти покраснели от холодного утреннего воздуха. Из разговора спутников я узнал, что имя широкоплечего бородача – Ломпатри, а прислуживавший ему почти старик звался Воськой. Ломпатри всё делал медленно и аккуратно. Воська вечно суетился, спотыкался, извинялся. Всё у него сыпалось из рук. Когда Воську постигала очередная бытовая неудача, Ломпатри вздыхал, устало прикрывая глаза. Видать, ему уже давно надоело делать слуге замечания. Зато обо мне Ломпатри очень беспокоился. Постоянно справлялся, как я себя чувствую, и неустанно повторял, что мне нельзя разговаривать.

Мы остановились на привал. То, что я не мог произнести ни слова – я понял, когда попытался выговорить имя этого благородного человека. Что-то в горле мешало пошевелить языком. Ломпатри заметил моё волнение и тут же поспешил взять меня за руку, успокаивая и упрашивая не произносить ни слова. В этот момент Воська, взявшийся устанавливать красную палатку, споткнулся и рухнул наземь, рассыпав по луговой траве железные прутики. От неожиданного лязга я вздрогнул.

– Холоп, – не сдержался бородач Ломпатри, бубня себе под нос проклятья. – Всю жизнь с тобою мучиться!

Затем этот человек с красивым, усталым лицом снова повернулся ко мне.

– Не беспокойтесь, господин, – сказал он, касаясь моего лба. – Вам ничего не угрожает. Если вы снова всё позабыли – я Ломпатри, рыцарь и владыка провинции Айну. Мой меч и моя жизнь – к вашим услугам.

Рыцарь напоминал мне своё имя каждый раз, когда мы останавливались. Это происходило уже раза три. Возможно и больше, но в моей памяти этого не отложилось. Воська, собрал прутики в кучу и снова споткнулся. Раздалась ещё одна оглушительная россыпь.

– Это Воська, – махая на слугу рукою, сказал Ломпатри. – Чернь.

Потом рыцарь закрыл глаза и опустил голову. Помолчав минуту, он произнёс:

– Эх, моя Илиана! Видела бы ты это болото!

Я снова попытался выговорить «Ломпатри», но язык не слушался, а в горле страшно жгло. Я поднял руку и коснулся шеи. Пальцы нащупали бинты.

– Стрела, – сказал Ломпатри, нежно взяв мою руку. – Пробила вам горло насквозь. Вошла до перьев. Две дырки – одна спереди, другая сзади. Вы ведь не помните, как всё случилось? Не отвечайте.

Когда Воська закончил с красной палаткой, он установил возле неё шест, на вершине которого рдел длинный стяг. Такой видать за версту. На красном полотне гарцевал силуэт белого единорога. Рыцарь Ломпатри долго глядел на гордое сказочное животное.

– Вот и всё, что от рыцаря осталось, – произнёс он тихонько.

Под сумерки они уселись возле костра и принялись есть жареных куропаток, но мне дали лишь испить воды. Ломпатри аккуратно придерживал мою голову, пока Воська по капле поил меня.

– Повезло вам, господин, что вы не человек, – сказал мне рыцарь. – Третьего дня как померли бы. Без еды-то.

– Долго ли, мой господин, нуониэли без пищи могут? – спросил его Воська.

– Сколько-то могут. Я в этих сказочных делах не силён.

Слова «сказочные дела» не разбудили во мне никаких воспоминаний. Только разболелась голова, и я снова стал падать куда-то далеко, в огромную, мрачную бездну. Ломпатри обнял меня и сам стал поить с деревянной плошки, но я уже не мог открыть уст.

– Вы только пейте, господин нуониэль, только пейте.

После этого мир исчез. Не знаю, сколько я блуждал в беспамятстве, но, главное, что со временем я снова вернулся к жизни.

