Kitobni o'qish: «Шаман больше неверен тебе»

Посреди могильника я взываю к воспоминаниям и упиваюсь ими, подобно тому как в знойный день утоляют жажду водой из горного ручья.

***

Она появилась вслед за восходом осеннего солнца.

Заиндевевшая земля не успела остудить жаркие ступни – она вошла в чум босиком, тихо и неслышно. Ее присутствие выдавал лишь слабый звон колокольчиков, вплетенных в густые и черные, как дно Нижнего мира, волосы. Нежная мелодия завораживала и звала на поверхность, просила подняться с глубины Мирового океана, где я спал среди водорослей, рыб и песка. А может, и не спал, а дремал в ожидании.

Женщина скользнула дальше, мимо останков костра, к брошенным на хвойные ветки меховым шкурам. Развязала пояс, и в тишине послышался шелест сползающей с обнаженных плеч шубы, мягко упавшей к ее ногам. Она перешагнула через нее и с грацией дикого зверя опустилась на край моего ложа. Опираясь на руки, неясной тенью подалась вперед. Трепетные пальцы легко коснулись моего тела, скользнули под одежду и медленно поползли вниз.

Моя слабая попытка пошевелиться была пресечена сразу – она оседлала меня мягко и напористо, низко склонилась, дав тяжелой волне густых волос упасть на мое лицо. Я ощутил горьковатый аромат белой ветреницы, анемоны, от которого закружилась голова, а звон колокольчиков усилился. Преодолевая напряжение упирающихся рук, настойчиво и властно повлек ее к себе, подчиняя своей воле. Она, уступая, поддалась, прильнула всем гибким телом, но вместо вкуса губ я почувствовал вкус ее смуглой кожи и твердых сосков. В слабом луче утреннего света, нашедшего щель в чуме, она походила на дикую лесную деву Мис’нэ, красоту которой даже в трансе никогда еще не доводилось видеть ни одному шаману Анагуричи. Мои руки потянулись вниз, но она опередила меня, тесно сжав бедра и настойчивым движением давая понять, что возьмет сама.

Все, что меня окружало, исчезло, растворилось в зыбкой пелене, стирающей призрачную грань между сном и явью. Ритмичный звон колокольчиков завораживал. А я уже не нежился в полудреме на песчаном дне, но покачивался на бурлящих волнах Мирового океана.

***

– Самсай-ойка, вставай, ты слишком долго спишь, – ворвался в мое сознание нежный голос.

Матра не торопилась одеваться: ей нравился холод, который стоял в чуме, и нравилось, как смотрит на нее ее шаман. Но меньше всего она хотела, чтобы ее шаман заболел, а потому, усевшись на мех, нагишом разжигала огонь.

Искры огнива вспыхнули, заплясали язычками пламени. Подняв голову, она взглянула на меня сквозь упавшие на лицо пряди волос и задумчиво спросила:

– Почему ты не построишь нам нор-кол?

– Так же, как ты любишь холод, Матра, я люблю землю и желаю быть к ней ближе. Но если ты хочешь нор-кол, то я построю для тебя нор-кол.

– А сам будешь жить в чуме!? – в прищуренных глазах таился немой упрек.

Я отвечал медленно и осторожно:

– Мы оба понимаем, почему ты хочешь иметь жилище больше и теплее. В нем на кухне есть широкий стол и большая печь, которая будет готовить еду и согревать нас; есть баня, где можно смывать грязь с наших тел; и, конечно, та самая комната, небольшая и теплая, с приоткрытой дверью, чтобы слышать доносящийся оттуда детский крик. Но, дети, Матра… Мы с тобой не раз говорили об этом… ты знаешь – шаманы не могут их иметь, по крайней мере, я.

– Все получится, Самсай-ойка, только иначе, – взгляд из-под копны волос стал умоляющим. – Мне был сон!

– И какой же сон тебе снился?

Матра резко поднялась. Во всем ее облике ощущалась твердость и какая-то несгибаемая вера, что делало ее похожей на отыра – могучего воителя, который не знает поражений.

Будто прислушиваясь к своему внутреннему голосу, она медленно произнесла:

– Конь с шестью копытами и всадник на нем скакали по глади Верхнего мира. Дорогу им неожиданно преградило препятствие в образе злого духа. Они вступили в поединок. Всадник победил, однако во время схватки обронил драгоценный ун-хир. А в ун-хире – дитя!

Я вздрогнул. Матре не дано знать то, что известно шаману. Род человеческий вскоре прервется, а во мне нет даже крупинки помысла обзавестись собственным потомством, дабы обречь его на муку. Вечная благодарность Владыке, что избавил меня от этого бремени, сделав бесплодным. Но Матра… Раз за разом, слыша, что ребенка не будет, Матра вставала на дыбы! Не желала смириться, бунтовала. Однако решения найти себе вместо шамана охотника или оленевода не принимала. Вечна любовь Мис’нэ, лесной девы!

