Kitobni o'qish: «Беседы о науке», sahifa 10

Физик Нильс Бор

Вечером 8 мая 1961 года на стене в рабочем кабинете профессора МГУ Дмитрия Иваненко появилась надпись следующего содержания: "Противоположности – это не противоречия, а дополнения".  Изначально надпись была сделана на сухой и точной латыни, которую обладатель  автографа знал куда лучше, нежели рыхлый и  витиеватый  русский язык. С ним у носителя сего уразумения  – великого Нильса Бора, навестившего в этот день Физфак МГУ – отношения не складывались. Хотя башковитых русских физиков в его знаменитом Копенгагенском институте теоретической физики перебывало предостаточно.

В Россию "крестный отец" квантовой революции наведался в третий раз и в третий раз взялся проповедовать главнейшее своё учение: нет, не квантовой теории строения вещества,  а – мудрости куда более существенной, хотя и не столь авангардной и броской – принципа дополнительности. Именно им, этим именем, ещё один основоположник квантовой физики – Вольфганг Паули – предлагал в своё время "окрестить" второго погодка новой теории естествознания. Так, чтобы в историю науки они торжественно вошли с вполне  симметричными наименованиями: "теория относительности" и "теория дополнительности". Причём, с чётко установленным отцовством: первой – Эйнштейна,  второй – Бора.

Если своё научное дитя Эйнштейн тихо высидел в кабинете рядового патентного поверенного в Берне, то Бору пришлось новорождённую мысль долго выхаживать, причём не столько по ковру в своём рабочем  кабинете в Копенгагене, сколько на лыжных трассах то в Норвегии, то в Швеции, то у себя в Дании.  В  глухих заснеженных местах, где, как выяснилось, особенно плодотворно думается о том, как устроен мир, и почему в нём кроется однокоренная сущность двух нетождественных на первый взгляд понятий: "мира", как наличной сущности и всего, что окружает нас вокруг, то бишь – Вселенной в целом; и "мира", как способа неистребляющего сосуществования приписанных к первому понятию "мир" необъятного числа его участников.

Помните, мы несли когда-то плакаты с лозунгами "Миру – мир!" И вряд ли кто задумывался, о том,  что озвучиваем таким нехитрым образом один из фундаментальных принципов существования Вселенной, разгаданный чуть менее ста лет назад. Причём, не мудрыми разгаданный вождями, великими партийцами или их идеологической обслугой, а – штатными сотрудниками физлабораторий института Нильса Бора в Копенгагене, однажды вставшими перед дилеммой: если не помирить противоположные сущности в новейшей (квантовой) физике и отказать им в праве на мирное сосуществование, причём, когда каждая из сущностей в отдельности принципиально конфликтует с соседними, то ни с какими сущностями  невозможно будет иметь дело вообще.

Открытый Бором принцип дополнительности поначалу претендовал лишь на усмирение выбивающихся из логического ряда понятий квантовой физики, как-то: электрон – частица или волна? Одновременность – иллюзия или реальность? Предсказуемость – почему миф? Естественное желание человека всё объяснить логически (точнее – желание навязать природе свою логику, а не воспользоваться предлагаемым  механизмом её необъяснимого подчас отсутствия), вдруг утратило всякий смысл, и неоспоримая ранее, казалось бы, детерминированность, попав в на редкость экспрессивный микромир, выкинула "белый флаг". Причинно-следственные связи отступили.

Вселенная продемонстрировала физикам свой капризный норов, обидно щёлкнув их по носу и ясно дав понять, что никаких однозначных ответов на однозначно поставленные вопросы, она давать не собирается.  И выбирать одно из двух – тоже.  Истина может быть только двузначной. Или – многозначной. Но никогда – единственной. К тому ж ещё – зависящей от наблюдателя. В физике – от экспериментатора.