Я много сплю. Просыпаюсь на час-другой, и снова впадаю в беспамятство. Когда мы движемся, очень хочется пить. Даже сквозь забытьё я ощущаю, как всё во мне усыхает. На привалах жажда слабеет. Но сны и видения одинаково сильны и непонятны в дороге и на отдыхе. Я отчётливо помню свой последний сон. Видение было столь ярким и ощутимым, что мне казалось будто бы оно – это моя настоящая жизнь, а всё, что происходило взаправду – игра воображения. Я стоял в огромной зале. Белый свет струился из высоких узких окон, отпечатываясь на каменном полу косыми полосами. Кроме этих косых, холодных лучей, кругом – лишь мрак. Густой мрак, стремящийся сожрать и окна, и каменный пол, и стены, и меня самого. Я понимал, что окружающая тьма хочет схватить льющийся из окон свет, сжать его своими лапами крепко-крепко. Лучи света треснут, потом вовсе сломаются и рухнут осколками на пол, выложенный из немых надгробных плит. И когда я уверовал в то, что это вовсе не сон, а явь – видение закончилось, и я очутился в красной палатке, по которой стучал проливной дождь.

Ломпатри, голый по пояс, сидел на табуретке у входа под навесом. Он глядел в открытое поле, где хлопотал его слуга: Воська шлёпал по лужам, стаскивая пожитки с телеги и пряча их под неё, чтобы не намокли под дождём. Из палатки я увидел, как к нашему лагерю приблизился всадник. Он был одет так же бедно, как и Воська. Всадник быстро спешился и, не мешкая, зашёл в палатку. Озябший от проливного дождя, он стал снимать с себя мокрую одежду и греться у очага, выложенного камнями посередине палатки.

– Это Закич, – сказал мне Ломпатри, поправляя шкуры, под которыми я лежал. – Он наш коневод. Помните, господин нуониэль?

Мокрый до нитки коневод Закич повесил свою куртку и рубаху на шесток у очага и приблизился ко мне. Он легонько коснулся пальцами моей перевязанной шеи.

– Будем менять, – сказал он, глядя на бинты. – Кашля не было?

– Он идёт на поправку, – ответил Ломпатри. – Как там впереди?

– Идёт на поправку, – недовольно повторил Закич. – А впереди ничего хорошего. Пара деревень – обе пусты. Думается мне, что в этом краю наглухо засели разбойники. Вот, раздобыл в одной из деревушек карту здешних мест.

Он достал из кармана своих широких штанов влажный кусок тонкой кожи, перевязанный бечёвкой, и подал его хозяину. Ломпатри, почёсывая бороду, стал разглядывать карту.

Коневод Закич был обычным мужиком, но, на фоне крупного и плечистого рыцаря, выглядел маленьким и неказистым. Молодость его закончилась уже давно, но вот зрелым он, похоже, так и не стал. Он принадлежал к тем людям, которые из молодцов постепенно превращаются в стариков, минуя средние лета. Волосы у него росли жиденько, как и завивающаяся кудрями бородка. Глубоко посаженые глаза чаще смотрели не на собеседника, а вниз, при этом брови его чуть ли не смыкались над переносицей, но не оттого, что так посажены, а потому, что Закич почти всё время хмурился.

– Хорошего мало, говорю тебе, – продолжал коневод, вернувшись к огню разбирать свою дорожную сумку. – Есть ещё там на полночь одна деревушка. Но я до неё не пошёл – далеко. Да и боязно. Разбойник – это не по моей части. Схватят меня – кто будет ставить на ноги нашего зверушку?

– Закич! – рявкнул на него Ломпатри.

– Молчу, молчу, – стал извиняться тот. – Только тебе, господин рыцарь, пора бы привыкнуть, что все эти любезности – не про меня. Я своё дело знаю, этим и будь покоен.

– За конями ходить твоё дело, – не отрываясь от изучения карты, сказал рыцарь.

– Да будет тебе известно, господин рыцарь, что кони и люди, ну и зверушка, нуониэль наш – господин нуониэль – по сути одно и то же. Кожа, кости, внутренности всяческие – всё у нас и у коней одинаково работает.

Тут он глянул на меня с некоторым недоумением и продолжил:

– Вроде так должно быть. Только вот выходит, что не так.

Закич подошёл к рыцарю и гляну на карту.

