Kitobni o'qish: «Счастье пахнет тобой»

Shrift:

* * *

Пусть кажется: страданий непроходимый лес, не кисни – улыбайся, ведь жизнь полна чудес: в пугающей чащёбе поляны счастья есть, – волшебные поляны, и их, поверь, не счесть.

«Все чувства мною пережиты…»

Все чувства мною пережиты
и не один, а много раз –
одни давно в куски разбиты,
другие живы и сейчас,
и так же молоды и свежи,
как много лет тому назад,
и так же светится как прежде,
от этих чувств, счастливый взгляд.

«Надо мной бескрайнее небо…»

Надо мной бескрайнее небо –
эх, летать научиться мне бы!
Поборов притяженье земное,
улетела бы я в голубое,
унесённая ветра силой,
но парить в небесах, бескрылой,
только наша душа умеет,
да и тó… лишь когда стемнеет.

«Многое обдумано, – было и прошло…»

Многое обдумано, – было и прошло
из того, что мучило и в душе гнило.
Что-то мной оправдано и осуждено,
изгнано, оставлено, перерешено
и перелопачено много сотен раз,
по ночам оплачено горечью из глаз.
Что-то помнить хочется, что-то позабыть…
Мне обиды горькие всех прошу простить.
Понабравшись опыта, знаю что копить –
жаль: того, что прожито, не перепрожить.

«Всю себя тебе отдам…»

Всю себя тебе отдам,
только позови;
сердце рвётся пополам, –
рвётся от любви.
Я к тебе, забыв о бедах,
прихватив мечты,
прилечу на крыльях белых,
где бы ни был ты.

За морями, в странах дальних
полная любви
стану нужной и желанной,
только позови, –
в свой далёкий мир, незримый,
позови меня, любимый.

«…А ты вспомнишь меня…»

…А ты вспомнишь меня
лютым холодом дня,
январского, намертво скованный.
…А ты вспомнишь меня,
солнцем майского дня
до беспамятства расцелованный.
…А ты вспомнишь меня
в звоне летнего дня –
руки, плечи и волосы вспомнишь.
…А ты вспомнишь меня
в дождь осеннего дня –
от тоски, что нет рядом, застонешь.

2004

«Ноют годами душевные раны…»

Ноют годами душевные раны
порой до последнего нашего вздоха,
и не придуманы Господом страны,
где люди живут без надрывного «оха».

Сердце от боли прерывисто бьётся;
в страданья жестокие жизнь превратилась
и из желаний одно остаётся:
чтоб, рвущая душу в клочки, прекратилась.

Но всё-таки есть в этом мире безбрежном
одна, куда боль иногда убегает –
чудо страна под названьем «Надежда»,
где души короткий покой обретают.

«Обе ставни закрыты…»

Обе ставни закрыты,
плотно створки сведя;
стёкла мутны: залиты
серой влагой дождя.
Заржавевший давно
не даёт шпингалет
распахнуть то окно
и увидеть рассвет –
стоит смазать его
и окно распахнуть,
сразу сможешь легко
полной грудью вздохнуть.

«То твою расправит спину…»

То твою расправит спину,
то в дугу её согнёт;
то душистую малину,
то горчицу сунет в рот;
то чудесную картину
нарисует и сотрёт;
то тебе под бок перину,
то кинжал в него воткнёт;
то тебе синяк под глазом,
дескать, нечего спешить;
то такую выдаст фразу,
что три дня во рту першит…
Так твои истреплет нервы:
круче жизни нету стервы.

«Может всякое случиться…»

Может всякое случиться,
ко всему себя готовь, –
ярко вспыхнет, разгорится
жарким пламенем любовь.
В страстный вихрь тебя затянет,
над тобой почуяв власть, –
угодишь, подругой станет,
не понравишься, предаст.

