Kitobni o'qish: «Беседы о науке», sahifa 2

Машиностроитель и заводчик Сергей Мальцов

По его жизни можно снимать сериал. Писать учебник истории. Монографию по металлургии. Диссертацию по машиностроению. Справочник железных дорог. Пособие телеграфиста. Университетский курс по денежному обращению. Или – по ботанике. Или семинарский – по клиросному пению. Плюс – экономический обзор стран Западной Европы. Точно такой же – по экономике России.

А может выйти захватывающий сюжет из жизни двора их величеств со всеми причитающимися в таких случаях атрибутами: интригами, изменами, коррупцией и т.п. С лихвой достанет материала и для иллюстрации семейных драм шекспировского накала, скажем, – «Короля Лира». Или – драм сугубо государственных и абсолютно свежих, ну, например –  многострадального импортозамещения в России.

   Все эти необъятные сущности вместил в себя Сергей Иванович Мальцов – выдающийся русский промышленник, талантливый инженер, эксцентричный магнат, неуемный меценат, жесткий крепостник, стихийный демократ, купец, певец, могучий государственник, горячий патриот, крупнейший банкрот, обладатель высших генеральских эполет, а также – хрустального замка в Крыму и звания умалишенного напоследок.

В 39 лет, на взлете военной карьеры, он снимает генеральский мундир, едет из столицы сначала к своим стекольщикам в Дятьково, а затем уходит дышать литейной гарью в купленные по соседству отцом – Иваном Акимовичем – у ослабевших Демидовых чугунные заводы. Стекольным магнатам Мальцовым требовались металлургические мощности для производства собственной промышленной оснастки. Машиностроение и металлургия захватывают бравого адъютанта с головой, и Сергей Иванович усердно прочесывает матушку Европу (благо свободно изъяснялся на английском, французском и немецком), жадно интересуясь всеми премудростями сталелитейного, рельсопрокатного и паровозного дела.

    Гигантская промышленная вотчина размером в полгубернии, доставшаяся от отца, собственный инженерный талант, коммерческая хватка, а также небесполезные связи при дворе, что приобрел Сергей Мальцов после женитьбы на княжне Анастасии Урусовой, – всё это принесло быстрые плоды. Окунувшийся с головой в заводские дела молодой отставной генерал тут же затевает модернизацию Людиновского и Сукремльского заводов. Выписывает спецов из Европы. Вместо молотовой фабрики строит прокатную мастерскую. Возводит котельные. Внедряет (кстати, первым в России) мартеновские печи. Усовершенствует доменные. Модернизирует вагранки. Масса новых механических приспособлений, станков, механизмов быстро преображают некогда допотопные производства.

    Сергей Мальцов постепенно набирает промышленный вес, осваивается в министерских коридорах и бдительно отслеживает спускающиеся оттуда государственные и военные заказы. На самом инновационном из них – первых рельсах для Николаевской железной дороги – Мальцов начинает ваять славу будущего индустриального магната. Заштатное Людиново исполняет цареву волю на отлично и в 1841 мальцовский завод в Людиново первым в Российской империи отгружает на «стройку века» отечественные рельсы из заказанных общим объемом 5 млн пудов.

      Но Сергей Мальцов кипит новыми идеями – бредит паровыми машинами, что к середине XIX века творят повсюду промышленный переворот. Правда, творят этот переворот руками немцев и англичан. Своих паровиков лапотная Россия не производит. Мальцов берется этот пробел ликвидировать. Это вызывает издевательский смех при дворе.

– Ты с ума сошел! – останавливает Мальцова великий князь Михаил Павлович.

– Почему, выше высочество? – недоумевает тот.

– Да как же, ты соперничаешь с англичанами!..

– Хочу, чтобы машиностроение устроилось и у нас.

– Ну, смотри, – грозит дерзкому русскому заводчику царедворец, – приемку сделают такую, что несдобровать!

