Kitobni o'qish: «Кикимора Агнешка», sahifa 2

– А ты сам себя катай. До колёс руками достаёшь, вот и толкай. Чтобы повернуть – одно колесо вперёд вращай, а другое – назад.

Попробовал Добрыня, а руки-то слабые, не сдвигают колёса тяжёлые. Закручинился, а кикимора опять тут как тут с идеею:

– Тебе нужно гимнастикой заниматься. Так мой один знакомый рыцарь делал, Леопольд, чтобы потом мечом легче было фехтовать.

– Что делать?

– Не важно. Давай я тебе нарисую, что помню. Сначала разминку делаешь, потом берёшь поленья у печи, и с утяжелением продолжаешь.

– Тяжкенько! – пожаловался Добрыня.

А кикимора злобная не унимается:

– А ты – через тяжкенько! Выходи из зоны комфорта!

– Кудась выходить?

– Жалеть себя переставай!

– Злая ты девка! Ввек тебе мужа с таким характером не сыскать.

И пошла у них гимнастика заморская. Вскоре стал отрок по избе езживать, а потом и во двор по досточке спускаться. Сперва через весь двор пронёсся, да в плетень врезался, потом научился останавливаться. Спустя седмицу и наверх по досточке заезжать научился, без агнешкиной помощи. И всякая-то работа Добрыне нравится: и курей накормить, огурцов да гороху, где достанет, нарвать. Хоть помощь и невеликая, а родители не нарадуются: отпустила тоска Добрынюшку. А Агнешка подзадоривает:

– Так и на коне скакать научишься. Я из тебя рыцаря сделаю.

– Лучше – богатыря. Рыцарь, как-то не по-нашему.

Слушал я, братки, как каждый раз, приходя к Мареку, взахлёб радуется маленькая кикиморка достижениям дружка своего, понимаю, что затеплился в грудке огонёчек яркий. И разговаривала оня с отцом на наречии нашем не потому, что вежливость ко мне имела, а по желанию поделиться со всем миром великой радостью. От желания сделать больше для дружка своего милого, и случилось со всеми нами приключение.

Прибежала раз Агнешка вся запыханная, да с порога так заявляет:

– Папа, и ты, дядя Федя! Мне помощь ваша нужна. Срочно надо ограбить посольство Сулеймана Османского к крымскому хану Менгли Гераю.

– Не пыли, кохана цурка. Не разбойники мы. Так, пошалили трохечко.

– Ёжкин блин! – возмутился я. – Да и не шалили мы, а мешали сговору литовско-ордынскому, против Руси-матушки.

– Так я вам такую же операцию и предлагаю! – обрадовалась Агнешка. – Сулейман решил прислать подарки Гераю, чтобы тот против Ахмата не шёл, царю Ивану не помогал. Мечта у него, чтобы Россия слабой была. А золота там – видимо-невидимо! Всё себе берите. Мне только одна вещица нужна: старая медная лампа.

Ну тогда, это дело – отчизнолюбивое и богоугодное. Проведёшь, Марек, как в прошлый раз, тропами кикиморскими, быстрыми? Учиним врагу разорение!

Агнешка обрадовалась, растворилась в воздухе, да в избе добрыниной появилась. Не ведаю, как чуяла, но появлялась в избе исключительно в родительское отсутствие. Так они, кикиморы, перемещаются. И меня так Марек водил. Вроде как, закружится голова, помутнеет взгляд в одном месте, а прояснится – за сто вёрст уже.

– Радуйся, Добрыня! – закричала Агнешка. – я тебе доктора нашла!

– Что за доктора такая?

– Ну, лекарь, по-вашему. Лечить тебя будем, чтобы ходить мог!

Всё! Расходись, спать пора. Нет, завтра сказки не будет. В город еду: заказ большой на масляную неделю. Почто говорите, что не зайдёте больше? Не за сказочками же наведываетесь? Какое такое неуважение? Начал и не закончил? Приеду, доскажу. Поздно? Дед Никодим, подмени меня на вечерок, поведай, как там дальше было. Только без припевок. Я Матрёне велю тебя кормить задарма. Кашей. Нет, без мяска, прижарком из шкварок обойдёшься. И чарочку. Ладно, пару чарочек. Хорошо, каждый вечер, но только если сказывать станешь, да гостям понравится. А ты так сказывай, чтобы понравилось.