«Замучила истерика сухая…»

Замучила истерика сухая,
без всхлипов и потоков горьких слёз.
Язык во рту, от жажды опухая,
твердит тройной заезженный вопрос:
«Зачем же, кто такая и откуда
явилась я на этот белый свет
горбом ненужным, третьим, у верблюда?
Таких зверей в животном мире нет.
А если нет трёхгобого верблюда,
то и меня, конечно, тоже нет,
и вовсе не вселенское, я, чудо,
а неизвестно чей жестокий бред.
Так чей же мозг, разжиженный горячкой,
взял жизнь мою в жестокий оборот
и наградил гноящейся болячкой,
которая никак не заживёт?»

«Как нелегко смириться с тем…»

Как нелегко смириться с тем,
что всё теперь совсем иначе,
шутить и улыбаться всем,
когда душа от боли плачет,
с высот заоблачных упав,
кричит, как раненная птица,
необратимость не приняв,
не в силах с прошлым распроститься,
всё вспоминая о былом,
о землю бьёт больным крылом.

«Где-то шумит вековая тайга…»

Где-то шумит вековая тайга,
пески иссыхают пустынные,
на сопках, не тая, белеют снега,
волнуются степи ковыльные…
А здесь косогоры, поля и река,
желтеют сосновые свечи,
и нежно ласкает ладонь ветерка
берёзкины белые плечи.
И так хороши вечера на Оке,
душистые летние ночки,
плеск волн
и лужайка в цветастом платке,
и звёзд, серебристых, цепочки.

Детчино

«Ночь. Луна – в окно…»

Ночь. Луна – в окно,
терпкое вино,
кофе «капучино»,
милый серый взгляд,
горький шоколад,
блюдечко малины,
Бунин, Гумилёв…
чтение стихов,
рюмка коньяка,
тапочки… халат…
узкая кровать… –
слезы до утра.

«Свищет ветер, воет вьюга…»

Свищет ветер, воет вьюга,
не видна во тьме дорога, –
я стремлюсь к теплу уюта:
я устала и продрогла.
Так хочу, чтоб плед пушистый
и горячий чай душистый,
от зимы живое еле,
моё тело отогрели;
из-за шкафа появившись,
как тельняшка, полосатый,
на коленях примостившись,
мне мурлыкал кот усатый,
тихо музыка звучала,
за окном фонарь светил,
чтобы мучить перестала
мысль: что ты меня забыл.

«Тоскуя по теплу руки…»

Тоскуя по теплу руки,
до бесконечной жгучей муки,
и задыхаясь от тоски
с тобой пожизненной разлуки,
в толпе ищу, во сне кричу,
трясусь, как в гнойной лихорадке,
и – уголочком на свечу –
горю листочком из тетрадки,
где нацарапаны слова:
«Любовь всегда во всём права».

Колёса фортуны

Погнулись спицы
колёс фортуны –
теперь не спится:
фальшивят струны:
колки сломались
душевной деки,
от них остались
одни калеки.

Тоска вопроса:
«Ну что же делать?
Как те колёса
заставить ехать?» –
«Что сделать, – мысли, –
чтоб струны пели,
в слезах не кисли
и не хрипели?»

Фортуна злится –
в глазах закрытых
упрёк таится:
«Сама чини их:
зря силы тратить
мне неохота;
их петь заставить –
твоя забота».

«Горит закат…»

«Горит закат
с отливом бронзы…», –
стихи всегда
растут из прозы;
из слов её
и боли жгучей
любовь растёт,
обрыва круче.

Грешный сон

Как быстро и легко,
пускай и не любила,
один лишь раз всего
ты мужу изменила.
Всего один лишь раз,
пускай во сне то было,
тех дьяволиных глаз
сиянье опалило.
Приняв за правду ложь,
от страсти тело взвыло, –
с тех пор во сне зовёшь
того, с кем изменила, –
с тех пор живёшь в аду:
вокруг глухие стены
пускай не наяву
случившейся измены.

«В небе шарик золотой…»

В небе шарик золотой,
а в моей руке другой,
словно небо, голубой –
небывалой красоты
шарик сказочной мечты:
что со мною рядом ты,
и цветы, цветы вокруг…
Только ниточка из рук
как-то выскользнула вдруг, –
шарик взвился к облакам,
и конец пришёл мечтам:
не бывать уж вместе нам.

