Kitobni o'qish: «Весёлые мудрецы», sahifa 3
«Рождение» Ходжи Насреддина
Наверное, в уме писателя бродило немало плодотворных идей, но по какому-то внутреннему наитию угадал наилучшую, самую органичную для него.
Он тогда написал: «Какая широта открылась передо мной… всё, что я любил в ней (Средней Азии), – вливалось в мою тему: и быт, и фольклор, и природа».
Случилось именно так. В реализации идее Леонид Соловьёв смог использовать все свои обширные знания колоритной экзотики Востока, на котором родился и прожил к тому дню большую часть жизни. Он решил обратиться к популярному фольклорному образу остряка и шутника, весёлого мудреца Ходжи Насреддина, который при этом сочетал в себе благородство, доброту, тягу к справедливости и народную смекалку. Он виртуозно выпутывается из самых затруднительных положений, ухитряясь при этом посрамлять и наказывать своих противников. Был своего рода восточным Робин Гудом.
Немало было использовано из фольклора, но многое порождено жизненным опытом, пропущенным через душу и воображение Леонида Соловьёва. Получился увлекательный уникальный органичный сплав народных сказок, баек, философских мечтаний, весёлых историй, анекдотов и личного домысла. Он не только сохранил лучшие черты народного героя, но и весьма заметно приумножил их, используя все доступные ему литературные и образные средства.
В результате родилась увлекательная книга «Возмутитель спокойствия», феерически весёлая, словно пронизанная солнечным светом, полная остроумия, юмора, тончайшей иронией. В 1940 году она была опубликована в «Роман-газете».
Она сразу стала широко известной. Ходжа Насреддин всеми воспринимался героем народным. Завораживающий сюжет держал читателя до самой последней строчки. Описанные персонажи были описаны настолько зримо, что казались живыми. Точность описываемых реалий сделала повесть настоящей энциклопедией нрава, характеров, быта средневекового Востока, настолько они были верны. Хотя автор не являлся историком, но сумел создать необычайно достоверную картину жизни прошлых веков. И настолько точно, что стал авторитетом даже в глазах специалистов. Чувствовалась глубокая начитанность автора, знание им сказок «Тысячи и одной ночи», книг «Ожерелье голубки» ибн-Хазма и «Занимательные истории» ибн-Туфейля, стихов Саади, Хайяма, Бедиля, Джами, Рудаки, туркменского поэта и острослова Каминэ и многих других. А ещё несомненна осведомлённость в практически запретном философском учении суфизме. В те времена все философии, кроме марксизма-ленинизма, пребывали под строжайшем запретом.
В повести они приписаны вымышленном средневековому дервишу, которому не посчастливилось родиться под истинным светом научного коммунизма, а потому он пребывал во мраке невежества и заблуждений. «Тёмного» дервиша засосала трясина мистицизма, вместо многих богов он почитал любовь, стремился к ней. Наивно верил, что в результате этого мир станет лучше…
(Признаюсь, меня как писателя просто поражает мастерство писателя, который русскими словами зримо передал неповторимый колорит Востока, его экзотику, тамошние реалии. Всё по-русски, но кажется истинно восточным. Просто словесная магия… Невозможно понять, как ему удалось создать книгу, настолько пропитанную реалиями Востоком, что их видишь, слышишь, обоняет, ощущаешь всем своим естеством.)
«Возмутитель спокойствия» сделал Леонида Соловьёва не просто известным, а по-настоящему знаменитым. В журнале «Литературная учёба» (февраль 1941 г.) появилась специальная статья о нём, в которой он выступал уже в качестве этакого мэтра, рассказывал о своей работе, делился планами.
Повесть о Ходже Насреддине получилась не просто интересной и весёлой, пронизанной солнечными искринками смеха, но и вдохновляющей, духоподъёмной. Так что совершенно не случайно именно в тяжёлое для всей страны время, поистине грозовое, – в 1942 году – она была экранизирована режиссёром Яковом Протазановым. Главную роль колоритно исполнил известный актёр Яков Свердлин. На экраны кинокартина вышла в 1943 году под названием «Насреддин в Бухаре» и стала тогда очень заметным событием, получила восторженных отклик миллионов зрителей и особенно бойцов.