– Что думаешь по поводу этой крепости? – спросил коневод, указав пальцем на маленькую башенку, нарисованную на карте.

– Форт, – ответил Ломпатри. – Граница провинции Дербены. Точнее, граница королевства Вирфалия. И всего Троецарствия.

Закич достал из сумки бинты, жестяные коробочки, ступу и пестик. Из деревянного сундучка, он вытащил кожаный свёрток с медицинскими инструментами.

– Я вот что думаю, – сказал Закич, – У нас Троецарствие, а состоит оно из трёх королевств. Да и правителей мы называем королями, а не царями. Думаю, надо назвать всё Троекоролевствие.

– Ты думай меньше, – ответил на это Ломпатри. – Гляди, и дело скорее соспорится.

Закич фыркнул и помог мне сесть, подложив за спину гору шкур и остального тряпья, на котором я лежал. Всё вокруг помутнело и поплыло. Звуки стали тише, а слова Закича и Ломпатри некоторое время сложно было различить в нарастающем гуле. Я ощутил, будто проваливаюсь ниже и ниже в огромную пустоту. Затем в нос ударил резкий запах то ли цветов, то ли какой-то травы, и я снова чётко увидел перед собой Закича.

– Не хочу, чтобы ты терял сознание, – услышал я, уже после того, как его губы перестали шевелиться.

Он снова поднёс к моему лицу маленький пузырёк с зелёной жидкостью, и едкий запах трав снова пробрал меня до самых пят. Закич обратился к рыцарю. Тот ответил. Слов я не разобрал. Потом снова заговорил коневод, но первых его слов я тоже не понял.

– Ну ладно короли, – наконец донеслись до меня его слова. – А жрецы? Почему они жрецы? Да и с магами всё как-то странно.

– Других забот у тебя нет, как задавать странные вопросы! – буркнул в ответ рыцарь.

– Видишь ли, господин рыцарь, – говорил Закич, осторожно разматывая бинт на моей шее, – Я, конечно, уважаю и магов и жрецов как умных и даже мудрых представителей нашего мира. И я нисколько не умаляю их важности в государственных делах. Однако, верить я привык явным вещам. Маги не предоставляют доказательств того, что где-то есть ещё миры, населённые людьми и прочими существами. А жрецы напротив: предельно чётко обосновали свою позицию относительно уникальности, как нашего мира, так и человека среди прочих существ. Маги говорят: есть другие, равные нам существа, но показать не можем. А жрецы говорят: нету, а если есть, то покажите нам, и мы признаем за вами правду. Конечно человек существо уникальное, но я всё же против праздничных казней сказочных существ. Надо судить людей и других тварей, по поступкам. Вот наш господин нуониэль, к примеру, ничего плохого не делал. Разве что тогда на перекрёстке…

– Перестань трепаться! – обрезал его рыцарь.

Закич осёкся. Но не оттого, что на него рявкнул Ломпатри. Коневод снял последний слой бинта и увидел рану. Я понял это не столько по его лицу – всё было как в тумане – сколько по холодку, пробежавшему по горлу в грудь. Приблизился Ломпатри.

– Отойди! – скомандовал Закич. – И убери отсюда эту грязную карту!

– Что там? – робко спросил рыцарь, делая шаг назад. – Мертвянка?

– Сколько я? Три дня назад ушёл? Думал тогда, что вы его без меня схоронить успеете.

Закич швырнул старый бинт на пол и стал ходить взад-вперёд, заложив руки за спину.

– Мертвянка! – бубнил он. – В чистых палатах, без заразы, с должным уходом раны бы уже начали стягиваться. Неделя! Неделя – это срок. Хоть каплю, но начали бы. Загрубели! Почему в дороге не кровоточат? Должны, а не кровоточат. И мертвянка пошла бы.

Он присел у костра и стал водить руками над углями так, что языки пламени полностью съедали кисти. Затем коневод метнулся ко мне и стал обрабатывать рану.

– Крови нет, заразы нет, но рана не заживает, – сказал Закич. – Ну ничего.