Желаешь наблюдать электрон, как частицу – получишь частицу. Желаешь, как волну – получишь волну. Спорить и выяснять отношения экспериментаторам, кто из них тщательней померил и  изучил электрон – глупо. Потому что каждый из них по-своему взаимодействует с реальностью и ощущает её именно так, как складывается это ощущения после воздействия на исследуемый объект. Всё в рамках  известного принципа неопределенности, пять же рождённого в Копенгагенской школе теоретической физики. На этот раз – гениальным учеником Бора – Вернером Гейзенбергом.

Принцип дополнительности Бора спас в своё время всю фундаментальную физику. Помирив готовые, казалось бы, разорвать её на части,  ранее непримиримые сущности. Научив их мирно между собою сосуществовать. Более того – настоятельно нуждаться друг в друге. И если быть до конца откровенными – приговорив к смерти каждую, если в жизни будет отказано в противоположной.

Разумные люди, поделился в тот знаменательный майский день с аудиторией Физфака МГУ мудрый Нильс Бор, должны избегать слишком настойчивых наставлений, если не хотят войти в противоречие с основополагающим принципом дополнительности, который проявляется не только в сложных хитросплетениях квантовой физики, но и в обычной, как пытался убедить всех великий датский мыслитель, жизни. Когда привычная задача выбора лишь одного решения из конкурирующих двух, единственного победителя из тысячи достойных, безальтернативной констатации чего-либо, что не способно сформировать консенсус в принципе, не имеет шансов быть успешно реализованной. И лишь в процессе дополнения одного решения другим, одного противоречия следующим можно попытаться разгадать этот наш весьма небанальный мир, предоставляя ему очередной шанс оставаться мирным.

Конструктор танков Николай Попов

Если каким-либо из видов современного оружия в первую очередь хочется восхищаться, а не из него стрелять, то лучшей кандидатуры на эту роль, чем "летающий" танк Т-80, скорее всего,  не найти. "Рождённый ползать летать не может", – узаконено, казалось бы, раз и навсегда. Ан, нет – приходят иногда к нам удивительные люди и снабжают крыльями то, что, вроде бы, отродясь не способно оторваться от земли. И учат красиво в небе парить того, кому на роду было предписано всю жизнь неуклюже ползать.

Николай Сергеевич Попов один из тех, кому удалось сделать невозможное – "скрестить" танк с современным самолётом. Точнее – с сердцем его силовой установки – газотурбинным двигателем. Весной 1967 года секретарь ЦК КПСС  Д.Ф.Устинов позвонил главному на тот момент конструктору советских танков Ж.Я. Котину  и сказал: «Генерал! Я взял «шашку» и твой танк «зарубил». На нем нет газотурбинного двигателя». Уже через год решение «крестного отца», как его потом стали называть, нового танка Т-80 Дмитрия Федоровича Устинова было оформлено закрытым постановлением ЦК КПСС и Совета Министров СССР от 16 апреля 1968 года. Оно гласило: «…считать важнейшей государственной задачей создание танка с газотурбинным двигателем».

Решение "важнейшей государственной задачи" взвалили на только что возглавившего КБ Кировского завода  талантливого 37-летнего конструктора Николая Попова. Работы начались не на пустом месте. Уже с десяток лет до этого делались попытки снабдить танки штатной самолетной  турбиной. Дабы радикально нарастить мощность машины.  Но тщетно. Медлительное гусеничное  существо категорически отторгало не свойственный ему чужеродный орган движения. Точнее – полётов: газотурбинный двигатель. На испытаниях танк с "пересаженным" сердцем обычно лихорадило, управляемость падала, ресурс редко переваливал за нулевой, поскольку обычно такие тесты заканчивались разрушением турбин с пробиванием крыш разлетающимися лопатками.

Стало ясно, что механическая "пересадка сердца"  делу не поможет. Нужно создавать с нуля свою танковую турбину и проектировать совершенно новый танк.  Вокруг КБ Николая Попова постепенно сформировался мощный научно-производственный альянс. Главный конструктор впоследствии вспоминал: "

"Получился деловой союз единомышленников Особого конструкторского бюро транспортного машиностроения Кировского завода, завода имени Климова, Калужского моторостроительного завода, НИИтрансмаша и еще целого ряда ведущих НИИ и КБ авиационной и оборонной промышленности. Все мы пришли к выводу, что предыдущие неудачи были обусловлены тем, что предпринимались попытки «приспособить» к танку самолетные или вертолетные двигатели. А надо было делать сугубо танковый. Это мы и осуществили".