Оттепель

Вот уж середина декабря,
а зима никак не наступает.
Санки малышня готовит зря:
выпадает снег и снова тает.
Впору им кораблики пускать
по ручьям в неведомые страны
и велосипеды доставать,
спрятанные, на зиму, в чуланы.
Новенькие лыжи и коньки
в коридорах, бедные, пылятся.
«Будут вам и горки, и катки,
сможете на санках накататься,
наиграться вволюшку в снежки,
воздухом морозным надышаться», –
взрослые с улыбкой утешают,
а снежинки падают и тают.

16 декабря 2017
(+9º)

«Нам мужчины сильные и крепкие…»

Нам мужчины сильные и крепкие,
с запахами пота и ветров,
посылают взгляды нежно-цепкие,
жаркие, как уголья костров.
Обнимают так, что сердце бьётся
бешенным и сладким ритмом счастья,
обижают так, что горе вьётся
жалящей змеёй вокруг запястья.

«Любовь – это вирус…»

Любовь – это вирус,
коварный и страшный:
всё – тó же, но минус
покой твой вчерашний.
Ночами не спиться:
трясёт лихорадка;
прекрасная птица,
поющая сладко,
синея крылами
на плечи садится,
и перед глазами
двоится, троится
в бредовом тумане
такое родное,
за стёклышком в раме,
лицо дорогое.

«Можно я к тебе приду ночевать…»

Можно я к тебе приду ночевать,
на кушетку упаду, в чём была,
буду вслух свою беду вспоминать,
что вчера спалила душу дотла?
Будешь слушать ты страданье моё
и, не зная чем же можно помочь,
мне молчание подаришь своё,
ледяные руки грея всю ночь.
А наутро, кофейком напоив,
до метро меня пойдёшь провожать, –
мне больную бабью слабость простив,
не позволишь на прощанье обнять.

Конаково

На поляне горит костерок,
золотистый, как ранняя осень.
Искры носит, смеясь, ветерок
к верхним веткам раскидистых сосен.
Пахнет дымом, палёной травой,
пламя лижет коряги сухие,
сосны, сонно тряся головой,
тихо шепчут нам сказки ночные.
Рядом бьётся о берег река,
звёзды смотрят на нас с небосвода,
и откуда-то издалека
слышен долгий гудок парохода.
Слов не надо – мы молча сидим,
происшедшему радуясь, с нами,
и, прижавшись друг к другу, глядим
как танцует весёлое пламя.

Как давно костерок тот погас, –
заросла та поляна подлеском, –
так его не хватает сейчас,
золотистого, с радостным треском.

1975 – 2005
Конаково

«Всё равно я буду верить…»

Всё равно я буду верить,
днем и ночью ждать,
и незапертыми двери
буду я держать:
вдруг усну и не услышу
твоего звонка, –
ты войдешь ко мне неслышно,
и твоя рука
на горячий лоб мой ляжет,
и, к губам припав,
мне твоё дыханье скажет:
«Как я был не прав…».

2004

Засуха

Невыносимая жара –
расплавленное солнце
на землю с самого утра
кипящей лавой льётся.
Изнемогающий ручей
в лесную тень стремится,
от обжигающих лучей
среди корней укрыться;
стрекозы, крылышки сложив,
над травами не вьются…
«О, небо, сжалься и скажи:
когда дожди прольются?»
И небо бледное в ответ:
«Спроси у ветра лучше:
мне над дождями воли нет:
он собирает тучи».
А ветер мимо: «Подожди, –
летит и споткнётся, –
когда тебя зальют дожди,
ещё попросишь солнца.
Так ливни, грозы далеко! –
пока туда слетаю…
да и тащить их нелегко.
Когда вернусь – не знаю».
Земля вздохнула тяжело:
«Устала я дымиться, –
пожаром столько изб пожгло, –
прошу поторопиться».