Он достал из-за пазухи свёрток и стал аккуратно разворачивать его.

– В пути собрал, – с улыбкой рассказывал он. – Синий вереск. Много его тут в долине. Ночью хорошо собирать. Огонь факела его зело выхватывает из потёмок. Сейчас ночью хорошо! Пока Луны нет.

– Ну ты про Луну полегче. Помалкивай.

Закич положил веточки в ступку, плеснул туда же маслянистой жидкости из бутылочки и стал работать пестиком.

– Странный мы народ в Троецарствии; в проклятье Гранёной Луны верим, а в богов не очень.

– Может, оттого, что боги не появляются на небосводе каждый год? – спросил Ломпатри.

– Что вижу, в то и верю, чего не вижу – того и нет! Прекрасно! Знаешь, после случая на перекрёстке, господин рыцарь, ты сильно изменился – сказал Закич, с ноткой презрения.

Он говорил, что-то ещё, но я уже не различал слов. В глазах мутнело. Рыцарь, огонь и белые полосы бинтов улетали во тьму. Звуки стихали. Перед тем как окончательно потерять сознание, я услышал голос Закича:

– Сейчас может немного жечь.

Затем он наложил бинт, пропитанный синим вереском и в мою шею будто вошла огромная железная игла, ледяная и пылающая одновременно. Боль лишила меня чувств.

Во мраке я увидел очертания башни из чёрного камня. Я в стране, окутанной мраком. Я хочу кого-то увидеть. Кого-то мёртвого. Мне это необходимо, чтобы снова стало тепло и светло. Меня сильно откинуло куда-то назад, и я открыл глаза.

Передо мною раскинулось небо – знакомое серое небо. Знакомая осень. Повозка так же тряслась по избитому волоку. Рыцарь, палатка, синий вереск – всё это прошло со мною через страну грёз и не исчезло, чего нельзя было сказать о моей остальной жизни, всё ещё остававшейся загадкой. Появился Воська. Увидев, что я очнулся, он заулыбался и помог мне сесть. Он откупорил бурдюк и дал мне испить воды.

– Господин нуониэль, вам необходимо больше пить, – сказал слуга детским голоском. – Господин коневод Закич сказал так.

В тот момент было хорошо. Боль ушла, а мир стоял на месте: он не крутился, как раньше и не исчезал, сменяясь тьмой забвения. Моё тело вернулось ко мне. Носом я ощутил холод утреннего воздуха. Озябшие пальцы ног почувствовали сырость, а спина – удары деревянной повозки, прыгающей по кочкам. Я шёл на поправку. Может быть, синий вереск помог?

Воська спрыгнул с повозки и, не спеша, пошёл рядом: повозка двигалась медленно. Слуга плеснул из бурдюка чуток воды в лоханку. Зачерпнув оттуда, он обмочил себе лицо. Потом вытащил из-за пояса нож и поскоблил пальцем по острию. Увидев, что я наблюдаю за ним, Воська снова заулыбался.

– Бриться, – объяснил он, показывая на нож. – Всё должно быть в порядке. Кираса в порядке, тележка в порядке, Воська в порядке. В телеге трясёт, и я боюсь обрезаться. А так – пешком – всё будет в порядке.

«Сколько хлопот, – подумал я тогда. – Почему же он не брился утром, кода только встал?»

– Утром я не могу бриться, – продолжил Воська, – кто-то ведь должен коней запрягать, палатку собирать. Такой порядок. Ну да! Как вам знать! Вы же господин. У вас тоже слуги есть – сразу видно. Вы сам не слуга, оттого и не знаете, когда подневольному человеку просыпаться срок. Сначала встал – господина в день ввёл, а потом и сам просыпайся. Вам неведомо. Вы знатный господин. Много слуг. Но вы хороший господин. Не из тех. Вообще есть разные господа: одни стыдятся того, что они господа, а другие считают, что слуги должны стыдиться того, что они слуги. Вы из первых. Если хотите, я и вас побрею.

