Kitobni o'qish: «Миры Эры. Книга Третья. Трудный Хлеб»

Предисловие

Этот роман завершает историческую трилогию под общим названием "Миры Эры", повествующую о столь различных жизненных периодах Ирины Владимировны Скарятиной, представительницы знатного стародворянского рода, коей пришлось после всех тягот и лишений 1905 – 1922-го годов в России (о чём рассказывается в предыдущей книге цикла) отбыть в эмиграцию и пройти трудный путь, чтобы найти своё достойное место в новой реальности.

В основе романа лежат: художественный перевод большей части опубликованного в США в 1932-ом году собственного произведения Ирины "A World Begins" ("Мир начинается") и никогда, за небольшим исключением, не издававшихся рассказов её американского мужа Виктора Блейксли, объединённых заголовком "My Russian Wife" ("Моя русская жена"), на которые я наткнулся в хранилище рукописей библиотеки Конгресса США; всевозможная информация, которую я смог почерпнуть во время своих историко-генеалогических поисков из разнообразных источников, включая американские газеты и журналы, а также личную переписку Ирины.

Третья книга цикла "Миры Эры" столь же коренным образом отличается по жанру от второй, как та, в свою очередь, от первой, являясь, без сомнения, сатирической трагикомедией. Работая над переводом текстов Ирины и Виктора, я постоянно ловил себя на мысли, что те напоминают мне написанное Ильфом и Петровым или Зощенко, а ещё виденное мной самим в так называемые "лихие девяностые" с их "новыми русскими" без образования, воспитания и вкуса.

А вот как встретила выход в свет вышеупомянутой книги Ирины американская пресса:

"Графиня¹ рассказывает о своём опыте пребывания в Чикаго. Одно из самых удивительных ощущений, испытываемых читателем, – это внезапное осознание того, что страницы, которые, казалось бы, фиксируют факты, никоим образом не связанные с ним лично, на самом деле обращаются непосредственно к нему, повествуя о хорошо знакомых местах и людях. Я уже почти дошла до середины романа 'Мир начинается' той самой Ирины Скарятиной, чей 'Мир может закончиться' явился одним из наиболее запоминающихся человеческих документов наших дней – рассказом русской графини о глубинах голода, обнищания и маргинализации при Советах, – когда описываемый ею городок 'Рассвет' вдруг обернулся Авророй, а 'Метрополь' – Чикаго, и их улицы заполнились персонажами, которых я прекрасно знала – всех до единого.

В этот миг стало предельно ясно, что всё поведанное автором поразительно знакомо, что автор сама какое-то время находилась среди нас, что, прочитав книгу, чикагцы (по крайней мере, многие из них) узнают, что выступили в роли натурщиков и натурщиц для панорамы американской жизни и обычаев, нарисованной ею.

Немало читателей, прошедших вместе с русскими авторами – представителями старого режима – сквозь воссозданные в их книгах ужасы новой власти, задавались вопросом: 'А что же было потом?' И некоторые из хроникёров делятся тем, что сталось с ними после отъезда из России. Так поступила и Ирина Скарятина, опубликовав свой 'Мир начинается'. Там приведены записки из Англии о голоде и холоде, о горечи и отчаянии, перемежающиеся с ироничными зарисовками о собраниях беглой знати. Дабы разорвать порочный круг, автор, нанявшись к американке учительницей французского языка, переезжает в Америку. С этого момента книга становится в своей трагичности почти комичной. Ибо Ирина Скарятина, будучи чужой в совершенно незнакомой стране, попадает во власть особы абсолютно немыслимого типа. Описание этой женщины и того, как автору приходится приспосабливать свой язык и поведение к странной ситуации, в которой она оказалась, да и вообще к поразительной для неё по своей сути жизни в Америке, рождает историю, которая, какой бы печальной ни являлась, чрезвычайно смешна. Это социальная драма, социальная сатира, очень остроумно изложенная зорким наблюдателем.

Однако для определённой части жителей Чикаго такое изложение от кого-то, с кем они встречались лицом к лицу и чьё перо, возможно, впервые рассказывает о том, о чём молчали её уста, пока она жила с ними бок о бок, может стать потрясением". (Фэнни Бутчер, Чикаго Трибьюн, 09/04/1932)

"'Мир начинается' изобилует трагизмом, патетикой и юмором. Событий в судьбе графини с лихвой хватило бы на полсотни среднестатистических жизней. И она рассказывает о них ярко и очень лично.