Через пару лет мальцовские паровики всё-таки вытесняют англичан. Себе в убыток, но рынок отбили. Людиновские и сукремльские машины запыхтели сначала в Петербургском арсенале, а затем на Тульском оружейном заводе. Их шум стал все более различим и на речном флоте – мальцовские умельцы налаживают выпуск паровых двигателей для судов. Первых винтовых двигателей для пароходных флотилий.

   Производство в Людиновско-Дятьковском промышленном кусте растет как дрожжах. За первые 10 лет генеральского командования увеличивается на порядок: с 400 тыс. руб. в год до 4 миллионов. Постепенно приобретает имперский масштаб. Временами даже его перерастая. Предприимчивый магнат сколачивает вокруг своих чугунолитейных, стекольных, винокуренных и просто земельных активов своеобразную державу – населением примерно тысяч в 100 и площадью тысяч в 10 километров квадратных. Аккурат на стыке Брянских, Смоленских  и  Калужских земель.

   Этакое государство в государстве: с собственной крепостной системой, отдельным промышленным производством, лично придуманными деньгами, особым снабжением, местным университетом, литейными школами, бесплатными лекарнями, собственноручным телеграфом, самостийно узкоколейкой и даже полицией, тоже в уникальном, мальцовском исполнении. Всё у Мальцова было свое. Отдельное. Выстроенное на свои миллионы. Ясное дело, и храмы – тоже…

Цель – удержать в условиях антикрепостнической реформы капиталистическое, по сути, производство – удержать в едином крепостническом кулаке. Дабы вдарить этим кулаком по иностранным конкурентам русских заводов. Цель, ясное дело, трудно исполнимая, но для стойкого державника Мальцова заветная. Любопытствующие обнаруживали в мальцовских владениях курьезное зрелище – некое подобие крепостной республики: во главе жесткий сатрап, приковавший к своим заводам тысячи подневольных и он же – их благодетель, кормилец и просветитель. Наравне с ними, кстати, вкалывающий и с утра до ночи не вылезающий из задымленных цехов.

     «Мальцов, описывает магната уже в ореоле славы один из современников, – небольшого роста крепкий старик, живой, красноречивый, всем интересующийся, но деспот и самодур. Мальцов, как и его служащие, почти все из крепостных, ходят в серых казакинах и ездят в безрессорных экипажах, сидя, как на эшафоте, спиною к кучеру. У него всё свое, даже меры: «мальцовская сажень» делится  не на аршины, а на четыре «палки».

    Курс на «всё свое» взял верх и при российском дворе тоже. За рельсами, паровиками и пароходами последовали паровозы. В 60-70 –х годах правительство размещает госзаказы на их изготовление исключительно из отечественных комплектующих и на российских заводах. Сергей Мальцов с воодушевлением берет эти подряды. Они требуют гигантских инвестиций. Приходится покупать в Европе старые паровозные заводы и монтировать их у себя. Небывалое напряжение сил и – вновь победа. Первый российский товарный паровоз в 1870 году выходит из цехов Людиновского завода.

    Окрыленный успехом и уверенный в своей могучей промышленной империи Сергей Мальцов увеличивает ставки и быстро доводит паровозный госзаказ до гигантских размеров – 150 машин и 3000 тыс. вагонов, которые берется поставить в течение 6 лет. Вкладывает в свое крепостное производство практически все накопления. Берет, где только можно, взаймы. Строит, модернизирует, реконструирует… Торопится и горячится. Не обращает внимания на важнейшие технологические нестыковки, как-то: оторванность от главных железнодорожных артерий. Изготовленные паровозы приходится переправлять на баржах по узким местным речкам, катать вручную…

    Его предпринимательский риск всё чаще приобретает в свете черты авантюры. Мальцовская самодержавность уже оборачивается самодурством. Промышленные вложения трактуются, как мотовство. Меценатство как придурь. Семья ропщет. Жена кляузничает. Все требуют денег. А они застряли в правительстве, которое вдруг расхотело оплачивать крупнейший мальцовский госзаказ. И вернулось на импортные рельсы, отказав, по сути, русским промышленникам в поставке своих паровозов для отечественных железных дорог.