Но не только этим Леонид Соловьёв внёс вклад в общую великую Победу. В суровые годы Великой Отечественной войны он служил Родине своим пером, был военным корреспондентом газеты «Красный флот». В ней и в других газетах постоянно появлялись его статьи, очерки, рассказы, заметки. Нередко он находился на передовой, писал свои материалы под свист пуль и взрывы снарядов. Когда понадобилось, то журналист при обороне Севастополя даже отважно взял в руки автомат и возглавил отряд десантников. Во время боя был тяжело ранен, с невероятным трудом его переправили на «Большую землю». Долго потом лечился в госпиталях.
Был награждён медалью «За оборону Севастополя», орденом Отечественной войны I степени (5 ноября 1943 года).
Написанные Леонидом Соловьёвым военные материалы вошли в сборники «Большой экзамен» (1943 г.) и «Севастопольский камень» (1944 г.). На основе реальной истории 1942 года была написана увлекательная повесть «Иван Никулин – русский матрос». В следующем года по ней был снят кинофильм (режиссёр Игорь Савченко) и стал известным. Заглавную роль исполнил популярный тогда актёр Иван Переверзев.
В 1996 году специалисты Госфильмофонда восстановили эту ленту, она была показана на кинофестивале архивного кино «Белые столбы» и на одном из российских телеканалов.
«Возмутитель спокойствия»
Говорят, что авторы нередко повторяют судьбу своих героев. Так произошло и в судьбе Леонида Соловьёва. Он оказался властям столь же неугоден, как и Ходжа Насреддин средневековым правителям, описанным им в «Возмутителе спокойствия».
Помню тот момент в своей далёкой юности, когда я читал «Повесть о Ходже Насреддине», и наткнулся на строчки, когда её героя схватили стражники. Описание поразило меня своей точностью: «Ходжа Насреддин сразу сделался в их руках маленьким, жалким и обрёл вид преступной виновности, как, впрочем, любой, которого тащат в тюрьму…» Возникла мысль: «А подобное состояние известно автору, уж не был ли он арестовал и не сидел ли в тюрьме?..» Тогда я этого не ведал, даже не догадывался, лишь спустя многие годы узнал, что именно так и было.
В сентябре 1946 года писателя арестовали по обвинению в «подготовке террористического акта». Возможно, кому-то он перешёл дорогу или сильно озлобил кого-то, а то и друзья оказались не настоящими. На него дали показания члены «антисоветской группы писателей», арестованной в 1944 году, – Семён (Авраам) Гехт, Сергей Бондарин, Леонид Улин. Они ему приписали «террористические настроения» и следующие высказывания: «колхозы себя не оправдали, литература деградирует, произошёл застой творческой мысли» и прочие. Наверное, Леонид Соловьёв такое говорил, язык у него всегда был остёр, он не привык себя сдерживать.
Девять месяцев писатель пробыл в предварительном заключении, постоянно подвергаясь допросам.
Вполне возможно, что Леонид Соловьёв благородно решил прикрыть собой своих ближних и знакомых. Для этого он изображал себя в гораздо худшем свете, чем был. Признавался в разных своих грехах:
«Во-первых, я разошёлся с женой из-за своего пьянства и измен и остался один. Я очень любил жену, и разрыв с ней был для меня катастрофой. Во-вторых, усилилось моё пьянство. Мои трезвые работоспособные периоды становились всё меньшими, чувствовал, что ещё немного, и моя литературная деятельность будет уже вконец невозможной, и я как писатель буду кончен. Всё это способствовало возникновению у меня самого мрачного пессимизма. Жизнь казалась мне обесцененной, беспросветной, мир – бессмысленным и жестоким хаосом. Всё вокруг я видел в тёмном безрадостном тяжёлом свете. Я стал сторониться людей, потерял ранее мне присущие весёлость и жизнерадостность. Именно ко времени наибольшего обострения моего духовного кризиса относится и наибольшее обострение моих антисоветских настроений (1944–1946 годы). Я был сам болен, и весь мир представлялся мне тоже больным».