Глава 2

Ой вы гой еси, люди русские! … Чего галдите? Сами сказку просили. Да не бросайся яблоком мочёным… а вкусное. В следующий раз лучше в руки дай. Что значит: былину не заказывали, правду режь? Былина, на то и былина, что в ней быль сказывается, значит, та самая правда. И не словоблудие это. Я ни руками, ни словом не блужу. С бабами только. И не стар вовсе. Пусть бабы скажут, стар или на стар. Ладно, ваша взяла, расскажу всё как было. Может, мальца привру, так, то уже не ложь, а художественный вымысел. Только вот горло промочу… забористая, зараза!

То, что вам Фёдор рассказывал, я первый раз слышу, самому интересно. Расскажу, как и зарекался, что сам знаю. Сам я не из деревенских. Из каких изначально был, точно и не вспомню, может и в деревне родился, но потом жизнь потаскала по разным ипостасям. Перед тем, как стать святым старцем, лихим воякой числился. Начал я эту деятельность далеко не юношей, в самой что ни на есть горячей точке – в остроге нижегородском, на самой границе с Казанским ханством защищал Русь-матушку от набегов татарских. Тогда ещё там крепости каменной не было, только недавно отстроили. Пошёл на службу по доброй воле. А как не пойти, когда перед ноздрями щипцы маячат, а лоб от близкого клейма греется?

В остроге за спины больно не попрячешься: тут тебя либо татарин срубит, либо свои за трусость вздёрнут. Приходилось геройствовать, хотя и до этого, перед братвой в сыкунах не числился. Среди молодёжи ещё и смекалкой выделялся. Заметил меня воевода Евпатий, через пару годков из гридней¹⁹ десятником сделал. К тому времени прошлое весёлое уже позабылось за новыми подвигами. Прозывали мы себя не дружиной даже, а на татарский манер, ватагой, семьёй, то есть. И жили мы по ватажному. Внутри семьи и подтрунить можно над нерадивым, и шутку состроить, а если кто посторонний посмеет, горой всей ватагой станем.

Прислали к нам одного оболтуса княжеского рода из Суздали. Так случалось: перед тем, как доверить свою дружину, отправляет князь сына славу добыть. Чтобы испытать, да и чтобы дружинники знали, за кем идут. По правде, воеводой оставался дядька Коловрат, но значился высокий гость. Звали княжича Любодар, ростом был он высок, широк в плечах, прямо –былинный богатырь. Вот только взгляд мне его не понравился: с превосходством смотрел, без серьёзности. Такой взгляд у собаки бывает, которую на птицах, да на ягнятах натаскивают, а с дворовыми псами она ещё дела не имела. Когда такой молодец в хату входит, в ту хату, где только лихие парни проживают, с него моментом спесь сбивают. А тут, на воле, такие, да ещё при папкиных деньжатах, порой всю жизнь проживают с полной уверенностью, что особенные, лучше всех во всём.

Однажды проходил Любомир по двору нашего острога, да увидел, как молодые гридни на мечах учатся. В бою мы уже давно лёгкие татарские сабли применяли. Пока один раз мечом размахнёшься, сабелька уже раза три туда-сюда пролетит, головы снимая. Когда враги, что те тараканы на стену лезут, это ой как важно. Но молодёжь учили сначала на мечах, чтобы сила в руках образовалась. Подозвал Любомир к себе одного парня, поздоровее, вынул из ножен, каменьями украшенных, свой меч:

– Давай-ка и я разомнусь малёха.

По ударам было видно, что с княжичем настоящие мастера занимались: приёмы все были правильные, но больно медленные. Любой опытный ватажник, не то чтобы сабелькой, кинжальчиком этому недотёпе раза три уже кишки выпустил, но молодому парню выучки не хватило. Под конец боя, махнул Любомир мечом так, что мы все замерли, поняли, что по шее метил. Бог уберёг: выше меч пошёл, по шлему железному. Паренёк упал оглушённый, а этот гад подошёл и пнул упавшего сапожком сафьяновым. Евпатий пробасил:

– Зря ты так, княжич!

– Не перечь мне, знай своё место! А этот злее в бою будет. Татарин так как я не пожалеет, добьёт.

С тех пор сократили мы имя воеводы нового, стали просто Любой звать.