    Крепостнической или даже полукрепостнической мальцовской промышленной империи выпутаться из такой передряги было очень сложно. По сути это был приговор, вынесение которого удалось только отсрочить, но не избежать. В 1885 году заводы Мальцова стали банкротами. Самого Сергея Ивановича еще раньше отстранили от дел. Под предлогом умалишенности. И отправили в Крым выращивать цветы и дышать воздухом. Промышленная империя магната попала под казенное управление и постепенно пришла в упадок. До прежних мальцовских высот она уже не поднялась никогда: ни до революции, ни после.

Авиаконструктор Семен Лавочкин

Среди главных зодчих советской авиации он самый, пожалуй, камерный.  Из генералов – на вид менее всех воинственный. На старых канонических фото – этакий сдержанный, мягкий аристократ, явно не по своей воле облачившийся в грозный китель со звёздами.  Не то чтобы неприметный, скорее никогда не старавшийся попусту выпячиваться и ослепительно сиять. Хотя сиять было чем всегда: две Звёзды Героя

Соцтруда, четыре Сталинские премии, слава создателя лучших истребителей Второй мировой войны, основание в подмосковных Химках крупнейшего машиностроительного комплекса, снискавшего славу не только в авиа-, но и ракетостроении, а в последующие годы – и в космосе. Все эти достижения уместились в недолгую жизнь Семена Алексеевича Лавочкина – выдающегося нашего авиаконструктора. Впрочем, не только авиа, но и создателя новых систем ракет, о которых, однако, очень долго никому не разрешалось поведать…

Родители прочили сына в адвокаты, или в медицину, или на худой конец – желали б видеть его успешным на театральном поприще. В патриархальной еврейской семье смоленского учителя – вполне обыденный выбор. Семен не подчинился ни одному из родительских предначертаний – с запасом знаний нескольких языков, золотой гимназической медалью в кармане, отбарабанив два года срочной в Красной Армии, поступает в Бауманский. На аэромеханика.  Даже в высокообразованной среде семейства Лавочкиных такой выбор сына сочли чересчур экстравагантным. Что такое авиация в 20-годы, ещё знали мало. Точнее уверены были в том, что прожить на средства от такого рода технических чудачеств будет куда сложней, нежели за счёт гонораров адвоката или доходов врача.

И были отчасти правы: семь лет учебы Семена в институте и первые годы работы молодого авиаконструктора в разных КБ –  это была вечная нужда. Правда, лишь материальная. Интеллектуально же Лавочкин пребывал в чрезвычайном изобилии. Старт работ у опытных французов Ришара и Лявиля оказался богатым на приобретенный опыт.  А встреча с Туполевым вообще оказалась подарком судьбы. Практика Семена на его проекте первого советского бомбардировщика АНТ-4 – бесценный вклад в копилку озарений будущего создателя супер-истребителей Ла-5 и Ла-7.

Впрочем, первым собственным массовым самолётом Лавочкина был ЛаГГ-3. В соавторстве с Горбуновым и Гудковым. 1940 год – самый канун войны. Советское руководство спешно извлекало уроки из военных стычек с немцами в ходе испанских событий. В том числе – в небе. Выяснилось: наши истребители серьезно уступают немецким – и в скорости, и в вооружении. Задача: сделать новый самолет. Или – несколько. Вызов приняли десятки КБ. К финишу дошли немногие, в том числе – конструкторские коллективы Яковлева, Микояна и Лавочкина с Горбуновым и Гудковым. Модель должна была быть быстрой, легкой, «кусачей», маневренной, экономичной и технологичной. В небе надвигались грозовые тучи новой войны, и все понимали, что медлить Советскому Союзу с конкурентным истребителем никак нельзя. Он должен подняться в небо незамедлительно.