Вопрос: «Почему вы называете себя одиноким, ведь вы были женаты, а также имели друзей?»
Ответ: «Моё пьянство, беспорядочная жизнь, связь с босяками и бродягами из арбатских пивных, которых я целыми группами приводил к себе в гости домой, привели к тому, что у меня с женой произошёл окончательный разрыв. Рано утром она уходила на службу, возвращаясь только поздно вечером, ложилась тут же спать, целыми днями я был один. Передо мной встал вопрос о полной невозможности продолжения такой жизни и необходимости какого-то выхода».
Вопрос: «В чём же вы стали искать выход?»
Ответ: «Я серьёзно думал о самоубийстве, но меня останавливало то, что я умер бы весь испачканный. Я стал думать о постороннем вмешательстве в мою судьбу и чаще всего останавливался мыслью на органах НКВД, полагая, что в задачу НКВД входят не только чисто карательные, но и карательно-исправительные функции…»
Понимая, что из-за него могут пострадать и другие, Леонид Соловьёв старается их обелить. Даже тех, кто на него давал показания:
«Седых меня никогда не поддерживала, осаживала; её политические взгляды отличались устойчивостью…»
«Русин, Виткович, Коваленков не раз говорили мне, что я должен прекратить пьянство и болтовню, подразумевая под этим антисоветские разговоры»…
«Фамилии писателей, названных Улиным, не помню…»
«Русин сказал, что я поставил его в ложное положение и что впредь в разговорах на политические темы я должен следить за собой, в противном случае он о моих антисоветских выпадах должен будет поставить в известность соответствующие инстанции».
Возможно, это устраивало и следователя, круг обвиняемых он не старался расширить. Хотя и мог. Потому из-за него никто не пострадал. При том, что слышал от следователя:
– Вот вы загораживаете всех своей широкой спиной, а вас не очень-то загораживают.
Это было именно так. Например, тот же Виткевич много чего наговорил на Леонида Соловьёва и сие оказалось в перечне «преступлений».
Знакомясь с сохранившимися протоколами, замечаешь, что, несмотря на явную подавленность, Леонид Соловьёв сохраняет ясный ум, ответы даёт спокойно, рассудительно, даже с оттенком доброжелательности. Ниже часть таковых:
Вопрос: «Какие мотивы побудили вас встать на такой антисоветский путь?»
Ответ: «Должен сказать, что вполне советским человеком я никогда и не был, что для меня понятие «русский» всегда заслоняло понятие «советский».
Далее Леонид Соловьёв поясняет: «есть писатели русские, а есть писатели на русском языке.
Вопрос: «Расшифруйте смысл этих ваших слов».
Ответ: «К русским писателям я относил писателей, жизнь которых неразрывно связана с историческими судьбами, радостями и горестями России, с её историческим значением в мире. К писателям же на русском языке я относил «юго-западную школу», вдохновителями которой являлись В. Катаев, Ю. Олеша и другие. Большинству представителей этой группы, как, например, поэту Кирсанову, по моему убеждению, совершенно безразлично, о чём писать. Для них литература есть лишь арена для словесного жонглёрства и словесной эквилибристики».
На «русских» и «русскоязычных» Соловьёв делит отнюдь не по национальному признаку, называя таковыми В. Катаева и Ю. Олешу.
Долгое время Леонид Соловьёв отрицал свою вину, но следователь ему объяснил:
– Суда над вами не будет, не надейтесь. Ваше дело пустим через Особое совещание.
А тогда мягкого приговора не могло быть по определению. Потому он согласился признать всё, в чём его обвиняли.