Будущий зодчий будущего лучшего в мире танка, будущий Герой Социалистического Труда Николай Попов родился в Усть-Лабинске, на казачьих просторах. Тяга к полётам (правда, обычным, не танковым) проявилась у Николая ещё в  детстве – до поступления в Харьковский политех учился в спецшколе ВВС. Но инженерное и конструкторское ремесло быстро перевесило и новоиспеченный конструктор в 1955 году прибывает с «красным» дипломом на Кировский завод в город на Неве. Чтобы более полувека своей жизни – теперь уже до последнего своего  дня – отдать этому прославленному предприятию.

«Нет ничего случайного в том, что танк Т-80 был создан на Кировском заводе с его глубокими историческим корнями, – скромно затенял свою лидирующую роль в этом деле  Николай Попов, выводя на первый план могучий потенциал крупнейшего советского предприятия. – У истоков завода стоял патриотически мыслящий промышленник Н.И.Путилов, чьё имя первоначально носило предприятие. Кировский завод на протяжении десятилетий был и остается флагманом отечественного машиностроения. Ему всегда был присущ дух технического новаторства и творческого кругозора. Инженерная мысль кировцев отличается сугубо питерской интеллигентной пронзительностью. Может быть, поэтому танк Т-80, эта ленинградско-петербургская боевая машина, получился таким уникальным и универсальным и таким отзывчивым на новые технические и стратегические веяния».

В итоге главный конструкторский тандем по созидающейся  "летающей крепости" составили танкист Н.С.Попов с Кировского завода и турбинист С.П.Изотов с производственного объединения им. В.Я.Климова. Огромное число технических новинок и то, что мы сегодня называем "ноу хау", вышло из конструкторских лабораторий двух сильнейших КБ страны. Чтобы уже в 1976 году дать старт первой промышленной серии танков Т-80 с 1000-сильной газо-турбинной установкой. Через два года осваивается очередная модификация Т-80Б с новой системой управления огнём и новой пушкой. Ещё через пять – следующий вариант – Т-80БВ  мощностью 1100 л.с. и уникальным электромашинным стабилизатором. Ещё через два года – в 1985-ом КБ Николая Попова выводит в свет самый знаменитое своё детище – модификацию танка Т-80У с мощностью газотурбинного двигателя 1250 л.с. с комплексом управляемого вооружения, встроенной динамической защитой, цифровым баллистическим вычислителем, автономным энергоагрегатом и пневматикой управления. Именно этот танк в знаменитых военных смотринах в Арабских Эмиратах  1993 года поразил публику способностью парить в небе, преодолевая с разгону по воздуху по несколько десятков метров.

При всех уникальных боевых характеристиках танк Николая Попова получился ещё и красивым. Удобным.  Эстетичным. Зрелищным. Что, ясное не дело не совсем годится в эпитеты столь грозному оружию. Но именно так сработала конструкторская мысль Кировских спецов. "Сегодня в танке вы можете быть в рубашке с галстуком, – говорил главный зодчий Т-80 Николай Попов.  – Система кондиционирования и отопления тут действует, как в салоне обычного воздушного лайнера. И вообще уходит время, когда танкист изображался в виде здоровенного мужчины в пропитанном соляркой комбинезоне и с кувалдой в руках. Наши экипажи работают в белых нитяных перчатках. И могут в случае необходимости заменить двигатель за 4 часа вместо обычных 24. Все это стало своего рода культурной революцией в танкостроении".

Итак: танкостроение и культура. Совместимы ли эти понятия? Не режет ли слух их тесная связь?  Смотря в чьих руках оказываются две эти вроде бы противоречивые сущности. Главный конструктор лучшего в мире танка Николай Попов подтвердил и доказал, что не только в человеке должно быть всё красиво и складно, но и в том, что он берёт на себя смелость созидать.