В один памятный день, точнее, в час предрассветный, подошли к нашей крепости татары числом великим. Шли на лодочках юрких, чтобы пушкам не пристреляться. Накрыли нас тучей стрел. Сразу десяток защитников со стен сняли. А некоторые из стрел с паклей, горящей на конце были. Кровля гридницы²⁰ огнём занялась. Ворота затрещали под глухими ударами тарана. Поверх брёвен ограды появились концы лестниц, над стенами взвились верёвки с крюками. Мы немного оправились, стали смолой поливать на стены лезущих, пищалями, да луками огрызаться. Доски ворот затрещали, а вдали из рассветного тумана показалась подмога татарская на двух ладьях. Я свою десятку снял со стен, да к воротам повёл. Когда по двору пробегал, заметил, что собака наша, Марфа, боится, а в будку к себе залезть не может, там всё место занято чем-то в бархатный кафтан завёрнутым. Разбираться было некогда, как раз ворота поддались и завязалась рубка страшная. Утренние сумерки озарились искрами бьющихся друг о друга сабель, воздух наполнился дикими криками. Много наших полегло, но оттеснили мы врагов и утопили остатки в Волге. Одну ладью пушкарям удалось повредить, другая ушла восвояси.

Возвращаясь, я подошёл к будке:

– Вылазий, ваша светлость, мы победили.

Сначала показалась голова, осмотрелась, чтобы никто больше не видел, потом и всё тело явилось миру. Люба трясущейся рукой стянул драгоценный перстень с перста, да и мне суёт:

– Не сказывай никому, озолочу. А скажешь, повесить велю за кражу перстня.

Посмотрел на меня княжич глазами коровьими, подошёл к убитому ватажнику, измазал себе лицо свежей кровью, вынул меч и заорал на всю крепость:

– Эй, дружина! Выходи, кто живой! Мы победили!

Тут я и понял, что оставаться мне теперь в остроге не безопасно.

Как-то раз взял меня Евпатий во Владимир, за провизией, да боеприпасом сходить. В городе жизнь стояла мирная, не в пример нашей. Только от воздуха спокойного захмелеть было немудрено. А тут ещё каптёр местный не поскупился героям бочонок вина выкатить. Товарищи мои спать после пьянки завалились, а я с дури старое вспомнил. Взял в сенях кафтан воеводский, потихонечку и сабельку позаимствовал: руки-то помнят. На их место перстень любкин положил. Вышел из ворот кремля, да и давай с посадских пожертвования собирать на войну с Ордой.

Очнулся я от того, что трясла меня за плечо какая-то баба. Оказывается, эта вдова местная решила мне дань натурой компенсировать, да на ночь и уложила. Брагой, конечно, а вы что подумали, охальники? Зря я дело с брагой хмельной перемежал, потерял бдительность, а уже утро, ищут меня. Уже и мужики нажаловались на поборы военные. Еле ноги унёс.

Сперва в столицу направился: там люд торговый с мошной тугой ходит. А там и впрямь, трясут купцов на военные нужды, да людей собирают в дружины. Накаркал я, царь Иван отказался хану Ахмату дань платить, а тот обиделся. Видать, денежки русские уже придумал, куда применить. «Ну нет, братва! Только от казанской разборки откинулся, сразу с ордынской бригадой на сходняк идти? Не на того напали!». Подумал я так, да и решил схорониться в каком-нибудь тихом месте. А какое же место, тише монастыря выдумаешь? Вот!

Тут тоже не всё гладко. В монастыре, как на любой зоне: есть мужики, а есть правильные пацаны, не говоря о тех, кто в законе. Пока себя покажешь, да поставишь, и погорбатиться придётся, и юшкой кровавой не раз умыться. Я же решил в хату уже авторитетом войти.

Нашёл я в муромском лесу берлогу медвежью брошенную, пристроил дверь от старого сарая, вполне себе скит отшельничий получился. Дал ребятне из трёх соседних деревень по денежке, чтобы всем рассказывали, что в лесу отшельник поселился. С горы Афон пришёл, из самой Великой Лавры. А чтобы не палиться раньше времени, велел добавлять, что отшельник тот обет молчания принял подобно Саламану Молчальнику и Афанасию Затворнику.

Не прошло и трёх дней, как явились ко мне гости жданные. По топоту конскому я понял, что приехавших до полдюжины. Главный гость вошёл один. Чтобы пройти в дверь сарайную, пришлось ему преизрядно пригнуться, так как роста он был немалого, да и статью Бог своего служителя не обидел. И возрастом монах был далеко не стар ещё. Такому бы не поклоны бить, а дружиной командовать. Одежды на вошедшем были монашеские, но дорогого сукна, ибо явился кА мне не абы кто, а сам настоятель Спасо-Преображенского монастыря преподобный игумен Митрофан со свитой. «Приходи, – говорит, – в мой монастырь жить, чтобы монахам было назидание, да пример положительный». А я так мыслю, что для понту перед другими монастырями, что, мол, заимели своего живого святого. Ну, уважил, согласился милостиво.