Лето 2010

«Ты не будил во мне волненье…»

Ты не будил во мне волненье,
не разжигал огонь страстей,
не по тебе в груди томленье
в бессоньях плачущих ночей.
Спокойны, тихи наши встречи
и расставанья не грустны, –
не ты мои ласкаешь плечи,
не ты в мои приходишь сны.
Так отчего же утром серым,
когда не хочет солнце греть,
хочу, укрывшись тёплым пледом,
с тобою рядом посидеть.

Лето 2001

«Сколько я восходов повстречала…»

Сколько я восходов повстречала,
сколько я закатов проводила,
сколько музыки услышано мной было,
сколько я стихов перечитала.

Все мои восходы и закаты
друг от друга сильно отличались,
но как щедро все они старались
всё отдать, чем сказочно богаты.

Музыка по-разному ласкала,
каждый раз тревожила иначе,
и в её веселии, и в плаче
всё я находила, что искала.

Разное стихи мне говорили,
на мои вопросы отвечали,
мне свои восторги и печали,
совершенно разные, дарили.

И не мне в душе таить обиду,
что ночами тёмными рыдала:
всё мне, что имела, отдавала
жизнь, моя, суровая лишь с виду.

Новые закаты и восходы,
музыка, стихов любимых томик
защитят души непрочный домик
от любой житейской непогоды.

«Ты помнишь ноябрь далёкий…»

Ты помнишь ноябрь далёкий,
на этот очень похожий?
За окном фонарь одинокий
кивал головой прохожим,
осенняя ночь сулила
первую злую метель,
а наша любовь стелила
белое нам на постель.

1973 –1983

Преображенское кладбище

1

Надежды, сомнения,
тревоги, волнения,
ночей маету,
свечи венчальные,
улыбки печальные,
разлук пустоту,
взгляды счастливые,
мысли тоскливые –
надёжно хранит,
подаренный детками,
усыпанный ветками
холодный гранит.

2

Холмики, веночки, пирамидки,
деревянные, чугунные заборчики –
с фотографий шлют застывшие улыбки
нелюбимые, любимые покойнички.

«Понимаю: за то нехорошее…»

«Понимаю: за то нехорошее,
что в душе тяжким гнётом лежит,
навсегда к её ранам присохшее,
извини, что мой голос дрожит,
у тебя мне прощенья не вымолить
и придётся сполна заплатить,
дай хоть слово последнее вымолвить, –
я попробую всё объяснить».
Но судьба, усмехнувшись невесело,
рот заткнула истлевшим тряпьём
и табличку на душу повесила:
«Непригодна для счастья – на слом».

«Полная луна…»

Полная луна
смотрит мне в окно.
Я сижу одна
и уже давно –
жду твоих шагов
так знакомый звук.
Нет на свете слов,
что спасут от мук –
ни заумных нет,
ни простых, в слезах.
В полнолунных мне
не прочесть глазах:
не умею я:
незнакомый шрифт.
Темнотой объят
тихо дремлет лифт.

«Ты не очень высок и не очень красив…»

Ты не очень высок и не очень красив,
но она не глядит на красавцев:
ей бы только – улыбок чудесных твоих,
ей бы только – твоих нежных пальцев,
ей бы только –
твой взгляд, синий-синий, поймать,
только б голос услышать твой милый,
ей бы только, что любишь её ты, узнать,
не такой уж высокий, красивый.

Вечный двигатель

Бессонница перед глазами
цветные картинки меняет, –
как в темноте кинозала,
твой образ любимый мелькает,
счастливый такой, смеющийся,
ещё радостней, чем тогда,
с экрана ко мне несущийся
сквозь прожитые мной года.
А вот закрывается дверь,
кадр –
за смазанным серым кадром,
и смотреть не могу, поверь:
я ослепнуть была бы рада,
да памяти вечный двигатель,
увы, невозможно выключить.

«Когда нам за сорок, боимся старенья…»

Когда нам за сорок, боимся старенья, –
всё думаем: как с этим жить? –
так старости, брезжащей, давят мученья,
что в пору от страха завыть.
Но старость – не возраст, а что-то другое:
усталость не тела – души.
Пусть тело, негибкое, немолодое,
диагнозы нехороши,
но если осталось к чему-то стремленье,
желание думать, творить, –
мечтающим не угрожает старенье,
и тем, кто способен любить.