Некоторые придирчивые читатели могут посетовать, что по драматизму продолжение уступает первой книге 'Мир может закончиться'. Отчасти это верно, поскольку, к счастью для большинства из нас, обстановка в Англии и Америке не вызывает ощущения надвигающейся беды, ужасающих происшествий, убожества и кровавости революционных дней. Однако те же самые находчивость, смелость и сила духа, что помогли графине пережить дни красного террора, помогают ей сносить бедность, одиночество и пустоту дней её изгнания.

'Мир начинается' – это дань уважения Америке и американцам, насущное и вдохновенное произведение, мимо которого не следует проходить". (Полли Дэффрон, Ричмонд Таймс-Диспэтч, 10/04/1932)

"Имея хорошо развитую привычку вести дневник, она способна в мельчайших подробностях описывать свои впечатления о каждом из мест пребывания, сопровождая их яркими портретами мужчин и женщин, с которыми её свела судьба, и вплетая во все эти зарисовки воспоминания о своей прежней жизни в России, большинство из которых определённо играют в пользу отчего дома, где любовь и изящество манер были общепринятыми нормами существования. Именно этот привкус контраста является отличительной особенностью книги, поскольку без него испытания графини Ирины были бы сродни тем, через которые прошли сотни женщин, столкнувшихся с таким же унижением, сражавшихся в тех же битвах и одержавших те же победы. Она вполне могла бы – хотя и не делает этого – процитировать строки Данте о 'терновом венце скорби', суть которых проглядывает сквозь всё повествование.

Две вещи подпитывали её храбрость: во-первых, неиссякаемое чувство юмора, позволявшее ей – порой цинично, однако всегда отважно – разглядеть комичную сторону в событиях, которые иначе могли бы стать для неё катастрофическими; а во-вторых, врожденный национальный мистицизм и вера в то, что 'чудеса случаются даже в наши дни'. С лёгким оттенком злорадства – абсолютно простительным в указанных обстоятельствах – она даёт список мужчин, пытавшихся 'с исключительно бесчестными намерениями' заманить её в сомнительные любовные связи … Показав себя более чем достойным противником, в полной мере наделённым благоразумием, основанным на глубоком понимании порочности этого мира, она вышла победительницей из всех этих перипетий …

Читатели, которые сочли сто́ящей предыдущую книгу автора, обнаружат те же достоинства и в новом романе, полном искренних откровений, взвешенных суждений и подлинной признательности за всю доброту, проявленную к автору её новыми соотечественниками". (Луисвилл Курьер Джорнал, 24/04/1932)

"Это действительно большая честь вновь встретиться с героиней произведения 'Мир может закончиться'. Я сказала 'героиней', поскольку таковой она, без сомнения, и является, хотя мадам Скарятина далека от того, чтобы претендовать на ореол мученичества, которого добиваются некоторые другие авторы, писавшие о лишении себя атрибутов ранга и привилегий по рождению.

Видит Бог, я не пытаюсь преуменьшить их трагедию. Они достойны того уважения, которое человеческое страдание заслуживает и всегда получает от любого разумного и порядочного существа. Но когда мы сталкиваемся с неукротимой отвагой, которая не требует к себе жалости, наши сердца преисполняются ещё большего пиетета …

Это грустная, но вдохновляющая история. Рассказ о скитаниях любого храброго духом человека вдохновляет. Однако тягостно читать о грубости и приземлённости некоторых наших соотечественников и соотечественниц, предстающих в неприглядном свете перед беспристрастным взором обездоленной странницы. Возникает вопрос: верно ли мы поступили, заменив традиционную аристократию по рождению аристократией лишь по богатству? Тем более что нынче представляется весьма вероятным, что аристократия нуворишей не сможет наслаждаться богатством настолько долго, чтобы приобрести долженствующие сопутствовать ему эстетику и утончённость.