Одним из первых финишную черту конструкторской гонки пересек ЛаГГ-3, впитавший в себя ряд любопытных новаций. В частности, использование в конструкции несущих частей так называемой дельта-древесины – очень плотной древесно-смолистой субстанции. Этакий наш ответ на дефицит алюминия в предвоенные годы. Для массового строительства самолетов его сильно не хватало. Лавочкинцы предложили заменить его … экономичным деревом. По вполне правдоподобной легенде, испытывал на прочность чудо-материал сам Иосиф Виссарионович. На, скажем так, презентации проекта ЛаГГ-3 Сталин высыпал на дельта-древесинный образец пепел из своей горящей трубки и поскоблил дощечку чем-то острым. Материал выдержал испытание. Самолету зажгли зеленый свет. Страна успела получить истребители, которым во многом обязана победой в прошлой войне.

Все годы войны Лавочкин непрерывно совершенствовал свои машины. В 1942 году ЛаГГ-3 дополнился новым самолетом Ла-5. Уже в единоличном конструкторском исполнении Семена Алексеевича. Модификация следовала за модификацией. Ближе к концу войны в небо поднялась еще более мощная машина – Ла-7. Скорость машин за это время выросла с 580 до 680 км/ч. Уже к 1943 году немцы утратили былое преимущество в небе и более уже не смогли его вернуть. Страна выпускала уже до 100 самолетов в день. Порядка 37 процентов из них были истребители Лавочкина. Производство их было отлажено как часы: 28 дней – и очередная собранная машина в небе. Упреки в якобы недолговечной конструкции из деревянных составляющих оказались беспочвенными: на фронте самолетный век сокращается не коррозией и изношенностью, а пробоинами. Более 5-6 месяцев истребитель на войне не живет. Его короткий век древесина выдержит…

Послевоенные годы для конструкторской мысли Лавочкина оказались не менее напряженными. Наступал новый век реактивной авиации. Все больше внимание уделялось ракетной тематике. Мир погрузился в тучи холодной войны, что загружало новыми чрезвычайными заданиями конструкторов. В частности, КБ Лавочкина было поручено обеспечить ракетный щит столицы, что и было с успехом осуществлено. Впрочем, задач и проектов было множество. Как успешных, так и не очень. И даже запретных, каким, увы, оказался последний из реализованных Лавочкиным – создание межконтинентальной крылатой ракеты системы «Буря», которая показала на испытаниях рекордные 3600 км/ч. С такой скоростью в атмосфере еще никто не передвигался. Причем на довольно приличные расстояния – 3000-4000 километров.

Именно в ходе очередных испытаний «Бури» на полигоне Сары-Шаган, что близ озера Балхаш, у не дающего себе ни минуты послабления, упрямого и одержимого авиаконструктора остановилось сердце. Семену Алексеевичу было всего 59 лет. Его называли счастливчиком: смелые проекты, удачные самолеты, большие победы, вхож к Сталину, избежал репрессий, звезды Героя, четырежды лауреат, дача, машина, охрана, а на самом деле простая и яркая с детства мечта – о небе и крыльях…

Математик Александр Хинчин

В ранней юности он мечтал стать поэтом. Посылал Блоку изданные в Калуге свои первые книжки стихов с высокопарными заглавиями: "О деве с тайной в светлом взоре", "Слова, которым нет прощения", "Пленения" и др.  Очаровывался  и пытался сблизиться с Маяковским.  Блок мягко посоветовал не подражать и искать свой путь в творчестве. Маяковский же, скорее всего, юного "калужского шиллера"  просто не заметил. Тот, однако, не унывал. Пробовал ставить спектакли в отцовских владениях – на Кондровских бумажных мануфактурах. Гастролировал с ними в близлежащий пушкинский Полотняный Завод. Изредка взимал скромную плату со зрителей. На неё вывозил фабричных артистов во МХАТ. Сам брал в уроки сценической речи у корифеев московской сцены.

Слыл увлеченным книгочеем. Достоевского перемежал книжками по дифференциальным исчислениям и теории чисел. Начав среднее образование в Калуге,  продолжил его в  Цюрихе и закончил в Москве. С детства на слух  подбирал классику на домашнем рояле. Писал на русском, думал на немецком, говорил на том и на другом, плюс ещё на французском.