«Как не хочу я просыпаться…»

Как не хочу я просыпаться
и в этот мир унылый,
из снов счастливых возвращаться,
где был со мной мой милый, –
где обнимал мня так жарко,
что плечи сладко ныли;
где солнце так светило ярко,
так сини дали были,
и где у нас над головами
цвела сирень так пышно;
где осыпал меня словами,
которых здесь не слышно,
и нет его улыбок нежных,
что душу мне ласкали,
не сини, здесь, и не безбрежны,
а серы, тесны дали.
Здесь мне не хочется смеяться,
здесь я грущу, тоскую…
Зачем те сны так часто снятся,
мне, про любовь былую?
Зачем опять меня волнуют, –
заставив сердце рваться,
картины прошлого рисуют,
с которым не расстаться?

«Сердце бьётся за жизнь…»

Сердце бьётся за жизнь
до последнего нашего вздоха, –
бьётся так, что дрожит,
ударяясь о ребра, душа.
Позади остановка во лжи –
впереди, освещённая плохо,
в неизвестность дорога лежит,
может, там будет жизнь хороша?

«Как я рада птицы пенью…»

Как я рада птицы пенью
и ромашкам на лугах,
речки тихому теченью,
серым уткам в камышах
и тропинке, в зной награда,
сквозь жасминные кусты –
одному совсем не рада:
что так часто снишься ты.
Просыпаясь, понимаю:
это счастье лишь во сне, –
я опять тебя теряю, –
лучше б ты не снился мне.

«Что ты стонешь так, моя…»

«Что ты стонешь так, моя
одинокая?
Что за боль тебя – душа –
рвёт жестокая?
Что в комочек ледяной
ты сжимаешься?
От кручинушки какой
плачешь, маешься?» –

«От разлуки стала я
одинокою, –
хромоножкой стала я,
кривобокою.
Будем вместе горевать –
– пригорёвывать,
дни и ночи коротать
да порёвывать». –

«А давай-ка я твою
ножку вылечу
и без палочки ходить
лаской выучу,
и бочок другой, прямой,
дай приделаю, –
заживём, душа, с тобой
жизнью белою.

А та, чёрная, тогда
похоронится,
и её тоска-беда
нам не вспомнится.
Стоит только пожелать –
всё изменится:
дни дождливые опять
солнцем сменятся».

«По ночам крошки прошлого мысли клюют…»

По ночам крошки прошлого мысли клюют,
птичьей стайкой к кормушке слетаясь
и толкая друг друга, молчат – не поют,
ухватить свою крошку стараясь.
Та кормушка не выглядит слишком большой,
но кормёжка в ней не убывает:
память столько бросает им щедрой рукой:
всем насытиться крошек хватает.

«Я жду, дорогой, – до сих пор…»

Я жду, дорогой, – до сих пор
жду звука твоих шагов,
спешащих ко мне через двор,
так жду всего нескольких слов,
сидя у телефона:
«Я приду через пару часов,
не уходи из дома», –
жду твоего тепла,
памятью только греясь,
жду, как всегда ждала,
ни на что не надеясь.

«Говорят: слезами не поможешь…»

Говорят: слезами не поможешь;
а зачем же горю помогать,
если ты и так уже не можешь:
ни смотреть, ни думать, ни дышать.
Как же дальше жить себя заставить?
Есть противоядье от него:
можешь душу бедную избавить,
вытравив улыбками его.
И освободившееся место
снова радость светлая займёт,
и в душе опять наступит лето,
сжавшись, пустоглазое уйдёт:
горе не живёт в садах цветущих
и в сердцах, от радости поющих.

«И солнце, и ветер, и брызги в лицо…»

И солнце, и ветер, и брызги в лицо, –
на палец ещё не надето кольцо, –
за быстрой «Казанкой»¹ на лыжах несусь,
по лилиям белым, и звонко смеюсь.

