Kitobni o'qish: «Иеромонарх революции Феликс Дзержинский», sahifa 3

Через неделю в ответ на приказ властей всем приступить к работе Московский комитет большевиков устроил небывалую общегородскую демонстрацию. На улицу вышло полмиллиона рабочих, безоружных солдат с флагами и транспарантами. Эта красно-серая лавина стекала с Лубянской площади на Театральную и разливалась по всему городу. В ней приняли участие и шесть тысяч поляков, причем из обеих противоборствующих партий – СДКПиЛ и ППС.

Стало ясно, что остановить такую массу уже не смогут ни приказы, ни запреты, ни пикеты, ни показные парады, проводимые полковником Грузиновым. Да ведь и Временное правительство уже отменило военный порядок управления бывшей столицей. Поставили во главе городской администрации своего комиссара – земского деятеля либерального крыла и видного масона Михаила Челнокова. Тот и недели не пробыл в должности. Успел лишь амнистировать политзаключенных, легализовать деятельность политических партий да отменить военную цензуру. А потом его забрали в Петроград руководить передачей Русского музея из ведения упраздненного Министерства по делам двора.

Назначили другого либерала, кадета, врача из дворян Кишкина, прежде уже выбранного Комитетом общественных организаций. Он пытался усилить свое влияние, объединив кадетов с эсерами и меньшевиками. Но ни Комитет общественных организаций, ни оба совета, параллельно существующих в здании Думы, тоже не хотели терять инициативы. КОО перехватил реальные распорядительные полномочия в городе, взяв на себя ответственность за бесперебойные поставки продуктов, содержание милиции и московского гарнизона.

Когда властей много, значит, по сути, их и вовсе нет. Стало казаться, что всё в городе происходит как бы само собой.

Феликс был все время в движении – в совете, на митингах, на фабриках, в солдатских частях. То на Страстной, то у Никитских ворот, то на Пресне. Его пламенным речам, их логике и твердому, решительному тону верили, за ним шли.

Это была воплощенная мечта, его стихия, его настоящая жизнь, кипучая, богатая радостями. Он был поистине неутомим, вездесущ, полон деятельной инициативы и энергии. Его воля и энтузиазм будто переливались через край, расплескивались, заражали окружающих. В яром сегодня, в буйстве революционной стихии, время суток окончательно перепуталось, и теперь уже на новый адрес сестры в просторную и светлую комнату в Успенском переулке неподалеку от сада «Эрмитаж» Феликсу удавалось добираться едва ли не к утру.

Но и сестра, и племянница замечали, что за внешней бодростью и бравадой день ото дня Феликс чувствует себя хуже и хуже. Участились приступы кашля, хрипы. Да и выступать в таком состоянии становилось все сложнее. Хотелось, очень хотелось каждый день вдыхать этот воздух революции полной грудью, но увы…

Из-за предельного истощения возникла угроза рецидива туберкулеза, подхваченного, похоже, весной 1901 года в Седлецкой тюрьме, когда целый месяц ухаживал за тяжело больным другом девятнадцатилетним Антоном Росолом. Зная, как важен для того свежий воздух, двадцатичетырехлетний Феликс каждый день на своих плечах выносил сокамерника с четвертого этажа в тюремный двор на прогулку. А сам ведь он тоже после долгих месяцев тюрьмы был не в лучшей физической форме. В результате и легкие подхватили заразу, и сердце не выдержало такой нагрузки.

И что? Опять? Вот сейчас, когда он на свободе, среди товарищей, в кипучей революционной лаве долгожданных и многообещающих дел? Что может быть глупее и обиднее!

Его снова осмотрел Обух и в результате настойчиво прописал постельный режим и лечение в лазарете, недавно организованном в загородном доме бывшего начальника московской полиции в Сокольниках. Рядом был Ботанический сад. По его заснеженным аллеям гуляли, наслаждаясь мартовским солнцем, все пациенты. В основном это были такие же, как Дзержинский, освобожденные из тюрем или вернувшиеся из сибирской ссылки соратники, больные, изможденные, часто не имевшие ни родственников, ни жилья, ни средств к существованию.