Предоставили мне помещение, хуже, чем одиночка в каземате: в ширину локтя четыре, да в длину – косая сажень. Из всего убранства – икона на стене плохонькая, да топчан дощатый, дерюжкой накрытый. Но человек, он к каждой жизни приспособится, а отшельнику, и вообще, мало что требуется. Сиди себе, отправляй молитвы Господу, да кушай репу печёную монастырскую.

Как не загнулся я от жизни отшельничьей? А всё просто. Была у святого человека привычка: прогуляться среди природы между молитвами. В лесу схрон я соорудил, наподобие тех, в которых мы с братвой добычу прятали. Там и платье было мирское, и серебришко кое-какое. На тихие развлечения в городе хватало. Всё равно скучновато, зато воевать никто не заставляет.

Сижу я как-то, размышляю о вечном, тут слышу шаги торопливые приближаются. Едва успел фляжечку заветную под дерюжку спрятать, как нарисовался в моей келье сам игумен, собственной персоной. Сел рядом со мной так близко, что у меня аж сердце похолодело: как бы фляжку не раздавил, в ней ещё глотков на пять оставалось. Посидели мы, ни слова не говоря, некоторое время. Мне молчать по должности, а начальник монастыря, видать с мыслями собирался, потом заговорил:

– Не ведаю, отче, что вершить мне далее. Первый раз я в таких сомнениях. Уж и молился истово. Знаю, что совет мне дать ты не в силах, так может, посижу рядом со святым человеком, обскажу задачку, а Бог и подскажет, как из неё выпутаться.

Я тронул руку Митрофана ободряюще, а сам губы стиснул сильнее, чтобы перегар не чувствовался. А у монаха уж точно не в сторону моего пьянства повёрнуты:

– Есть тут у нас село зажиточное. Карачаровым называется. Церковка там крепкая стоит. В неё со всех окрестных деревень люди на службу собираются. Поп в церкви, Филарет, человек на своём месте. Дело знает. Так у этого Филарета происшествие и случилось. Есть у него сын убогий, Добрыня, ногами с детства не ходячий. Так этот сын утверждает, что к нему девчушка соседская в гости захаживала, когда родителей, а нынешней ночью Бабой Ягой обернулась, утащила к себе в избу на курьих ногах, съесть хотела. Как дома оказался, не помнит.

Я уже совсем было приготовился услышать что-то интересное, а тут просто кошмар выжившего из ума калеки. Непроизвольно мои пальцы стукнули по макушке.

–Да! – поддержал меня Митрофан. – Я тоже вначале так подумал, только Филарет говорит, что они с женой на утро проснулись с головной болью.

Теперь мой палец стукнул по горлу.

– Не пьющие они. Девчушка и вправду была, о том свидетельства имеются: и лубочек с изображением колясочки для перемещения неходячего больного, и движения рук, чтобы им силу придать, на печи угольком намалёваны. Только я так мыслю, что это и вправду ведьма была. Не может же баба такие премудрости сама выдумать, явно чёрт помогал. Да и попа она сторонилась неспроста. Только зачем она мальца из избы своей отпустила? Я так думаю, что Добрыня с перепугу молитву святую сказать вспомнил, вот нечисть и перепугалась. А так как перенесён он был из дома колдовством нечистым, вот опять на своей лежанки и очутился. Бог помог!

Вот тут, братки, я и думаю: «Почему бы мне скуку не развеять, да не поучаствовать в приключении с попом сельским, да Бабой Ягой?». В нечисть всякую я тогда не очень верил, по опыту зная, что за большинством загадочных происшествий лиходей человеческий скрывается. А тут зловредной каверзой не попахивает, а смердит во всю. Я на такие вещи, в своё время, мастак был, вот профессиональный интерес и проснулся. Так мне захотелось до правды доковыряться, что я встал и жестом показал Митрофану:

– Поехали. На месте разберёмся.

Он обрадовался, впереди меня пошёл. А во дворе уже кони осёдланные стоят «Вот шельма, – думаю, – это ты меня развёл, чтобы я сам предложил поехать!».