Физик-атомщик Владимир Малых

Владимир Малых прожил ровно пятьдесят, успев к восемнадцати годам попреподавать в своей уральской глуши физику и поработать на машинно-тракторной станции, к двадцати – нанюхаться пороху Великой Отечественной и контуженным наваляться в военных госпиталях. В тридцать один Малых – уже один из главных советских специалистов по тепловыделяющим элементам (ТВЭЛам). В тридцать три, минуя кандидатскую, сразу же защищает докторскую. В тридцать четыре получает за всё это дело Ленинскую премию. К сорока в компании с другими выдающимися обнинскими фэишниками – Бондаренко и Пупко – делает прорыв с мини-ядерными реакторами в космос. Закладывает теоретический фундамент по тепловыделяющим конструкциям на десятилетия вперед. Как бы между делом успевает получить звание Героя Соцтруда.

К сорока пяти Владимир Александрович – уже абсолютный корифей реакторостроения. К сорока семи – всё тот же корифей, но уже опальный. Взлеты чередовались с падениями. Триумфы Обнинской АЭС и первых ядерных субмарин перемежались завистью коллег (Малых так и не закончил физфак МГУ, чем сильно раздражал более «ученое» институтское общество) и полным разгромом Кандренковым и Новиковым теоротдела ФЭИ. Между тем феномен Малых, при всей очевидной яркости этой фигуры, остался по сию пору неразгаданным. Как, впрочем, и феномен самого обнинского ФЭИ в начальный, фантастически плодотворный период своего существования – 1950-1960-е годы.

«Всю жизнь меня мучает один и тот де вопрос, – вспоминал соратник Владимира Малых обнинский ученый Александр Дерюгин. – Как умудрились эти люди – Лейпунский, Бондаренко, Ляшенко, Малых – черт знает сколько сделать за такой короткий срок? Может быть, эпоха была тогда такая? Особенная. Или люди особые? Я не знаю. Нет версии. Ведь ТВЭЛы в Союзе делали четыре фирмы. И я не нашел объяснения, почему, например, именно наша, обнинская, вырвалась вперед. Не исключаю – по счастливому стечению обстоятельств. Если верить легенде, то вообще всё в Обнинске началось опять-таки благодаря его величеству случаю. В 1949 году Александр Ильич Лейпунский, делая опыты, потерял сейф с пробирками радия. Получил взыскание и был отправлен за 101-й километр на берег Протвы. То есть как раз в Обнинск. Из Москвы он перетащил мающегося без денег Малых, найдя именно здесь применение его неукротимому экспериментаторскому темпераменту. Боюсь, что именно случайность сказалась в том, что у нас в те годы был сделан такой мощный научный рывок. Например, если с 1954 по 1969 год при Малых мы разработали 15 новых комплектов ТВЭЛов (13 из которых пошли в серию), то за все последующие после ухода Владимира Александровича годы институт осилил только три».

Образ Малых – невероятный сгусток энергии. Плюс – эпицентр идей. Вокруг него постоянно всё кипело. Чертовски сообразительный и изобретательный. Пробелы в фундаментальном образовании Малых с лихвой компенсировал невероятным научным чутьем и умением поставить собственными руками любой подсказанный этим чутьем эксперимент.

«Удивительно светлая голова и золотые руки, – вспоминал бывший директор ФЭИ Олег Казачковский. – Всё умел. Мы занимались как-то созданием модели кольцевого протонного ускорителя. Там была такая кольцевая камера. Довольно сложная штука. И вот однажды приходит расстроенный Малых и говорит: «Делайте со мной что хотите, но я камеру сломал». Ну ладно, говорю, сломал так сломал, а дальше-то что? «Сделаем», – говорит Малых. Так собственными руками и восстанавливал…»