Тут уже у Феликса было время не только на отправку телеграммы и открытки, но и на более подробные письма жене:

«Москва, 18 марта 1917 г.

Дорогие мои Зося и Ясик!

Теперь уже несколько дней я отдыхаю почти в деревне, за городом, в Сокольниках, так как впечатления и горячка первых дней свободы и революции были слишком сильны, и мои нервы, ослабленные столькими годами тюремной тишины, не выдержали возложенной на них нагрузки. Я немного захворал, но сейчас, после нескольких дней отдыха в постели, лихорадка совершенно прошла, и я чувствую себя вполне хорошо. Врач также не нашел ничего опасного, и, вероятно, не позже, чем через неделю я вернусь опять к жизни.

А сейчас я использую время, чтобы заполнить пробелы в моей осведомленности и упорядочить мои мысли…

Я уже с головой ушел в свою стихию.

Твой Фел.».

Однако долго находиться в лазарете он не смог. Больничная тишина, безусловно, была иной, чем тюремная, но и она постоянно рождала жгучие волны досады. Несмотря на хворь, накопившаяся в заточении энергия срочно требовала выплеска. Мысли роились в голове. Звали к делам. Он, Феликс, нужен! Нужен там! Ну хорошо, повалялся, почитал, подлатал своё здоровье – и ладно. Казалось, он сумел загипнотизировать свой организм, заставил его, на удивление врачам, быстро справиться с болезнью и вернуться к работе.

В Сокольниках ещё сугробы, а по центральным улицам уже журчат ручьи. Правда, весна, как и революция, приносит не только радостное пробуждение жизни, но и обнажает затаившиеся под снегом мусор и грязь. Радоваться солнцу и голубому небу, конечно, хорошо, но необходимость зовет взяться за метлы и лопаты. Радость должна быть чистой.

Через неделю товарищ Дзержинский уже проводил конференцию Московской группы СДКПиЛ. Бледный и до конца не оправившийся, с палочкой, но, как всегда, сверкающий глазами, поднимающий дух высоким, срывающимся голосом, он под аплодисменты зачитывает обращение «Ко всем русским рабочим»:

– Мы, польские рабочие, объединенные под знаменем социал-демократии, обращаемся к вам, чтобы громко на весь мир сказать то, что вы уже знаете: мы с вами, товарищи. Мы с вами и теперь, как были с вами и раньше, во все время наших общих страданий и нашей общей славной борьбы 1905 года. Наши общие усилия и жертвы не пропали даром. Под мощным ударом наших и народных, солдатских рук пало навсегда царское самодержавие. Нет больше палача рабочего класса и всех народов, населяющих Россию…

Феликс смотрел в зал, на своих земляков, но видел и другие лица, тех, кто уже не мог услышать эти слова, встать в сегодняшние ликующие ряды, тех, кто положил свои жизни на священный алтарь народной свободы. Десятки, сотни лиц, за долгие годы борьбы крепко засевших в память Юзефа в тюрьмах и ссылках, на этапах и каторжных работах, у эшафотов и расстрельных стен, стывших в продуваемых насквозь, зарешеченных вагонах, месивших под звон кандалов, сквозь снег и дождь грязь сибирского бездорожья.

Все следующие дни Феликса можно было снова встретить горячо спорящим на заседаниях Моссовета, в мастерских польских железнодорожников, в казармах запасных полков, разъясняющим особенности текущего момента, цели и задачи будущей борьбы. Важно было взять власть в городе мирным путем, а для этого на выборы в Московский совет должны быть выдвинуты не чиновники и офицеры, а реальные представители трудящихся.