Говорил всегда точно, ёмко, выразительно, как это, видимо, и подобает бывшим поэтам-романтикам, вовремя переквалифицировавшимся из  посредственных   стихотворцев в яркие и сильные математики. Те, как известно,  принуждены сообщать своим словам и выводимым формулам, как изящный литературный  стиль,  так и непобедимую силу научной аргументации.

"Там – высь, поящая отравою,

И злая неба синева.

А в тёмном сердце – мгла кровавая,

В пустой душе – одни слова.

Одни слова. Давно наскучили

Все пытки на костре земном.

Одни слова меня замучили

Неутоляющим огнём.

И нищему – одно мучение,

Одна заря, одни грехи:

Слова, которым нет прощения,-

Мои тяжелые стихи".

(5 VI 1914.)

"Не простит" свои ранние поэтические опусы он и много лет спустя, когда один из его учеников на Мехмате МГУ решит сделать своему любимому преподавателю  подарок – отыщет у московских букин

истов редчайшие издания 1910-1914 годов с грифом "Калуга. Губернская Типо-Литографiя" и именем автора на обложке: "Александр Хинчин

".  Профессор

Хинчин нахмурится и раздраженно отодвинет бесценный букинистический дар со своими ранними творениями в сторону.

Но это будет много позже.  А пока бурные творческие поиски   приводят юного калужского  поэта и горячего кондровского  театрала  на Физико-математический факультет Московкого университета. Некоторое время он ещё продолжает настраивать свою поэтическую лиру, терзаясь переживаниями о доминирующих в ту (символистическую) пору пышных и жарких  апелляциях вроде:  "О, звёздочка, возьми всю душу! Тебе – последний сердца крик…"

Вскоре же, подпав под очарование более высокого, нежели поэзия, искусства – искусства интегрирования и извлечения логарифмов -перестаёт рифмовать и полностью отдается математическому творчеству. В дверь уже уверенно стучала Первая мировая война, за которой уже прослушивался гул Революции. А Саша Хинчин слушает отныне совсем другие голоса.

Уходят  с пьедестала его былые кумиры –  Блок и Мяковский. Их места занимают новые – Егоров и Лузин, под началом которых он наконец-то добивается всеобщего признания, как сочинитель. Его сочинение "Бесконечные ряды функций, их сходимость, почленное интегрирование и дифференцирование"  отмечается в качестве лучшей на Физико-математическом факультете МГУ. Работу перепечатывает Парижская академия наук.

"Быть холодным. В затишье безбурном

Разлюбить золотые мечты.

И забыть, что в сиянье лазурном

За окном золотятся кресты.

Быть свободным. На холод бесстрастья

Променять непостижность любви.

И забыть, что на свете есть счастье.

И забыть поцелуи твои".

(1911)

По окончании университета Александр Хинчин навсегда уходит в математику. Сначала уезжает преподавать оную в только что учрежденный Иваново-Вознесенский политех, а с 1927 года окончательно закрепляется в своей альма-матер – на Мехмате МГУ. Здесь в профессорском звании он обретет настоящее признание в качестве разработчика многих  ключевых разделов теории множеств, теории чисел, теории вероятностей, теории информации. Даровав своё имя таким известным математическим закономерностям, как интеграл Данжуа-Хинчина, теорема Винера-Хинчина, неравенство Хинчина, формулам Леви-Хинчина, Паллачика-Хинчина, плюс, открыв закон повторного логарифма, также неразрывно связанный с именем этого выдающегося математика.

В качестве "бонуса" на общественных, так сказать, началах  создаёт новую по тем временам теорию "массового обслуживания" – когда в столичных телефонных сетях возникла нужда распутывать сложные трафики городских соединений. Наконец, накрепко прикипает к ставшему, наверное, основным призванием несостоявшегося поэта поприщу – педагогике. Хинчин пишет  статьи и учебники по большинству ключевых курсов высшей математики, добиваясь в них не только научной строгости изложения, но и так волновавшего его в пору ранних поэтических опытов изящества стиля.

