Kitobni o'qish: «Прозрачный дом»

Shrift:

O, как мне хотелось когда-то во сне восстанавливать храм,
Где луч появился и первая надпись струится!
И в надписи этой все ласково явлено нам.
И с нами Господь. И все это не снится, не снится…

Автор

Улица

«Что, улочка моя сутулочка…»

Что, улочка моя сутулочка!
Ты все колдуешь, мельтешишь?
А мы играем в день прогулочный,
А мы проматываем жизнь…

«Как неразборчивы чернила площадей…»

Как неразборчивы чернила площадей.
Как красен рот невыносимо, напоказ
Глотающих рябину подворотен.
И Мойки карандаш свою химическую прозу
Мнет промокашкой высыхающих людей.
И смерти в нас пчелиное скольженье,
Еще движенье, и уже закреплено
На капиллярах лыжное крепленье.
Зачем пустили мы ее?

«Над пухлой грустью шубертовских комнат…»

Над пухлой грустью шубертовских комнат,
над повестью разбуженных колонн
Несется то, чего уже не вспомним,
А вспомнит сад с раздробленным крылом.

Глаза ольхи навыкате. На бело-желтом скате
Твоих прямых – у девочек так редко – теплых плеч
Испарина. На скатерти – дорог пустых, на платье
Ромашки, капли от свечи и путаница встреч.

Там кто-то скачет.
Там, по скатерти – комками!
Там лижет тракт разбитую губу.
Там будем мы. И сто друзей, и сто прозрений с нами!

«Весь мир появился на свет…»

Весь мир появился на свет.
Как будто из песенки вышел.
В пуху осторожных примет,
С любимой распахнутой книжкой.

Вот стол, за которым вдвоем,
Земные заботы оставив,
Мы ангела тихого ждем,
А ангел наш где-то витает.

И все же порой тяжело
Быть песней в миру полновесном
И помнить, как платье твое
Мгновенно заполнило Невский.

Не проще ли, лучше, умней,
Глаза на ходу закрывая,
Стать ветками голых аллей
И снегом, который растает?

И важно мелькает в глазах
Луны незаконченный росчерк.
А жизнь ведь значительно проще,
Когда нас целуют впотьмах.

«И снег этот страшный, и зелень, и ливень, и пух…»

И снег этот страшный, и зелень, и ливень, и пух
И снег этот, снег этот страшный.
Я вас не оставлю, я в этом клянусь.
Я с вами уже расстаюсь.
И чую, что жизнь обернется
Прожорливой черною пашней.

Первая дверь на улицу с кнопочным звонком

«Крапивой пахнет тот звонок…»

Крапивой пахнет тот звонок
И вязким черносливом.
И заколачивают впрок
В грудину хлипеньких досок
Горячих ручек ливень.

Неподходящая душа.
Разбивший лоб ребенок.
Так облупляется, дыша,
Косяк. И так, спросонок,
На рынка тополиный пух —
Жаль тополей два-три в селе —
Выпархивает детский дух.
Горячий день в горячем сне.
И воздух полон гонок.

«И что-то я хотел сказать…»

И что-то я хотел сказать.
Но мысль моя как одеяло
Плыла, артачилась, сползала
И окончательно сползла.

«А впереди вспотевшее окно…»

А впереди вспотевшее окно.
Пора ложиться спать, и кто-то, нас вдевая,
Как грубый ворс сквозь нежное ушко —
В проем двери, куда-то нас девает.

Сегодня тихо. Сквозь предметы – ты.
И свадебное эхо раздается,
Оно растягивает все до чистоты,
До самого обычного несходства.

«Бездомные, как прежде, небеса…»

Бездомные, как прежде, небеса
Вернулись в дом, а этот дом был веком младше.

«Эсхил и васкеловских сосен чертыханье…»

Эсхил и васкеловских сосен чертыханье.
А там на Пресни лед засмотришься кровавый.
Собачье сердце не допущено в предбанник.
И рушится кирпичная держава.

А поезда, свистящие, как похороны.
Порос крапивой, бузиной вагонный шум!
И что же нам за город здесь отгрохали!
Я рос на Охте. Я герой Островского.
Ей – Богу – с бабушками и с котом.
Но капля золота мне раз глаза заполнила.
Но я про то потом, потом… потом…

Простуда Батюшкова, отруби Вийона,
Страница ими пахнет – а поэзии нет разовой.
Колонкой газовой навзрыд пропахший Григ —
Такие сладкие, живые партитуры.
Их разбираешь, уминаешь за троих.
И с каждым годом двор внизу все меньше,
Но мало пахнет тестом, здесь не юг.

Мой дедушка пол-жизни жил в Сибири.
Я уточню: я не на Охте рос, я рос перед мостом
Над Охтою.
Бродил, как заколдованный царевич,
Все в основном по театрам, и искал
Не то Ундину я, не то Людмилу
и даже, может быть, крысиных королей.
А так герой Островского.
Ей – Богу,
Играл на фортепьянах.
Играл Бородина. И плакал дедушка.
Вокруг меня была моя родная
и напрочь непонятная страна.

У нас под Лугой временная дача.
Там я твержу воздушные стихи,
Не зная, что они судьбу мне обозначат
И в горле твердые комки.

Квартира с отдельным входом и старыми бумагами

«Там, в тех краях, где хромоножка-Муза…»

Там, в тех краях, где хромоножка-Муза
Пятнадцатый троллейбус ждет – все слякоть, все душа.
И я не знаю, что на свете хуже:
Жить, не высовываясь, или жизнью грохоча.