27 марта Временное правительство выступило с пафосным обращением за подписью министра-председателя князя Львова:

«Русский народ не допустит, чтобы родина его вышла из великой борьбы униженной и подорванной в жизненных своих силах. Эти начала будут положены в основу внешней политики Временного правительства, неуклонно проводящей волю народную и ограждающей права нашей родины при полном соблюдении обязательств, принятых в отношении наших союзников.

Временное правительство свободной России не вправе скрывать истину от народа – государство в опасности. Нужно напрячь все силы для его спасения. Пусть ответом страны на сказанную правду будет не бесплодное уныние, не упадок духа, а единодушный порыв к созданию единой народной воли. Она даст нам новые силы к борьбе и приведет нас к спасению.

Временное правительство, давшее торжественную клятву служить народу, твердо верит, что, при общей и единодушной поддержке всех и каждого, и само оно будет в состоянии выполнить свой долг перед страной до конца».

Ответом на эту демагогическую и высокопарную «правду» стала сермяжная реальность – фронтовой съезд в Минске. Его участников набралось далеко за тысячу. Они прибыли прямо из-под огня, из промерзших траншей и окопов. Настроенные революционно и решительно. Программа немедленного окончания войны воспринималась на передовой куда успешнее, чем в тылу.

Среди солдат московского гарнизона, как и почти повсеместно в запасных частях, мнения были все же разные. Сказывалось традиционно сильное влияние эсеров и меньшевиков. Надо было срочно изменить этот баланс. С этой целью МК образовал специальную комиссию, поставив во главе её энергичного и популярного товарища Дзержинского.

Первым делом следовало восстановить в полках и командах крепкие ячейки большевиков и затем создать надежные отряды Красной гвардии. Отныне шинель, гимнастерка и сапоги стали для Феликса привычной повседневной одеждой. А многие его товарищи-поляки, члены РСДРП, и вовсе решили действовать изнутри. С этой целью записались в добровольцы и надели погоны.

Апрель вообще выдался бурным и противоречивым. Возвратившегося в Петроград Ленина восторженно и многолюдно встретили на Финляндском вокзале. Но буквально вслед за тем предложенные им тезисы дальнейшей борьбы многие соратники, товарищи по партии, не поддержали, отмолчались, а то и выступили против.

Лев Каменев даже опубликовал статью «Наши разногласия». И она действительно вызвала немалые разногласия в партии. Нечеткость позиций в руководстве расшатывала партию, порождала различные трактовки и слухи, играла на руку противникам. С прибытием Ильича буржуазная печать и так уже активно сеяла клевету о тайных связях вождя с Германией, о его предательстве, провокаторстве и даже шпионаже. Лично против Ленина инициировались многочисленные выступления, митинги и демонстрации. Подговорили даже раненых и инвалидов войны. Искалеченные люди в бинтах, с костылями, несчастные жертвы бойни, развязанной ради наживы капиталистов, по указке тех же капиталистов, через силу и боль шли требовать… чтобы калечили следующих, их же сыновей и братьев. Это было действительно страшное, в первую очередь своим неприкрытым цинизмом, зрелище.

Хорошо знакомый Дзержинскому по сибирским этапам Ираклий Церетели резко возражал Ленину: «Если бы власть была захвачена в первые дни, то в ближайшем будущем революция кончилась бы величайшим поражением. Расторжение договоров с союзниками повело бы нас к разгрому извне. И глубокая реакция против социализма воцарилась бы в Европе, Интернационал был бы раздавлен… Нельзя изолировать себя от всего народа и от сознательного пролетариата». Меньшевик Чхеидзе и вовсе предрекал: «Вне революции останется один Ленин, а мы все пойдем своим путем».

В ход были пущены практически все средства. Вернувшегося, причем уже не через Германию, а легально, с помощью союзников, из десятилетней эмиграции идеолога эсеров Чернова революционный Петроград встречал не менее восторженно и пышно, чем Ленина. Резкое и категорическое, порой абсолютно бездумное и эгоистическое размежевание политических сил и течений развивалось бурно и повсеместно.