Казачковский припоминал первый день появления Малых в Обнинске в далеком 1949 году. В кабинете Лейпунского увидел молодого паренька. «Это наш новый сотрудник, – отрекомендовал контуженного солдата академик Лейпунский. – Я направляю его в вашу группу лаборантом». «Я никак не мог взять в толк, – вспоминает тот давний разговор Олег Дмитриевич, – чего это ради Лейпунский взял на себя разговор с рядовым лаборантом. Он никогда не занимался их трудоустройством. С его-то загруженностью. А тут вдруг сидит и беседует…» Собственно, это и было то кадровое чутье, благодаря которому первым руководителям ФЭИ удалось привлечь в Обнинск массу «ломоносовых». «Дьявольски талантливый самородок», – восхищенно отозвался о нем первый директор ФЭИ академик Дмитрий Блохинцев. «Если есть герой в Обнинске, то это Малых», – вторили ему в министерстве. Между тем сам «герой» метался между Москвой, Обнинском, Электросталью и Усть-Каменогорском. В первой пробивал проекты и получал нагоняи («Нам в Москве столько рогов понаставили, – делился как-то с подчиненными результатами своей командировки Владимир Александрович, – что за целый квартал не поспиливаешь»). В Обнинске нагромождал циклопические 14-метровые башни для экспериментов со своими ТВЭЛами. В Усть-Каменогорске и Электростали налаживал их серийное производство. Всё получалось. Правда, для этого иногда приходилось ставить токарные станки «на попа» и пугать жителей Обнинска оглушительными (не путать с разрушительными – их не было) взрывами.

Был страшно серьезен. Когда дело касалось надежности его ядерных детищ. Для тех же атомных подлодок разработал три варианта ТВЭЛов. Все испытал. Добился максимальной надежности. И тем не менее в заключительном отчете сделал приписку от руки: «Применение является оправданным риском». Его специалисты взмолились: «Владимир Александрович, всё уже миллион раз проверено-перепроверено!..»

Был страшно несерьезен, когда дело не касалось надежности его ядерных детищ. «Вы рассеянны. Как тысяча профессоров», – подтрунивал над своими не в меру собранными подчиненными Малых. «А вы, любезный, – обращался к другому, – радуетесь, будто ваша жена промахнулась утюгом». «Сейчас наше начальство повернулось к нам боком, – разъяснял своим сотрудникам суть «политики партии и правительства» маститый острослов, – а раньше было повернуто тем местом, что неудобно даже говорить». Шутил всегда, даже тогда, когда было не до шуток. «Я сейчас страшно занят, – сердился Малых, – так что попрошу вас испариться, и желательно без сухого остатка».

Печально, что «испарение» самого Малых (как, впрочем, и ряда его выдающихся соратников) по-прежнему скрыто завесой таинственности. «Его просто ушли», – говорят одни. «Отправили перед смертью в почетную ссылку в институт метрологии», – утверждают другие. «Характер был сложный, потому и…» – недоговаривают третьи. «Жалко, что не сумели отстоять», – раскаиваются четвертые. И очевидно, в знак раскаяния ученый совет ФЭИ принял решение: в ознаменование заслуг Владимира Александровича установить его портрет в институтской галерее. В одном ряду с Блохинцевым, Лейпунским, Бондаренко…

Химик и металлург Ян Чохральский

Признаюсь, Чохральским я проникся давно. Лет 40 назад, как минимум. Ровно с тех пор, как оказался в студентах МИСиС. Когда на лекциях по материаловедению полупроводников доцент Дашевский скрупулезно перечислял нам все достоинства метода по выращиванию кремниевых кристаллов имени какого-то неведомого нам то ли чеха, то ли поляка, то ли серба, а может даже немца – некоего Чохральского.

Кто это такой был, мы не знали. А преподаватели тоже не углублялись. Более того, как выяснилось впоследствии, не особо жаловали в социалистические времена это имя и на родине талантливого ученого-металлурга – да, именно в Польше. Вполне возможно, что фамилию Чохральский мы, советские студенты Института стали, а затем инженеры металлургических отраслей, слышали куда чаще, нежели соотечественники выдающегося ученого – поляки.