Приехали в это Карачарово, а возле дома поповского такая толпа, что прейти не растолкав, не получится: не каждый день такие знаменитости, как Баба Яга, захаживают. Домик, кстати сказать, не изба уже, но и не хоромы. Сразу видно, что поп – хозяин крепкий, но веру себе в корысть не применяет. Зашёл в избу, да сразу вон вышел и дверь открытой оставил. Митрофан повыносливей оказался, но тоже возмутился:

– Ты чего это, Филарет, годовой запас ладана в один день истратить удумал? Дверь оставь открытой, пускай выветрится.

– Не гневайся, твоё Преподобие, нечисть изгоняли, – появился плюгавенький мужичонка в рясе, видать, хозяин дома.

– Высокопреподобие! – зашипела на мужика дородная невысокая баба.

– Молитвой святой изгоняй, а не кадилом только, – попенял игумен.

– Так молитвой христианскую нечисть пугают, а Баба Яга – нечисть природная, её лучше кадилом.

– Ересь несёшь, Филарет.

Пока они так припирались, я пошёл до плетня и осмотрел дорогу. Все следы были затоптаны любопытными селянами. Пришлось идти до околицы. Там в траве, в сторону леса вела цепочка следов. Вторая вела обратно. Изучил я эти цепочки и призадумался.

Когда вернулся в поповский дом, запах ладана почти развеялся, но появился другой, едва заметный. Я отодвинул занавеску и прошёл в другую половину дома. Здесь запах чувствовался яснее. Не наш запах, восточный, ведомый только злодеям, да ордынским любителям мозги замутить, которые православной водочки не признают. Из красивых цветов маков такое залье делается, а потом – курится. Вернулся я в первую комнату, а все смотрят, понять не могут, зачем старец святой из угла в угол мечется. А мне осталось одну малость вызнать. Посмотрел я на лапоточки добрынины, провёл ногтем по его пятке, да и понял всё. Митрофан же обратился к Добрыне:

– Обскажи вдругорядь человеку святому, что с тобой приключилося. Небось, старец Никодим обратится за тебя к Богу, да отвадит силы тёмные, бесовские.

– Пацан, что на полати лежал, заозирался на родителей, а после батиного кивка начал сбивчиво рассказывать:

– Девчонка эта, что ходила ко мне, Агнешкой которая назвалась, они ещё с отцом своим в село приехали…

– Нету в селе никаких-таких Агнешек, – встрял в разговор Филарет, и отца её никто не видыва. Я весь приход обспросил. Не было таких.

– Не преребивай, потом скажешь, – остановил попа Митрофан, – малец и так сбивается. Продолжай, Добрыня.

– На этот раз Агнешка ночью пришла, когда родители спали…

– Охальница! – не выдержала мать Добрыни.

Митрофан на неё цыкнул, но женщина всё равно вставила:

– Шалава и есть!

– Так вот, Агнешка рот-то мне ладошкой закрыла, чтобы я не шумнул, а сама траву какую-то зажгла. От травы дым пошёл такой сладкий, и мне спать очень захотелось. Но я старался не уснуть: больно мне с Агнешкой беседовать нравилось. Вошли два мужика. Страшные! У одного лицо тряпкой замотано было, а второй какой-то хмурый, и зубы у него острые как у щуки. Я глянул на подругу, а у неё тоже зубы острые, оказывается. И как я только этого раньше не замечал? Может, она рот не открывала? Тогда, как говорила?

Я хмыкнул: «С этого дыма людям и не то мерещится». Добрыня же продолжал:

– Дальше я доподлинно не припоминаю. Ясно вижу только, как эти мужики страшные в лесу тащат меня к избушке странной. А странная та избушка потому, что стоит на ноге на птичьей и вокруг себя поворачивается. Как увидел я, что она крутится, снова впал в беспамятство. Потом вижу: Агнешка надо мною наклоняется, потом отходит, снова появляется, но уже в образе бабки старой. Тут я начал молиться истово, как батенька наказывал. Поволокла меня эта бабка к печи жаркой, да только я в печь-то и не влез целиком. Теперь понимаю я что Агнешка – имя неверное: то была сама Баба Яга. Тогда подняли меня слуги ягиные, мужики страшные, а сама баба подошла , да схватила поперёк тулова. Схватила, да как начала жать, что сломала спину мне, а я жизни лишился. А воскрес только здесь, в доме родительском.