В Москву вести доходили с некоторым опозданием и в различных интерпретациях. Недавние оборонческие настроения и буржуазные лозунги «Война до конца!», «Долой германский милитаризм!», «Рабочие – к станкам!», казалось, уже были окончательно вытеснены противоположными – «мира без аннексий», «приступа к мирным переговорам», «прекращения травли товарищей рабочих». Широко развернулись требования мира, земли и хлеба. При этом всё яснее становилось, что имеющееся правительство не может и не хочет ничего этого дать. Скандальная нота министра Милюкова, его клятва в верности странам-союзницам вновь разогрела страсти. Многолюдная демонстрация на Невском проспекте под лозунгом «Вся власть Советам!» закончилась кровавыми столкновениями рабочих с контрреволюционными силами…

Большевики решили, никак не оттягивая, провести городские и губернские конференции и прямо в конце апреля созвать в Петрограде первую легальную Всероссийскую конференцию. Товарища Дзержинского делегировали в качестве представителя как Московской области, а это тринадцать центральных губерний, так заодно и всех польских социал-демократов.

Глава 4
Апрельские прения

Выйдя из широких дверей Николаевского вокзала к величественному памятнику Александра III и проследовав практически через весь город на Петроградскую сторону, и Дзержинский, и недавно вернувшийся из поездки на фронт Ногин, и Смидович, и Будзыньский, и Бобинский, и другие приезжие живо обменивались наблюдениями.

Они достаточно быстро поняли, что их московская революционная суматоха все же несравнима с петроградской. Энтузиазм, жаркие споры на улицах, демонстрации, митинги, флаги, фонарные столбы, сплошь покрытые чешуёй разномастных листовок, такие же фасады зданий, трамваи, лозунги, речи, суета… Всё на первый взгляд похоже. Только в Первопрестольной многое делалось как-то осторожнее, аккуратнее, деликатнее, в старании избегать лишних потасовок и жестких конфликтов. Был у них в Москве и ещё один сдерживающий фактор – привычная оглядка на Питер, на верховную власть.

А здесь едва ли не каждый, даже на минуту взгромоздившийся не то что над толпой – над маленькой группкой прохожих, вот этой самой верховной властью себя уже и ощущал, без всякого сомнения вещал на любую тему, пыжился представиться влиятельной силой, законодателем политической моды, чуть ли не пророком.

Общественное мнение напоминало доверчивую гимназистку, раскачиваемую на качелях то одним лихим ухажером, то другим. У нее дух захватывает. А в них это рождает упоение, гордость, вожделение и пусть смутные, но вполне меркантильные надежды на будущее. Митинги на Невском вплотную соседствовали с длинными очередями к хлебным магазинам. Переполненные трамваи воспринимались каравеллами, плывшими по нескончаемому бурлящему людскому океану к новой, ещё не открытой, но загрезившей на горизонте счастливой и богатой земле.

Особняк Кшесинской в Санкт-Петербурге.

[Из открытых источников]

Перед двухэтажным гранитным дворцом императорской любимицы Матильды Кшесинской, куда с чердака Петроградской биржи труда недавно переместился партийный штаб большевиков, во множестве толпились солдаты, рабочие, студенты. На брусчатке мостовой дотлевали ночные костры. У ворот дежурили заспанные вооруженные матросы.

Москвичи предъявили свои делегатские удостоверения и прошли внутрь. Сразу бросилось в глаза, что анфилады залов, с примыкающим остекленным зимним садом, изящные и богатые альковные интерьеры балерины как-то нарочито не гармонируют с вновь завезенной, заметно более демократичной и практичной мебелью – столами, стульями, лавками. Вальяжность прежнего мира в ярком воплощении «гражданки Кшесинской» нехотя уступала суровой и напористой необходимости мира нового.