«Эта квартира похожа скорее на площадь…»

Эта квартира похожа скорее на площадь
Где-нибудь в Луге, с коровьей лепешкой газон.
Валенки двух фонарей, и, к примеру, как мощи,
Тайно-старинный вокзал с колокольным таким потолком.

«Неровная кичка и детство…»

Неровная кичка и детство
На самом верху антресоли ветров.
Полна и гранита, и перца
Башка. Голубиковый ров.

1

То жилы, то тропки, то, кроме
Разводов – совсем ничего.
Возня над разводом
И схватки в подкорке.
Запомни: всего ничего,
С осадком земли эти корки,
И шмотки, и глаз баловство.

2

И горше, чем съехавший мускул
Скулы, заигравшей не в лад,
То ряхи, то слезы, то выколбень русский
Глаза мне, глаза теребят.

3

Глаза мне твои глазами
Никак до конца не обнять.
Все сами мы, сами мы, са…
Миндаль в землю впился глазами.
И что это за наказанье —
Не это продольное зданье,
А спящий в плюще особняк?

«Лето. Гром. Только звуку неймется попасть…»

Лето. Гром. Только звуку неймется попасть
Прямо в разные цели.
Только речка не слушает этих посулов.
Гром гремит разноцветной посудой.
Там, внутри, где расклад
На века совершался в граненом зрачке косогора:
До татар, до Романовых, до Калиты и Малюты.
От него и пошли наше рабство, покорность,
Разымчивость женского тела,
Тугодумство души, скорострельные наши глаза,
Хитрованные речи, погляды, покатые плечи
Да язык золотой, да заливистый свет
Да любовь и злодейство за двадцать четыре часа.
Несравненная тройка, истории в лоб поломойка,
А потом еще много страниц, на которых черты лица.

«Мы переполнены руками…»

Мы переполнены руками,
Как был снаружи Дмитровский собор.
Как на живот беременный – на камень
Народ клал руки и тогдашний княжий двор.

«Голь ощущения – от этой русской крови…»

Голь ощущения – от этой русской крови,
Которая нам выдалась, как боль,
Лепечущая, что вчера с любовью
К нам улицы людские – на убой.

«И вот из глубины грудины…»

И вот из глубины грудины
Как тающий в огне Ершалаим
Опять ты, боль, опять моя задира,
Опять твой яростный и безысходный дым.

«Здесь будут парки и сады…»

Здесь будут парки и сады,
И лестниц перебранка:
Природы вечные жиды
Да осень-самобранка.

«Еще птенцом во тьме забыта совесть…»

Еще птенцом во тьме забыта совесть,
А жизнь уже сверлит свирелью мир.

«Кругом накрапывают предметы…»

Кругом накрапывают предметы.
Но дело не в этом, нет, дело не в этом!
Проговорился умница Тютчев:
Любим мы мороки, только до близких нам дела и нету!
Эту-то тему мы сразу разучим.

Новый подъезд

«Я не знаю, куда мы стремимся с утра…»

Я не знаю, куда мы стремимся с утра
И на чем ошибаются руки,
Но была штукатурка в подъезде, как Босх и как страх,
Искажая пространство, они образуют у нас нищету в духе.

Виден беккеровский рояль, хрустали баккара, Христиании
                                                                                              улицы,
Принадлежность чернильная, угол письменного стола,
Человек перед ним – то ли Диккенс, а то ли… сутулится —
что-то пишет, еще со вчерашнего что осталось, к чему еще
                                                                                   боль не прошла,
Что вернулось:

Треск обшивок каретных и радость базедовых лож,
Цокот выстрелов, астра в петлице великого князя С.А. за
                                                                              минуту до смерти,
Креп, бурнус или гарус, стерляжьего воздуха дрожь,
Голословный покой номеров меблированных имени Кая
                                                                                          и Герды —

Все, чем стала она, золотая отчизна, блесна
Устаревшего навзничь и чем-то богатого мира,
Через опухоль памятников в черный глянец окна
Возвращаться и тихо дрожать с половицами в области щелок
                                                                                             и дырок,

Вспоминать, как используют щелочь для добра-серебра,
Знать, когда-нибудь эта умная жизнь возродится!..
Удивляться, что малым голландцем природа прошла
И оставила все, что полно даже в руки пока что не взятого
                                                                                            смысла —

Это Андерсен, это его утомленный разбор
Дела, дела и дела, и заделанной страсти
В мире, сиречь в душе. Это Чехов, забывший к несчастью
Довершить только начатый о тишине разговор —
О тишине человеческой масти.

Это – помнивший и Самотеку с Тишинкой, и деревянный Щипок
И по степени мылкости памяти – Бухару, Спас-Андронников
                                                                  и Редедю – Тарковский
Сын сначала, а после отец. Это первый ледок
на устах псалмопевца, Марину догнавший смертельный шнурок.
Лед пробит, кто там в проруби – то ли Саул, то ль Иаков.
Мир как тело, подробно ОБМЫТ И ОПЛАКАН —
Кто там в проруби? – крохотный лик Пастернака
И затылок отцовский.
Как вязок ты воздух, московский!

День приходит карябый, февральский, да винчьевский,
                                                 с вором Тишинским в подкладке —
Это я умираю. Лития и дорога нагая – и лес в покатуху и
                                                                                с ямой в начатке.
Потому как пророк-говорок и овраг-добрый враг, гроб-сугроб
                                                     или волчья яма и тайная мама —
Это столпотворение губ.
Я забыл одного. Он был тоже упрямый.