При прочтении этих мемуаров в голову приходит ещё одна тревожная мысль. Однажды мадам Скарятина была столь разгневана жестокостью своей работодательницы, что на мгновение прониклась большевистским мировоззрением. А до этого её встреча в поезде с советскими представителями показала ей, что существуют здравомыслящие и воспитанные люди, которые решили связать свою судьбу с новым режимом в России. Каким бы немыслимым это ни казалось старой русской аристократии, но если бы революционные преобразования произошли спокойно, медленно и мирно, разве не смогли бы гуманитарии прежнего режима помочь новой власти и избежать случившихся вместо этого кровавых беспорядков, хаоса и жестокости? Здесь есть чему поучиться американцам, если они надумают усвоить этот урок". (Люси Темплтон, Ноксвилл Ньюс Сентинел, 24/04/1932)

"Данный том является естественным продолжением, преподанным издателями как 'живой документ о надежде и возможностях, кои Америка всегда предлагала людям, бегущим от тирании'.

Нанятая богатой и донельзя чванливой американкой выдающейся непривлекательности обучать её и её детей французскому языку, Ирина Скарятина в течение первых двенадцати месяцев своего пребывания в этой свободной стране получила крайне мало возможностей из тех, на которые могла бы рассчитывать. Она бежала от одной тирании, порождённой общественным строем, чтобы оказаться жертвой другой – индивидуалистической, столь же удручающей, если не столь же гибельной. Одиночество русской тюрьмы, где она и другие дворяне – её товарищи по несчастью – отсчитывали часы до того мига, когда их вызовут из камер на расстрел, было немногим хуже одиночества тех дней в Америке, где, подавленная пренебрежением своей работодательницы и чуждостью окружения, она находила отраду в рёве локомотива, под колёсами коего, как утешала она себя, всегда можно обрести освобождение.

Она рисует наглядную, не вызывающую особой симпатии картину семейства, в котором впервые познакомилась с американской жизнью и обычаями, не претендуя на то, чтобы считать её характерной, но в гротескных нелепостях невольно видишь карикатуру на вполне определённый американский типаж … Вся история, начиная с отъезда изгнанницы из России и заканчивая её браком с отставным офицером ВМФ США, подтверждает вывод о том, что, хотя может закончиться старый мир и начаться новый, боль и разочарование являются общими чертами обоих". (Ньюс энд Обсёрвер, 24/04/1932)

"Это полная сплетен, до некоторой степени ехидная книга. Возможно, графиня была сама виновата в том, что её не везде принимали радушно, и потому она прибегла к такому способу расквитаться. Мы понимаем, что там, в Авроре (в своей книге она называет городок 'Рассветом'), хорошие люди будут невероятно злы из-за того, что она о них написала. Их выставили столь грубыми и скверными, будто это местечко просто кишит придурками, похожими на Шика Сейла² …

Если не обращать внимания на язвительность книги, то она занятна как описание переживаний особы, уехавшей жить в чужую страну, её столкновений с обычаями и языком, а также формирования нового круга её друзей. Ирина Скарятина, графиня Келлер, нынче стала просто миссис Виктор Блейксли из Сент-Джонс, Пенсильвания, а это значит, что несмотря на несчастливые месяцы в Авроре, ей, похоже, вполне по душе Америка, чтобы остаться здесь, а не возвращаться в Европу". (Декейтер Дэйли Ревью, 03/07/1932)

Что ж, очень многогранный, местами – в части социальной сатиры / язвительности – необычайно созвучный как восхвалениям, так и порицаниям, которые мне посчастливилось в своё время прочитать в отношении произведений всё того же Зощенко, получился обзор, и сложно было бы добавить к нему что-то ещё. Остаётся передать слово само́й Ирине.

Ирина Скарятина посвятила свой второй роман "A World Begins" ("Мир начинается"), опубликованный в США в 1932-ом году (на большей части которого основана эта книга), своему американскому мужу, отставному офицеру ВМС США, мистеру Виктору Франклину Блейксли, и я с удовольствием к ней присоединяюсь.

Фотография Ирины Скарятиной и Виктора Блейксли из статьи в газете Питтсбург Пресс от 09/10/1933.