Людей внутри, казалось. было лишь немногим меньше, чем снаружи. Пока регистрировались, пожали десятки рук, знакомых и незнакомых. Со второго этажа спустился Ленин и, заметив Дзержинского, с улыбчивым прищуром подошел к нему:

– Вот вижу, товарищ Дзержинский решительно разделяет мои взгляды. Уже сменил свой либеральный женевский костюмчик на боевую гимнастерку и революционную шинель. Они, кстати, вам идут ничуть не меньше. А кому-то представляются абсолютно неприемлемыми… – На последних словах он, не теряя добродушной интонации, чуть возвысил голос и даже полуобернулся в несколько притихший с его появлением зал.

Ленинскую статью в «Правде» под названием «О задачах пролетариата в данной революции» Феликс, конечно, читал. Ее штудировали и обсуждали все московские партийцы. Многие считали крайне радикальной, но Дзержинскому, всегда ценившему реальные и скорые дела, зримые цели и конкретные задачи, она в целом понравилась. В ней была четкая, ясная оценка ситуации и достаточно подробная программа действий.

«Кончить войну истинно демократическим, не насильническим миром нельзя без свержения капитала»? Безусловно. «Переход от первого этапа революции, давшего власть буржуазии, ко второму, который должен дать власть в руки пролетариата и беднейших слоев крестьянства». А как иначе? Пора! Пора! «Никакой поддержки Временному правительству». И это верно! Оно себя уже слишком дискредитировало и продолжает это делать. Соответственно – «Работа по переходу всей государственной власти к Советам рабочих депутатов». Логично и воодушевляюще звучала и основная цель – «не парламентарная республика, а республика Советов рабочих, батрацких и крестьянских депутатов по всей стране, снизу доверху. Устранение полиции, армии, чиновничества, конфискация и национализация всех земель в стране… Переход к контролю за общественным производством и распределением продуктов… Слияние всех банков страны в один общенациональный банк и введение контроля над ним…».

Вроде бы ничто не вызывало возражений, а к созданию нового, III Интернационала и сам Дзержинский призывал на Московской конференции. И предложенное слово «коммунистическая» в названии партии более определенно. Знаменем социал-демократии нынче кто только не прикрывается.

Может быть, хотелось прояснить отдельные тактические детали, но обсуждать их вот так, на ходу, в людной и говорливой гостиной он был не готов. Приехал Феликс сюда не столько говорить, сколько слушать. Многое упустил за время сидения. Потому решил быть кратким. Полушутливый тон вождя давал такую возможность:

– Конечно, Владимир Ильич. Но в Женеве альтернативой моей шляпе и костюмчику могли служить только, извините, российские каторжные одеяния. А теперь другие времена! Теперь вот Красную гвардию в Москве готовлю.

– Да, другие, совсем другие… И действовать надо по-другому. Совсем по-другому! – уже серьезным тоном произнес Ленин. – Вот об этом и будем говорить. Для этого и собрались. Кстати, как ваше здоровье-то после приснопамятной Бутырки? Вижу, палочка у вас в руках вовсе не из франтовства. И бледность, батенька, мне ваша не нравится. Может, сейчас, после конференции, самое время подлечиться чуток?

Таким же «подлечиться чуток» он и за границей провожал Феликса, который по совету знатока Мархлевского выбрал для отдыха и лечения остров Капри. Там кроме благостного климата обитала и большая русская колония. Туда раз в сутки из Неаполя ходил маленький пароходик.

Не последнюю роль в этом решении играло и соседство с Горьким. Дзержинскому удалось снять скромную комнату в пансионе неподалеку от прилепившейся к скале подобно осиному гнезду виллы «Спинола», в которой жил Алексей Максимович. Понравилась не столько комната, сколько балкон с видом прямо на море и скалы. Будто иллюстрация к любимому Мицкевичу:

 
Тем скалам – остаться здесь вечно,
Тем тучам – лить дождь бесконечно…
И молньям на миг разгораться…
Ладье моей – вечно скитаться.
 