Озарённый улыбкой он посмотрел на меня, как бы оценивая объём требуемого бритья. Тут его как током ударило. Он помрачнел, отвернулся и стал дальше скоблить свою морщинистую щёку. Я пошевелил рукой: пальцы слушались. Я пощупал подбородок. Вместо недельной щетины, пальцы коснулись чего-то мягкого, похожего на гладкую шерсть, но только толстую и холодную, хрупкую и шуршащую. Я сжал пальцами одну «шерстинку» и оторвал её. Посмотрев на то, что оказалось у меня в руке, я испытал странное чувство. Это была маленькая травинка, зелёная, но уже теряющая соки, вот-вот готовая стать жёлтой и безжизненной, как полевые травы в конце месяца листобоя. Мне стало тревожно оттого, что эта трава, росшая на моём подбородке вместо бороды, не вызывала у меня никаких воспоминаний. Я посмотрел на Воську и его грязные локоны, жидко-спадающие на худые плечи. Над своим лбом я нащупал нечто более твёрдое и толстое. Потянув это вперёд, я увидел, что держу в руках веточку лиственницы. Тонкая ветвь с нежными, чуть пожелтевшими иголочками. Над ушами и на затылке, вместо волос, как у старого Воськи, я нащупал такие же веточки, росшие вплотную друг к другу. Веточки оказались нежными и чересчур мягкими для обычных древесных веток. Я мог с лёгкостью запустить в них пальцы.

Воська снова посмотрел на меня, отложив свой утренний туалет.

– Отдыхайте, господин нуониэль, – с опаской сказал он. – Всё будет в порядке!

Так я и узнал, что нуониэлями называют существ, у которых вместо волос на голове растут веточки деревьев. Если ты не помнишь сам себя, то либо тебя здорово тюкнули по голове, либо ты был такой отъявленной дрянью, что твой разум отказывается вспоминать прошлое, предлагая начать всё сызнова.

Я сидел среди мешков, шкур и прочего походного хлама, пытаясь понять, не могу я вспомнить былого или не хочу. Воська, должно быть, решил, что я ищу свои пожитки. Он вытер бритое лицо, запрыгнул на телегу и подвинул ко мне тяжёлый сундук, к низу которого были прибиты два небольших колеса и две длинные рукояти. Скорее всего, он предназначался для того, чтобы его катили перед собой как садовую тачку.

– Ваше добро, – сказал Воська. – Всё сохранено в особливом порядке. Желаете осмотреть?

Я медленно кивнул. Воська повернул щеколду на крышке и отворил сундук.

– Здесь у нас запасной плащ, – сказал он, доставая перетянутый тесьмой тёмно-зелёный кулёк. – Стираный. Есть обмотки для ног. Вот накидка из лисьей шкуры. И ещё несколько кульков с сушёными травами.

Он подал мне один из них. Я развязал его и пощупал сухие листья. Эта потемневшая труха не имела запаха и легко рассыпалась вокруг, подхваченная степным ветром. Завернув траву, я отдал её Воське. Слуга снова запустил руку в сундук.

– Вот несколько пустых бутылочек, размером не более пальца. А вот

это для письма, – деловито сказал он, достав коробочку с расщеплёнными тростинками и грязную чёрную бутылку с тушью. – Всё сохранено и содержится в порядке. Можете быть спокойны!

Он закрыл сундук и отрыл из-под шкур большой берестяной футляр. К футляру был приделан ремень: вероятно, столь большую вещь предполагалось носить за спиной. Воська снял крышку с футляра и подтащил его ко мне, чтобы я сам достал оттуда свои вещи. Внутри я обнаружил берестяные и папирусные свёртки. Я аккуратно вытащил один из них и развернул. Лист полнился неясными знаками. Эти символы, сложенные из нескольких пересечённых линий, походили на маленькие чёрные звёздочки. Я вглядывался в текст, но не понимал смысла знаков. Мысль, что писал это скорее всего я, тяжело отзывалась в моей душе тоской. Я достал папирус побольше. Это была карта. Береговые линии, поселения, реки, горы, леса и болота, детально отмеченные пунктирные линии дорог. Карта показалась мне если и не знакомой, то какой-то родной.