Чохральский в социалистический период был для них закрыт под выдуманным, как выяснилось, теперь предлогом коллаборационизма в годы Второй мировой войны. Её Чохральский пережил лишь на восемь лет, чтобы только через полвека быть полностью реабилитированным. Мало того – быть признанным не только великим польским ученым, но и деятельным борцом польского Сопротивления. Отважным подпольщиком. Так всё в истории с Яном Чохральским постепенно встало на свои места.

Главное, впрочем, и так было понятно: Чохральский придумал метод получения кристаллов, который впоследствии сделал революции в мировой электронике. А именно – путем вытягивания кристалла из расплава на специально приготовленную для того затравку. Случилось это открытие в 1916 году. По одной из версий всё произошло случайно. Якобы молодой химик-исследователь немецкой компании AEG Ян Чохральский при проведении очередных опытов с металлами ненароком обронил перо в расплав с оловом, а когда хватился и стал его поднимать, за пером потянулась тоненькая ниточка металла. Ученый решил ее исследовать и обнаружил полученную в ней монокристаллическую структуру. То есть – строго упорядоченное расположение атомов. Так появился первый монокристалл, вытянутый из расплава.

Конечно, «случайность» открытия была подготовлена многолетним научным рвением молодого польского исследователя. За ним стояли детские годы и начальная школа в маленьком польском городке Кцынь. Бесконечные химические опыты паренька в подвале родительского дома. Не раз вылетавшие после «удачных» опытов из дома стекла. Гнев отца и угроза выставить неукротимого «химика» за дверь. Ян, не дожидаясь претворения отцовских угроз в жизнь, сам в 16-летнем возрасте покидает отчий кров и, поскитавшись в качестве аптечного провизора по разным городам и весям, с еще более богатым багажом практических навыков по химии добивается инженерной позиции в крупной немецкой компании AEG. Где его и настигла судьба стать первооткрывателем судьбоносного для будущей мировой электроники способы выращивания кристаллов. А ещё – одного из самых любимых занятий, которым мне приходилось в своей профессиональной деятельности заниматься: растить эти самые кристаллы. Да, именно по знаменитому методу Чохральского – человека, ставшего для материаловедов-электронщиков почти иконой. Было это давно, когда жива была еще отечественная электроника. Но не будем о грустном. Попробуем как-то повеселей…

В общем так: растил детей, сады и кристаллы. С первыми двумя понятно – тянутся вверх. Наперекор гравитации. А к последним приспосабливаешься – вниз головой развиваются. Да еще крутятся – чтобы здоровья кристаллического прибыло. Чтоб без дефектов и всяческих бяк. Как дети. Разве что не прыгают и скачут. А так все то же самое: рост – в движении.

У тех – ссадины на коленях, сопли, прыщики… У этих – дислокации, двойники, дендриты и тоже … прыщики. Точечные, так сказать, дефекты. Приходится лечить. Но лучше – профилактика. Для первых – зарядка по утрам, обливание, проветривание. Короче – глаз да глаз. Для вторых – закупоренные комнаты, мелочность в расчетах, неподвижное нависание над лункой смотрового окна. И тут не без пригляда…

Из расплава вытягивается кристалл. Именно так – по Чохральскому. Похоже, капризничает: играет диаметром и злит – «поймал градус» и непредвиденно «худеет».  Может «провалить» размер. Для опытного ростовика – почти оплеуха. +1240 чувствуешь нутром – без термопар, пирометров и проч. Как? Не спрашивай. Как настроение собственных детей – по громкости молчания или отблеску озорных глаз…

У меня впереди – сутки. Ровно столько растет 80-миллиметровая буля монокристаллического GaAs (арсенида галлия). Это – если с чисткой камеры, ее загрузкой, неотступным бдением возле смотрового окна, выращиванием, охлаждением и т.д. Ровно 24 часа длится детство, отрочество и юность «кристаллопотомства». Впереди – взрослая жизнь: сделаться чипом, схемой, светодиодом, лазером… Достичь приличных высот. Если повезет – космических.  Но сначала – «пеленки» …

Наследственность – это затравка. Скажем так – материаловедческий ДНК. Что в затравке – то и у «детей». Яблоко – от яблони: черточки, черты, родимые отметины… На идеальный вариант надежд не много. Все равно юный кристалл нахватает структурных бацилл. Задача – их минимизировать. Скажем так, материаловедческая педагогика…

Вертящееся озерцо вязкой раскаленной гадости (несколько раз вырывало термопары – вонь чесночная, сладковатая, мышьяком: даром что ли пенсию в 50 дают…). Жар отсекается толстыми станками ростовой камеры. Блики – светофильтром. Расплав трепещет и ищет упорядочивания – как ребенок соску: к кому бы прильнуть и обрести покой?..