Впрочем, дома он и не сидел, практически всеми днями пропадал у Горького на вилле или с ним же на берегу. Как-то Алексей Максимович повел Дзержинского посмотреть закат солнца с вершины горы Монте-Соляро. Теплый морской воздух и столь же теплые, продолжительные разговоры со знаменитым писателем тогда действительно быстро вернули его в строй.

Многие слова из тех бесед он вспоминал и обдумывал и в заточении, и сейчас? Говорили, что «Буревестник революции» нынче смотрит на происходящее в России без прежней романтики и, удивляя многих, посреди революционной стихии всерьез уповает исключительно на культуру и науку. Будто только они смогут спасти страну от гибели. Дзержинский пока ещё во многих делах «на новенького», надо вникать и разбираться, послушать, что говорят товарищи и в первую очередь Ленин.

Буквально через минуту разговора к ним присоединились Ногин и Смидович. Речь тут же зашла о положении в Москве и настроениях на фронте.

Ленин, чуть склонив голову, внимательно слушал, желая знать обо всем подробно, из первых уст. Задавал короткие вопросы. Затем заговорил о резолюции только что прошедшей Московской конференции. Поблагодарил за поддержку его идей. Но были и замечания, о которых он сказал прямо:

– Характеристику правительства как контрреволюционного я бы считал неправильной. С точки зрения буржуазной революции этого сказать нельзя. Но она уже окончилась. С точки зрения пролетарско-крестьянской – говорить это преждевременно. Выражать свою уверенность в крестьянстве теперь, когда оно повернуло к империализму и к оборончеству, по-моему, неосновательно. Сейчас оно вошло с кадетами в целый ряд соглашений. Поэтому я считаю этот пункт вашей резолюции политически неправильным.

А в третьем пункте вы прибавляете контроль. И кем он представлен? Чхеидзе, Стекловым, Церетели и другими руководителями мелкобуржуазного блока? Нет, дудки! Контроль без власти – пустейшая фраза. Ну, представьте, как я буду контролировать Англию? Для того чтобы ее контролировать, надо захватить ее флот. Что такое контроль? Если я напишу бумажку или резолюцию, то они напишут контррезолюцию. Не-ет, для того, чтобы контролировать, нужно иметь власть. Если это непонятно широкой массе мелкобуржуазного блока, надо иметь терпение разъяснить ей это, но ни в коем случае не говорить ей неправду. А если я заслоняю это основное условие контролем, я говорю неправду и играю в руку капиталистам и империалистам. «Пожалуйста, ты меня контролируй, а я буду иметь пушки. Будь сыт контролем», – говорят они. Они знают, что отказать народу сейчас нельзя. Без власти контроль – просто мелкобуржуазная фраза, тормозящая ход и развитие русской революции.

Беседовали уже с полчаса. Все это время рядом этаким кудрявым Санчо Панса нетерпеливо переминался Зиновьев, а с другой стороны от вождя неподвижно стоял, широко расставив ноги в тщательно начищенных сапогах незнакомый Дзержинскому худощавый, низкорослый человек в кожаной куртке, со спрятанной в черную бородку улыбкой и цепким взглядом сквозь пенсне. Почему-то пришла на ум слышанная в Сибири присказка «С черным в лес не ходи, рыжему пальца в рот не клади, лысому не верь, а с курчавыми не вяжись».

Владимир Ильич, спохватившись, отрекомендовал человеку в куртке москвичей по именам, а того представил как отважного и проверенного главу уральских большевиков товарища Якова Свердлова: «Мы с ним в переписке уже несколько лет, а встретились вот впервые».