Я долго сидел, глядя на карту и пытаясь хоть что-нибудь вспомнить. Сердце застучало сильнее, а голову вновь пронзила нестерпимая боль. Руки одолела дрожь, а в глазах стало мутнеть. Воська, заметив, что меня сильно укачивает, аккуратно забрал у меня папирусы, свернул их и спрятал в берестяной футляр. В этот миг жёлтая берёста показалась мне очень знакомой – будто я видел её раньше. Снова нахлынуло волнение. Я потерял сознание, а когда очнулся, мы уже не двигались. Теперь я лежал на шкурах возле валуна, а Ломпатри стоял рядом и откупоривал бурдюк, чтобы дать мне воды.

– Что ты сделал? – кричал он на Воську.

Слуга бегал вокруг телеги, размахивал руками и пытался оправдаться, рассказывая, что просто показывал мне вещи.

– Подземные твари! – выругался Ломпатри. – Скачи немедленно вперёд к Закичу; пускай возвращается. Нет! Сначала поставь палатку: положим его туда.

Воська скинул с телеги тюк с палаткой и, спотыкаясь, падая, ругаясь, занялся делом.

– Что ты ему показывал?

– Всё, – ответил Воська, встав как вкопанный.

– Как всё?

– Сначала плащ, потом пустые бутылочки, потом карты, – сказал слуга, подойдя к телеге.

Рыцарь нависал над Воськой, как штормовая волна над берегом. Слуга ёжился и виновато опускал глаза. В моменты, когда Ломпатри гневался, его красивое лицо искажала лютейшая гримаса. А гневался он всё чаще. И чем дальше мы ехали, тем реже лицо благородного рыцаря казалось мне красивым.

– Палатка! – заорал на него Ломпатри.

От этого крика Воська подпрыгнул, попятился, споткнулся и бухнулся на пятую точку. Ещё больше испугавшись, он пополз на четвереньках к брезенту и стал спешно расправлять его на траве. Ломпатри дал мне воды. Я закрыл глаза и постарался дышать ровно. Сердце успокоилось. Открыв глаза, я взял рыцаря за руку, чтобы он не переживал за меня. Ломпатри перевёл дух, и сам отпил из бурдюка. Он запрыгнул на телегу и сел на сундук.

– Знаете, господин нуониэль, – начал он, – может, о прошлом лучше не вспоминать? Раз судьба занесла нас в эту холодную долину, видать не всё-то у нас в жизни гладко шло. Я владел замком, собирал десятину с трёх деревень, а телеги с бочонками тянулись от моих виноградников до замков королей Варалусии, Вирфалии родной моей Атарии и даже за Сарварское море. Я командовал войском! Да, я гремел! У меня было всё, а сейчас я сижу на гнилой телеге и ругаю своего последнего слугу. Настоящий странствующий рыцарь без кола и двора! Хотя, какой я теперь рыцарь? Видите, господин нуониэль, думы о прошлом, даже о самом прекрасном, не приводят ни к чему хорошему. Лучше уж жить сегодняшним днём.

Он спрыгнул с телеги и зевнул.

– Мне ещё повезло, – сказал Ломпатри бодро, – у меня есть коневод! Простолюдин, меня не уважает, но всё лучше, чем ничего. Будет монета, найму порядочного. Сына какого-нибудь жреца! А что? Эти скромные, воспитанные. Знают, что такое уважение и в травах разбираются.

Рыцарь резко окликнул своего слугу:

– Воська! Ну что ты там копаешься?

– Сейчас всё будет в порядке, господин, – отвечал Воська, гремя железными колышками.

– Отдыхайте, господин нуониэль, – коснувшись моего плеча, сказал Ломпатри. – И не думайте о прошлом. Там мало светлого.

Слова Ломпатри доносились до меня откуда-то издалека. Голова кружилась и болела. Мне казалось, что меня мотают из стороны в сторону гигантские, невидимые волны: перед глазами всё вертелось и плыло. Но мыслил я чётко и значения слов рыцаря понимал лучше, чем он сам. В памяти этого озлобленного на мир и судьбу человека были сведения и о моей жизни. Пусть он знал немного, но для голодного и крупинка – снедь.