– Неужели ты думаешь, что всадник – это Мир-Суснэ-хум, за миром следящий, а злой дух, конечно же, Куль-отыр!?

Я с усмешкой наблюдал за ней.

– Осклабился, шаман, того и гляди, кишки надорвешь, – сердито бросила она и, резко повернувшись, потребовала: – Ответь, почему Мир-Суснэ-хум явился мне во сне, отчего я так ясно видела дитя и битву всадника с духом? Ведь человек, за миром следящий, для того и скачет по небу, что оттуда ему лучше видно, в чем нуждаются люди, и долг его – эту нужду удовлетворить. Такова изначальная задумка Богов!

– Задумка Богов?! – вот теперь мне стало по-настоящему смешно. О, как же это неверно и оттого так глупо звучит! – Матра, что ты можешь знать об их задумке? Истина ведома только шаманам. Очнись, твой сон – лишь жажда ощутить в своей утробе жизнь!

Она молча надела тяжелую шубу и, не сводя с меня сузившихся ставших черными от презрения глаз, подвязала ее поясом. Резко развернулась и вышла прочь, обронив напоследок:

– Утсам, нарцисс! Верь в свою истину. Я же знаю свою, а потому иду искать дитя.

Даже прут удилища, имеющий завидную гибкость, переломится, если приложить чрезмерное усердие. Не стоит торопиться и резко останавливать такие порывы, правильнее будет дать ей самой отыскать смирение и покориться обстоятельствам.

Но отчасти Матра была права.

Изначальная задумка являлась благом для всех до того момента, как в ней обнаружился серьезный изъян – пустые ничтожные люди, которые рождались без души и поганили землю. Это событие и привело меня к Надымской Оби и далее – к берегам средней реки Ер’яха, как ее называли в народе. То был долгий путь длиною в несколько жизней. Здесь, в устье реки, на высоком берегу расположился поселок Кутопьюган.

Обращая нынче взор в глубины памяти, вспоминаю, что еще задолго до моего появления этот поселок основали ненцы, пришедшие из глухих таежных мест. Долгие годы он служил пунктом обмена: здесь торговали порохом и дробью, оленьим мясом, пушниной, орудиями ловли и другими товарами, необходимыми для жизни в лесной глуши. После торговля стала мало-помалу угасать, поселок обезлюдел, а спустя несколько десятков лет Владыка велел мне явиться сюда.

И верный шаман пришел, чтобы исправить изъян задумки.

«Очередное людское пристанище нашло свою судьбу», – думал я, когда камлал в чуме, насылая на жителей поселка хвори и болезни, и потом, когда пожинал плоды своей черной работы, отправляя умерших в Нижний мир, чтобы они более не могли переродиться. Пустые бездушные люди и их судьба меня не волновали – наоборот, я помогал им в меру своих возможностей, потому как боялся, что народ узрит во мне врага слишком рано.

Жадность никогда не входила в число моих пороков, обходя мою жизнь стороной, но Кутопьюган, и без того малочисленный поселок, постепенно пустел и мельчал. Люди, пытавшиеся приспособиться к жизни в таежной глухомани, неизменно барахтались в лавине насущных дел и забот, подобно плотве, выброшенной волной на берег и обреченной на медленное умирание.

…Порывы разыгравшейся бури яростно трясли и раскачивали стены моего жилища, деревянные жерди жалобно скрипели. Ветер завывал, нагонял тоску. Всему в этом мире приходит конец, и, сдается мне, даже ветер не избегнет этой участи и когда-то окажется тем, что также будет изничтожено, хоть и в последнюю очередь. Но прежде первыми падем мы, люди.

***

Бабка Палашка явилась как всегда некстати.

– Шаман!? Шаман, ты здесь?

Старуха была подслеповата на оба глаза. Она пришла ближе к полудню и занесла с собой волну промозглого воздуха и ударивший в нос запах пота. Не церемонясь, бросила на пол звериные тушки. На одной и на другой серой заячьей шкурке зияли пороховые раны, а вот белка, похоже, угодила в петлю – целехонькая, лишь вокруг шеи придавлено.

– Здесь, конечно, где же тебе еще быть, – не дождавшись ответа, буркнула она себе под нос, с любопытством осматриваясь по сторонам.

В этот час важнее любой беседы покой и тишина, потому как вот-вот начнется ритуал.

Но старуха, явно не собиравшаяся уходить без разговора с хозяином, неодобрительно фыркала, ворчала и все топталась на месте, не желая покидать чум. Глупая Палашка не понимала, что чужие глаза, даже подслеповатые, могут все испортить.

Терпению пришел конец.

– Чего тебе?

– Чего-чего… Подношения принесла. Но тебя они мало волнуют, шаман, я знаю… Ты мою внучку не видел?