Я. М. Свердлов за рабочим столом. 1918 г. [РГАСПИ]

Эти слова, пожалуй, можно было отнести к большей части собравшихся. Кто-то где-то с кем-то когда-то встречался, вместе боролся в подполье, создавал рабочие кружки, устраивал стачки и демонстрации, строил баррикады в 1905-м, виделся на тюремных прогулках, в ссылках, на этапах, в эмиграции, знал по партийным кличкам. Кто-то кого-то читал в партийной печати, о ком-то слышал.

Конечно, Феликс рад был встрече с давними соратниками – своим свояком Юзефом Уншлихтом, женатым на двоюродной сестре Софье, и Юлианом Лещинским. А вот, к примеру, нынешний посланец Грузии Филипп Махарадзе создавал марксистские кружки в Польше и сидел в той же Варшавской тюрьме, когда Феликс ещё был гимназистом. Встреч и разговоров было немало. Феликс понял, что при всем уважении к Ленину его нынешний план многие не одобряют или сомневаются в реальности, своевременности предлагаемых мер.

Конференция открылась не во дворце Кшесинской, а в более просторном и удобном зале расположенных неподалеку Стебутовских женских курсов, женского медицинского института. В президиум избрали Ленина, Зиновьева, Каменева, Сталина, Свердлова, Федорова.

Ленин предварил обсуждение краткой вступительную речью о том, что предвидение великих основателей коммунизма оправдалось – мировая война привела к революции. Честь начать её выпала на долю российского пролетариата, но русская революция – только часть великой международной революции.

Затем в докладе «О текущем моменте» Владимир Ильич дал расширенную и подробную трактовку уже знакомых собравшимся тезисов, обосновал и конкретизировал курс партии на подготовку и проведение социалистической революции. Говорил он живо, уверенно, по своему обычаю, всем корпусом разворачиваясь то влево, то вправо, постоянно следя за реакцией зала и как бы упреждая возможные вопросы, на некоторых моментах своих предложений останавливался подробнее, приводил дополнительные аргументы.

Встречали его слова одобрительными кивками, выкриками и аплодисментами. Но все ли были искренне убеждены? Не увезут ли с конференции свои сомнения? Не затаят ли разногласия, недоумения, которые затем непременно проявятся в делах? Они должны быть готовы четко и убедительно передать услышанное своим товарищам на местах. Причем утаить от них мысли, звучащие в кулуарах, тоже не совсем честно. Надо принципиально и открыто обсуждать все мнения.

Об этом наверняка думал не один Дзержинский, и едва докладчик закончил, он решительно поднял руку и внес предложение по порядку ведения:

– Из частных разговоров выяснилось, что многие не согласны принципиально с тезисами докладчика. Я вношу предложение выслушать доклады, выражающие и другую точку зрения на текущий момент, выслушать товарищей, которые вместе с нами пережили революцию и которые находят, что она пошла несколько по иному направлению, чем это обрисовано докладчиком.

Феликса поддержали. А Ногин тут же внес предложение заслушать Каменева в качестве содокладчика.

Лев Борисович встал. Начал, как бывалый оратор, с самого проверенного, надежного и универсального приема, с лести:

– Товарищи! Вы – самое авторитетное собрание. Вы представляете собрание, ответственное за всю будущность нашей партии, и я призываю вас наметить линию нашего поведения столь строго, столь определенно, чтобы дальнейших колебаний уже не происходило, и не надо было бы зарываться вперед и отдергивать назад.

Каменев стремился в очередной раз зафиксировать свою точку зрения, доказать, что буржуазно-демократическая революция у нас ещё не закончена, что не надо спешить – Россия никак не созрела для социалистической революции.

Но Дзержинский обратил внимание, что постоянный оппонент Ленина на этот раз держал себя скромнее, без обычного апломба, говорил без горячки, даже почти без эмоций. Его рыжая борода во время выступления если и двигалась, то по очень ограниченной амплитуде. И выражения в сравнении с его же газетными тирадами он выбирал предельно мягкие. Со стороны могло даже показаться, что он не оспаривает, а лишь уточняет и дополняет ленинские положения, как подмастерье великого, но утомленного живописца с его милостивого разрешения домалевывает какие-то фрагменты эпохального полотна.