Предисловие Ирины

(написано к первому роману в 1931-ом году)

Несмотря на то, что по рождению я русская и в моих венах не течёт никакой иной крови, не считая пары капель, унаследованных от далёкого татарского предка, по мужу я американка и живу в этой стране уже без малого восемь лет. Обе мои жизни так разительно отличаются друг от друга, что порой меня охватывает почти мистическое чувство, что я пришла на свет дважды: сперва в России – там я умерла, была предана земле и теперь покоюсь с миром на нашем тихом деревенском кладбище, – ныне же здесь, в Америке, где я, переродившись, живу вновь, наделённая сверхъестественным даром помнить всё, что произошло в моём прошлом воплощении. И хотя за минувшие годы я не так уж состарилась, из-за этой странной двойственности бытия я иногда чувствую себя древней старухой, слишком умудрённой житейским опытом. Когда мне случается сравнивать оба моих существования, пропасть различий между ними потрясает.

Богатство семьи, в которой я родилась, не было нажито трудом моих родителей или их родителей, так как принадлежало нашему роду веками и потому воспринималось нами как должное – разумеется, с должным пиететом – и нечто такое же прочное и незыблемое, как сама Семья, как старинная усадьба или та сокровищница семейных реликвий, которую передают из поколения в поколение.

Все, кто в России принадлежал к определённому кругу, знали примерные суммы доходов друг друга, и, за редким исключением, мало что могло повлиять на эти доходы коренным образом. Казалось очень естественным слышать, как люди вокруг говорили: "Когда такой-то женится, он будет иметь столько-то в год", – ведь всем было известно, сколько землевладений и усадеб принадлежит его родителям и какой образ жизни те ведут. Редко, очень редко мы могли стать свидетелями крушения огромного состояния в силу чрезвычайных обстоятельств, но то было событие столь необычайное, что производило эффект грома среди ясного неба, оставаясь главным предметом обсуждений ещё долгое время. В основном же мы чувствовали себя в полной безопасности, и выражение "Ах, он владеет целым состоянием!" можно было услышать на каждом шагу.

Ребёнком я часто гуляла с мамой в окрестностях нашего поместья, и та любила приговаривать: "Посмотри на этот дуб – ему две сотни лет, он помнит ещё Петра Великого", или "Видишь этот овраг? Он здесь со времён разбойника Кудеяра³", или "Эта аллея была высажена твоим прадедом, а вон то дерево – твоим отцом", – и так до тех пор, пока я мало-помалу не прониклась чувством, что всё, меня окружавшее, такое же древнее, как сам Род. И это касалось всех аспектов нашей жизни. Церковь? "И врата ада не одолеют её!"⁴ Царь? "Боже, храни его, дабы он правил нами вечно!" Наши дома? Словно гнёзда могучих орлов, которые никому не под силу разорить! Так была воспитана я и почти все девочки моего поколения и сословия. Когда мы подросли, стало ясно, что грядут большие перемены, но в годы нашего детства мы знали лишь это чувство величия и защищённости. А затем пришла Революция, и всё, что нас приучили считать незыблемым, непоколебимым, было уничтожено в два счёта. Самодержавие, царь, усадьбы, дома, наше наследие – всё было сметено, и те из нас, кому посчастливилось уцелеть, были оставлены прозябать в нищете и беспомощности на обломках цивилизации, что некогда звалась Российской империей. Разбросанные по миру, мы делали всё возможное, дабы приспособиться к этой новой реальности, и тот, кто никогда не переживал подобного, будет не в силах понять, каково это – полностью изменить прежний уклад, забыть всё, чему тебя учили, и выучиться всему заново.