Важен момент касания затравкой. Как транспортного корабля с космической станцией – асимметрия масштабов аналогичная. Тут важно не убиться и не задушить росток в объятиях – нежно так поцеловать расплав изюминкой будущего кристалла. И зорко следить за последствиями свершившейся любви.

Она может быть разной. Бурной, с выкидыванием по сторонам угловатых дендритов – признак пересыщенных чувств и упрямых вожделений. Перспективы никакой – «бешеный» кристалл сплавляешь. Может, напротив, быть крайне целомудренной, никак не продвигающейся дальше поцелуев. Куда деваться – ждешь…

Рост кристаллов – это терпение. Не так ли с детьми? У них режутся зубы, и они предпочитают не спать до утра. И ты – с ними. Режется кристалл – и точно так же дремать приходится над ним стоя. У мальца опух палец – и ты не знаешь, чем сбить эту припухлость. По телу юного арсенида пошла аллергия («шуба», как мы ее зовем) – и ты всяческими заклинаниями пытаешься уговорить ее оставить кристаллического подростка в покое…

Вроде колыбели – кварц. Точнее – кварцевый тигель. В нем все и происходит: от зарождения – до выхода в свет. Кварц очень терпим: и к мышьяку, и к пельменям. Толерантность беспредельная: практически ни во что не вмешивается. Для нас это важно: лишний атом из колыбели к младенческому GaAs – беда. Нужным параметрам не сбыться.

Да и – аппетит какой? В ночные в кварцевых тиглях мы варим ароматный суп на всю бригаду. Это если тигель большой – двухсотмиллиметровый. Если поменьше – на 135 – завариваем чай. Впрочем, я предпочитает кофе. Чтобы не спать. Дети-то растут – тут глаз да глаз нужен…

Так с Чохральским мы и подружились. Можно сказать – срослись. Если для большинства фамилия эта ничего не значит, для иных – судьба. Кто пробовал растить кристаллы – подтвердит…

Сегодня львиная доля мировой электроники ваяется как раз на выращенных методом Чохральского кристаллах: кремния, германия, арсенида галлия, арсенида индия… Сам великий изобретатель не дождался триумфа своих главных технических находок – приложения метода роста кристаллов путем вытягивания из расплава к технологии получения только что изобретенных Бардиным, Шокли и Браттейном транзисторов. Хотя успел познать вкус и последствия ярких научных и иных творческих откровений в других ипостасях. Возносился на высокие университетские и бизнес посты и в Польше, и в Германии. Был накоротке с президентами обоих государств – Мосцицким и Гинденбургом. Желанен в качестве уникального спеца у таких магнатов, как Форд. Зарабатывал изобретениями. Скупал виллы и картины. Писал стихи и прозу.

В годы немецкой оккупации продолжал активно работать, умело лавировал, умудрившись даже открыть в Варшаве металловедческий институт. После войны был обвинен в пособничестве фашистам. Изгнан в Польше со всех постов. Попал под арест. После – отпущен. Продал варшавскую виллу. Отбыл на малую родину в Кцынь. Предан забвению. В ходе очередного обыска в 1953 году в своем доме скончался от инфаркта. В 2011-ом был полностью реабилитирован и провозглашен великим польским ученым и высоконравственным человеком – к этому времени были рассекречены многие документы времен минувшей войны, в коих пролился свет на важную роль профессора Яна Чохральского в деятельности польского Сопротивления. В науке же этот человек остался под единственно возможным для него именем – «предтеча современной электроники».