Возможно, на его сегодняшнюю манеру повлияли активно ходившие разговоры о прошлом. Вспоминали, как в ноябре 1914 года Каменев проводил нелегальное партийное совещание с членами большевистской фракции IV Государственной думы. Участники были арестованы и преданы суду. А сам Каменев, нарушив принятую этику, тщательно выгораживал себя, заявляя, что по вопросу о войне не был согласен ни с Лениным, ни с ЦК. В итоге получил самое мягкое наказание, вызвав презрение многих товарищей.

В жизни Феликса бывали подобные ситуации, но вел он себя иначе. В июле 1905 года руководил Варшавской партийной конференцией, проходившей в лесу в Дембах Вельских. При виде нагрянувшей полиции товарищи предложили ему бежать. Он действительно мог. Но остался и был задержан вместе с большинством участников. При этом взял на себя всю ответственность за нелегальные материалы, обнаруженные полицией. Назвался Яном Эдмундовичем Кржечковским, имея фальшивые документы на это имя. Перед определением в тюрьму у него было аж две возможности бежать. Сначала это предложили солдаты, разговорившиеся с ним на тему тягот своей службы. Затем помощник пекаря вместе с хлебом прихватил одежду пекаря. Но Дзержинский ни в какую не собирался оставлять товарищей.

Каменев другой… Кто-то ещё рассказал, что всего два месяца назад из Ачинска он посылал приветственную телеграмму отказавшемуся от престола Михаилу Романову, пафосно именуя того «первым гражданином России». Это авторитета внутри партии тоже не добавляет. Закончил свою речь Каменев так:

– Построения товарища Ленина и резолюция страдают одним: рисуя в общем и целом совершенно правильно перспективу русской революции, они оставляют нас, активных политиков, без программы-минимум, без того, с чем мы должны работать сейчас, вокруг чего мы должны сплотиться. Это – великолепная программа развития революции, но без конкретных руководящих указаний для нас как активных руководителей политической партии.

Ленин, конечно, тут же возразил:

– Товарищ Каменев ловко сел на конька об авантюризме. Он утверждает, что, говоря против лозунга «Долой Временное правительство», мы проявили колебания…

При этом Владимир Ильич широко развел руки и будто бы даже добродушно улыбнулся:

– Я согласен с ним: колебания от линии революционной политики, конечно, были, и этих колебаний надо избегнуть. В чем состоял наш авантюризм? Мы желали произвести только мирную разведку сил неприятеля, но не давать сражения. Вместе с правильным лозунгом «Да здравствуют Советы рабочих и солдатских депутатов!» был дан неправильный: «Долой Временное правительство».

В момент действия брать «чуточку полевее» было неуместно. Меньшевики и К° треплют слово «авантюризм», но вот у них-то действительно не было ни организации и не было никакой линии. У нас есть организация и есть линия. Были ошибки? Да, были. Не ошибается только тот, кто не действует, а организоваться хорошо – это трудное дело.

После Каменева выступить в прениях записалось более двух десятков делегатов. Его точку зрения поддержал Алексей Рыков, партиец уважаемый, член ЦК ещё с Лондонского съезда, активный участник 1905 года, возглавлявший одно время Петербургский комитет и тоже только недавно вернувшийся из ссылки в Нарым:

– Откуда взойдет солнце социалистического переворота? Я думаю, что по всем условиям, обывательскому уровню, инициатива социалистического переворота принадлежит не нам. У нас нет сил, объективных условий для этого. А на Западе этот вопрос ставится приблизительно так же, как у нас вопрос о свержении царизма. Мы должны сделать так, чтобы дать размах началу. Перед нами стоит вопрос о пролетарской революции, но мы не должны переоценивать сил.