Мой первый год в Америке был очень тяжёлым, всё вокруг казалось таким странным и незнакомым, и я – взрослый человек – чувствовала себя ребёнком, который пытается брести на ощупь в темноте, совершенно не представляя, что ему делать, и зачастую совершая досадные ошибки. Вначале Америка мне совсем не понравилась. Я была сбита с толку, несчастна, напугана … но затем постепенно, совсем понемногу, я начала видеть и понимать, а вместе с пониманием возникло и первое чувство симпатии к Новому Свету. В каком-то смысле тот походил на восторженное дитя, и мне пришлась по душе его детская непосредственность, но в то же время он казался старым, хоть и несколько иначе, чем моя Родина, и это мне в нём тоже понравилось. В те дни я часто слышала крылатую фразу про "плавильный котёл"⁵, который вбирает в себя людей самых разных национальностей, приехавших со всех уголков мира, и, посредством одному ему ведомого таинственного процесса, превращает детей этих людей – то есть следующее поколение – в американцев, покуда их родители всё ещё остаются теми, кем они были: итальянцами, немцами, шведами. Внезапно я осознала, что сама угодила в этот тигель, но не как представительница нового поколения, а как новоприбывшая, и с его помощью, шаг за шагом пройдя через все этапы метаморфозы, научилась ощущать себя американкой, думать как американка, и вести себя как она. И в ту минуту, когда я поняла, что со мной происходит, чувство великого покоя снизошло на меня впервые с тех пор, как я покинула родные края. И тогда мне стало ясно – пусть я никогда не забуду прошлого, никогда до самой смерти, однако у меня, слава Богу, есть эта новая действительность в этой новой стране, которая всё больше привязывает меня к себе, заставляя снова жить. Медленно, очень медленно воспоминания тускнеют, смягчаются, и я приспосабливаюсь к здешнему существованию. Этот процесс продолжается до сих пор, и думаю, в каком-то смысле он будет продолжаться всю мою жизнь, но его кульминация случилась в тот самый день, когда я, выйдя замуж за американца, внезапно осознала, что больше не изгнанница, не чужестранка, что наконец-то вернулась домой. Как Иову, однажды потерявшему всё, мне даровали всё новое взамен: мужа, дом, землю и даже машину заместо библейских волов и верблюдов. И когда я смотрю на мою новообретённую родину и нынешних соотечественников, мне, с моим опытом двух жизней, часто случается задаваться вопросом, осознают ли они, какая великая цивилизация им дана, или они считают это само собой разумеющимся, как и мы когда-то? В жизни среднестатистической американки такое множество всего: хороший дом, машина, безопасность, комфорт и потрясающий набор различных бытовых приспособлений, освобождающих ей время для того, чтобы заниматься собой, оставаясь молодой и привлекательной, тогда как в любой другой стране она бы уже преждевременно состарилась. У неё есть досуг, чтобы наслаждаться жизнью, читать, развивать свой ум, совершенствовать таланты, даже играть в игры, если она того пожелает. Все эти возможности предоставлены ей столь щедро и без каких-либо усилий с её стороны.

Восемь лет назад я прибыла в Америку, потеряв до копейки всё причитавшееся мне по праву, но как только я ступила на эту землю, Новый Свет приветствовал меня, дав мне работу и возможность пользоваться всеми благами американской жизни. Даже будучи первое время бедна, я зарабатывала достаточно, чтобы хорошо питаться, прилично одеваться и с комфортом разместиться в одной из тех удивительно оборудованных крошечных квартирок (где действительно всё, что нужно, умещалось в одной единственной комнате), какие можно найти только в США. Мини-кухня, спрятанная в шкафу, казалась игрушечной, служа мне непрестанным источником развлечения со всеми её электрическими приборами, начиная с белоснежной крошки-плиты и заканчивая тостерницей. А ещё там была так называемая "кровать Мёрфи", днём скрывавшаяся в гардеробе, а на ночь вынимавшаяся наружу, загромождая собой всё пространство "квартирки", что крайне меня забавляло, хотя я всегда относилась к ней с огромным почтением, опасаясь, как бы однажды ночью та не вздумала захлопнуться, исчезнув вместе со мной в своей нише!

После ужасающей, безнадёжной, отчаянной бедности, которую мне довелось пережить в России и в Европе в послереволюционные годы, та бедность в Америке оказалась сравнительно приятной. Не потому ли я, в отличие от моих новых земляков, так ценю всё обретённое мной в Америке, что до сих пор сомневаюсь в реальности происходящего, особенно оглядываясь назад на те страшные дни и ночи Революции или ещё дальше – на годы моего детства и юности. Подобно волшебной сказке, позже обернувшейся ночным кошмаром, те воспоминания из прошлой жизни возвращаются ко мне, сидящей у своего американского очага в надежде, что никакие перемены более нас не коснутся и наше благополучие будет длиться вечно.