Он уже собирался отойти от меня, но я успел схватить его за руку. Рыцарь посмотрел на меня.

– Чем я могу помочь, господин? – строго спросил он. Я почувствовал, что он сильно напрягся. Я кивнул.

– Мне что-то сделать? – снова спросил рыцарь. – Я не понимаю.

По-видимому, он хотел уйти, но я твёрдо держал его за руку. Я даже не пытался заговорить; всё, что я мог – слегка кивнуть или же мотнуть головой.

Воська кинул на землю железные колышки и подошёл к нам.

– Он хочет, чтобы вы помогли ему, – сказал слуга.

– Без тебя вижу, – прорычал Ломпатри.

– Господин нуониэль, – обратился ко мне Воська, – попробуйте показать нам.

Я стал водить в воздухе другой рукой, касаясь то Ломпатри, то себя, указывая на сундук и карты.

– Вы хотите, чтобы мы показали вам остальное? – ласково спросил Воська, будто бы я несмышлёный ребёнок, а он взрослый.

Я кивнул.

Воська забрался на телегу и так же суетливо, как расставлял палатку, начал рыться в вещах.

– Плащ был. Тут шкуры. Карты тоже показал. Яблоки вообще не то.

Ломпатри молча и неподвижно наблюдал за слугой. Я посмотрел рыцарю прямо в глаза, но он сделал вид, что не замечает моего взгляда. Мне сильно нездоровилось, но даже в таком тяжёлом состоянии я смог различить беспокойство на лице рыцаря.

– Вот! – победоносно вскрикнул слуга. – Нашёл.

Воська спрыгнул с телеги и подошёл к нам. В руках у него был длинный свёрток из грязной тряпки, перехваченный в трёх местах бечёвкой.

– Ваш меч, – сказал Воська, подавая мне свёрток. – Ножны… Не было ножен. Тряпочка была. Я только верёвочкой обвязал. Дойдём до людей, купим кожи – сошью вам ножны.

«У нуониэлей ножны из бересты», – пронеслось у меня в голове.

– Кожаные подойдут? – спросил Воська.

Касаясь руки Ломпатри, я почувствовал, как кровь в нём стала бежать быстрее. Может быть, он опасался, что я что-нибудь вспомню? Я снова посмотрел ему в глаза.

– Подойдут кожаные? – спросил меня Ломпатри.

Ножны из бересты… Странные воспоминания. Он и не знает, что подойдут только берестяные! Я кивнул; пришлось согласиться с тем, что предлагают.

– Слава всемогущим! – вздохнул Ломпатри и погладил меня по руке.

Я же взял меч и стал его рассматривать. Мягкая и крепкая рукоять была обвязана тёмной кожаной лентой. На самом конце рукояти сиял красный лал похожий на миниатюрную гору или скалу. Сама поверхность прозрачна как вода, но в глубине камень горел красным.

– Похоже на кубик льда, который лежит на тёртой красной смородине, – с улыбкой сказал Воська, тоже рассматривая камень.

Ломпатри схватил Воську за руку и отдёрнул прочь. Слуга еле устоял на ногах. Он злобно глянул на своего господина и стал потирать руку, которая теперь сильно болела.

– Готовь палатку, холоп, – рявкнул Ломпатри.

– Да, господин, – угрюмо ответил Воська.

– Да прежде ножен позаботься о ремешках на мою кирасу. Быть делу – а облачиться не во что.

Моя новая жизнь оказалась запутанной. Я, как новорожденный, глядел по сторонам и не понимал, где нахожусь, что делают люди вокруг меня. Почему в моей памяти всплыли берестяные ножны, а прекрасный камень, равных которому ещё поискать, не напомнил мне ничего? Почему сны, лишённые смысла, кажутся яснее того, что окружает меня в действительности? Что произошло на упомянутом Закичем перекрёстке? Почему мои спутники пытаются сохранить мне жизнь, но опасаются моего прошлого? Почему сказочных существ надо казнить? Являются ли нуониэли достаточно сказочными? Куда эти люди меня везут? И почему я нуониэль?