Темно и пронзительный ветер в лицо, –
и с пальца давно уже снято кольцо, –
иду, вспоминая, сквозь стынущий двор:
ту лодку, те брызги и лилий ковёр,
и Волги притоку – чудесную Созь,
легко вспоминая, без боли и слёз.

Тропинку к подъезду совсем замело,
а мне, к удивленью, тепло и светло,
как будто двор солнцем – тéм солнцем залит.
Пусть память тот день навсегда сохранит.

«Я отчаянно просила…»

Я отчаянно просила
от меня не уходить,
говорила: «Как любила:
никому так не любить!»
Но любовь не стала слушать,
нацепила пальтецо
и, заткнув руками уши,
убежала на крыльцо,
а с него сквозь сад опавший,
через поле, через лес…
Навсегда вдали пропавшей
след, её, во мгле исчез.

«Вода стоит отвесною стеной…»

Вода стоит отвесною стеной,
и стёрта обезумевшей грозой
граница между небом и землёй,
и молнии сверкают где-то рядом,
трещат суки, обломанные градом,
и кажется свершившееся адом.

С горячечным ознобом в мокром теле
ты прячешься под лапы старой ели
и замираешь там, живая еле,
рукой замёрзшей истово крестясь,
Царю небесному отчаянно молясь,
чтоб эта буря поскорее унялась.
Закрыв полуослепшие глаза, –
где капля дождевая, где слеза, –
ты ждёшь, когда закончится гроза;
и гром гремит всё тише, тише, –
и вот уже его не слышишь,
и снова полной грудью дышишь.

Сквозь лапы ели солнце блещет,
и сердце радостно трепещет,
что по щекам вода не хлещет.
В душе отвыли страха волки,
и нежно гладишь ты иголки
тебя укрывшей старой ёлки.

Конаково
июль 1975

«Жизнь обещала не скупиться…»

Жизнь обещала не скупиться
на доброту и красоту;
душа – доверчивая птица
всё набирала высоту.
Паря в лазурном поднебесьи,
свободно крылья распустив,
лила на землю чудной песни
обворожительный мотив.

Но небеса вдруг почернели,
наплыли тучи, грянул гром, –
от бури, той, живая еле
закувыркалась под дождём
и стала падать с неба птица,
а град по крылышкам хлестал,
им не давая распрямиться,
и ветер перья обрывал.

На пестрой грудке крови пятна,
а вместо пенья хриплый стон, –
упавшей, стало ей понятно,
что мир обманами силен.
Но птица так летать хотела, –
была сильнее непогод, –
что поднялась и полетела,
и не один летает год.

Пусть небеса порой чернеют,
и хлещет дождь, и гром гремит,
над птицей воли не имеют
той непогоды злые дни.
И ничего, что песни тише
и в крыльях перья не ярки, –
теперь она гораздо выше
парит обманам вопреки.

«Когда признаний не хватает…»

Когда признаний не хватает,
когда тепла недостаёт, –
она: печалится, страдает,
весёлых песен не поёт.
Но скажут ей с нежнейшей лаской
одно заветное словцо,
и снова жизнь чудесной сказкой, –
опять румянится лицо.

Любимых женщин берегите,
не заставляйте их грустить,
слова признаний им дарите,
и будут вам они дарить:
счастливых глаз очарованье,
улыбок чудных красоту,
свои ответные признанья
и нежных ручек теплоту.

«Если б я родилась…»

Если б я родилась,
но такой, что была, –
ещё раз, только раз, –
я б иначе жила:
как две радужки глаз,
я бы так берегла
каждый день, каждый час,
что судьба мне дала
рядом быть и любить
ни за что – просто так;
я б не стала корить,
что в квартире бардак,
что приходится жить
на такие гроши
и обиды копить
где-то в дебрях души,
не писала б стихов,
в полнолуньях спала
и другого из снов
не звала, не ждала,
злую боль дневников
в жаркой печке сожгла –
горьких не было б слов:
«Жизнь не так прожила».