"Иду. Всё жарче чудеса,

Всё ослепительнее цепи.

Вверху – ночных великолепий

Тяжелозвёздная краса.

Передо мной – объятый зноем

Мой путь – светящаяся нить;

Его теченья не избыть

Душе, увенчанной покоем.

Я знаю: светлая дорога

Ведет туда, где вечен миг,

Где, павши ниц, увижу лик

Ещё не познанного Бога.

Но вновь и вновь живая нить

В душе восторги подымает,

И сердце вещее не знает,

Как этот трепет укротить"

 (Апрель 1913.)

Имя Хинчина в математике приобретает вес. До войны он избирается в член-корреспонденты Академии наук. В университете работает рука об руку с такими светилами, как академики Лузин, Колмогоров, Александров. И с ними же в 1936-оказывается вовлеченным в сложнейшую и довольно неприятную перипетию, вошедшую в последствие в историю, как «Дело Лузина». Им сталинский режим в лице московских математиков открыл компанию по борьбе с «вредителями» в недрах Академии наук. Первой мишенью для атаки был избран глава сильнейшей в стране математической школы, наставник будущих научных светил – Колмогорова, Александрова, Хинчина – академик Лузин. Как это не прискорбно, но заглавные партии в его травле, наряду с газетой «Правда» и московскими партократами исполнили его лучшие ученики. И только вмешательство в дело академиков Крылова и Капицы избавило воспитанников Лузина от греха оказаться повинными в смерти своего учителя. Лузина не расстреляли и даже не сорвали с него академических мантий. Хотя удалили от всех дел.

По этой ли причине, а может по какой другой, но Александр Яковлевич всегда был крайне скуп на воспоминания, о чём упоминал один из немногих его учеников – математик Гнеденко. Который, впрочем, тоже никогда не распространялся на эту сложную тему. Возможно – просто не знал, поскольку стенограммы заседаний Академии наук тех времен было рассекречены лишь на рубеже XXI века.

«О мгле, безумной изначала.

О пытке до последних дней.

Всю ночь до утра ты кричала

Над раненой душой моей.

Я знал, чему свой гений дикий

Я в эту полночь обреку.

Ах, я поверил в эти крики,

В их нестерпимую тоску.

А утром расточились краски,

И без пощады, без конца –

Проклятый облик пошлой маски

На месте дивного лица»

(27 X 1914)

Скупость на воспоминания Александра Яковлевича распространялась почему-то и на его семью, не менее выдающимся представителем которой был и его отец – Яков Григорьевич, оставивший по себе в Кондрове добрую память. Более тридцати лет он трудился на местных бумажных мануфактурах, пройдя путь от молодого инженера до управляющего, заслужив своим инженерным рвением и отеческими заботами уважение сотен местных тружеников-бумагоделов. Талант инженера позволил Якову Григорьевича стать авторитетным специалистом отрасли в целом, доктором технических наук.

Впрочем, особых памятных мет о роли Хинчиных – старшего и младшего – в истории города Кондрова сегодня, пожалуй, и не найти: нет улиц с этими именами, ни школ, ни библиотек. Разве что шестнадцать лет назад, в год 110-летия Александр Хинчина, в Калужском педуниверситете была проведена научная конференция в память о выдающемся математике. Да, учреждена была стипендия в его честь для студентов-отличников. Впрочем – студентов лишь технических направлений. Хотя гуманитарии тоже могли бы присоединиться…

«В лазоревых снегах раскинулись крыла

Твоей Всеблагости зарей призывной.

И все, что в тайниках Тебе душа несла, -

Затрепетало радостию дивной.

Я кинул вещий взор к бессмертью снежных крыл,

Пожар Твоих очей узрел оттуда;

И сердце светлое очам Твоим открыл,

И принял жизнь, как пламенное чудо».

(Апрель 1913)