Глава 2 «Скол Йоки и Лорни»

Паренёк бежал по лесу сломя голову. Он спотыкался о корни, терял равновесие, налетал на деревья, продирался сквозь заросли бузины. Юношу звали Лорни, и случилось это за десять лет до того, как на здешних дорогах появилась скрипучая телега рыцаря Ломпатри с полуживым нуониэлем.

Бегущий по лесу человек в здешних краях – большая редкость. И действительно, провинция Дербены – спокойное место: не случалось здесь в давнодавние времена великих сражений, не рождались тут ни богатыри, ни злодеи. Даже прекрасных дам никто не умыкал. Эритания – огромный мир, и заберись ты в самый отдалённый уголок – сыщешь подобных историй с похищением принцесс, королевен и прочих красавиц с три короба. Остановишься, бывает, на ночлег в компании охотников, где-нибудь на северных равнинах Симпегалиса, спросишь, что это за башня из чёрного камня виднеется на холме. А охотники в ответ целую легенду расскажут. Причём именно о похищении некоей прекрасной девы. Рассказывать будут долго, во всех подробностях, и каждый из них гордо вставит в общее повествование своё собственное замечание, незначительную деталь, без которой, впрочем, подобные легенды не были бы столь очаровательными. Особенно ночью под открытым небом у потрескивающего костерка. А если сдосужиться побывать далеко на юге, по другую сторону Найноэльского моря, то там, на зелёных холмах Айседолиса, у костра повстречаются уже не вольные охотники, а пастухи. Но и с ними, на привале можно услышать историю похищения принцессы злым чародеем. И всё, о чём пойдёт речь, будет происходить именно в тех краях, а каждый из пастухов с лёгкостью укажет дорогу к развалинам старого замка, где жила принцесса и прикинет, сколько туда дней пути.

А вот в королевстве Вирфалия старца, знающего легенду о похищении, надо уже поискать. И если найдётся такой, то речь он поведёт не о своей земле, а о неком тридевятом царстве: ведь в Вирфалии своих забот полон рот, и на сказки времени совсем не остаётся. Шаткий мир с соседними Варалусией и Атарией зиждился лишь на потрескавшемся сургуче печатей трёх королей. Жрецы рьяно насаждали новые верования и пылко искореняли вольнодумство, вешая на площадях любого, подозреваемого в колдовстве. А если крестьяне какого низкорослого человека сочтут гномом – сдадут королевской страже за серебряник. Гнома повесят прилюдно в тот же день, а серебряник незамедлительно будет пропит в ближайшем трактире, за упокой души маленького человека. Но в большинстве случаев простому народу было не до гномов, не до колдунов, не до сказок и даже не до богов. Жизнь в Троецарствии кипела, и кипела она кровью, которую больше прочих проливали самые бедные и самые низкородные люди. Летописцы Вирфалии, Варалусии и Атарии утопали в работе: где междоусобица, где бандитский набег, где пожар. И всё надо описать – кто, кого и за что. А затем отправить летопись в архив, куда очень часто наведывались благородные господа, чтобы сыскать повод для очередной войны.

Что до провинции Дербены, находившейся на севере Вирфалии, то она напротив выпадала из общего ритма. На события провинция была столь бедна, что любой бегущий по старому Стольному Волоку юноша мог вызвать в местных деревнях неслыханный ажиотаж и тревогу. Юноша Лорни бежал, конечно же, не по Волоку, а в густом лесу. Увидели бы его жители близлежащего селения – толков родилось бы на месяц. А если самому Лорни сказать, что через десять минут произойдёт событие, которое повлияет на жизнь каждого в провинции Дербены, изменит её облик на многие века, заставит всех картографов мира переделывать карты, а пастухов и охотников позабыть истории о похищениях принцесс – он бы лишь отмахнулся и поспешил дальше за своим другом Йоки.