Затем оказался на скамье подсудимых. Выслушал вердикт Особого совещания МВД 9 июня 1947 года: «За антисоветскую агитацию и террористические высказывания заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на десять лет».
Несомненно, всё пережитое писателем при аресте, следствии и суде позже помогли описать столь впечатляющий суд над бывшим судьёй Агабеком, который обменял своё большое горное озеро, дом и сад на осла Ходжи Насреддина, посчитав его очарованным принцем. Вот они:
«…Ходжа Насреддин с великим трудом протискался к судилищу – и сразу же над ним взвилась плеть, от которой, однако, он сумел увернуться. Немного отступя, он занял место позади какого-то дюжего рослого бородача; отсюда ему было и видно и слышно, а бородач заслонял его собою от взоров сиятельного вельможи…
– Если ты, как это явствует из твоих ранее сказанных слов, действительно владел столь доходным озером, – то по каким причинам ты покинул его и вознамерился уйти в Египет? Где твоё озеро?
– Я обменял его.
– Обменял? На что и кому?
– Я обменял его на египетского наследного принца… То есть на ишака, являющегося в действительности принцем… Я хочу сказать – на принца, имевшего обличье ишака…
– Что?! – подпрыгнул вельможа – Повтори!.. Нет, не смей повторять! Как ты осмелился перед нашим лицом сопоставить в своих лживых речах царственную особу и некое недостойное четвероногое?
– Вот, вот! – подхватил, обрадовавшись, Агабек. – Длинноухое, покрытое шерстью…
Наконец-то его поняли! Позабыв о колотушке, он глянул вверх. Тяжеловесный удар, упавший на голову ему, сразу лишил его языка и привел к молчанию. Взор его помутился, отражая помутнение разума, и туман беспамятства скрыл от него лик вельможи.
– Новое преступление! – гремел вельможа. – Он изрыгнул хулу на царственную особу и осмелился на это в присутствии начальственных лиц! Писцы, запишите, – но, разумеется, в иносказательных пристойных выражениях.
– Здесь нет никакой хулы! – стонал из ямы несчастный. – Я направился в Египет, дабы принять должность визиря и хранителя дворцовой казны – в награду за возвращение принцу человеческого облика. Превращенный злыми чарами в длинноухого, принц был встречен мною…
– Молчи, презренный лживый клеветник, – молчи, говорю тебе! – грянул вельможа, восстав в пылу негодования с подушек. – Поистине, уже давно мы не оскверняли нашего взора созерцанием столь злостного и закоренелого преступника! К перечню всех неслыханных злодейств он добавил ещё одно – самозванное присвоение высочайшего сана визиря, сана, которого даже мы сами только недавно достигли! Пишите, писцы, все пишите: первое – кража, второе – бесчинство и буйство, учиненные сегодня на базаре, третье – хула на царственную особу, четвертое – самозванство.
Писцы дружно заскрипели перьями – ив этом скрипе Агабек почуял свой неминуемый неотвратимый конец.
Тщетно взывал он к милосердию вельможи, молил о справедливости, просил выслушать до конца. Вельможа оставался неумолим и не внимал его жалким ничтожным воплям, устремив непреклонный остекленевший взгляд в пространство поверх толпы, как бы созерцая в небесных высотах ему только одному видимое светило правосудия.
Агабек – в ужасе, в бессилии, в изнеможении – затих.
Бывший судья – вот когда он понял на своей шкуре, как иногда в глазах судей чистейшая правда оборачивается злонамеренной ложью, и ничего нельзя с этим поделать, ничем нельзя доказать своей невиновности; сколько раз ему самому приходилось так же судить и заточать в тюрьмы невинных людей только за то, что их правда внешне выглядела как ложь. А теперь вот – его самого настигло и поразило возмездие!
Приговор был суров: пожизненная подземная тюрьма.
Агабек застонал и вырвал клок волос из бороды…»
Описано поразительно точно и достоверно, словно автор глядел в душу своего персонажа. Конечно, этого быть не могло, просто он сам побыл в шкуре такого «виновника».
Отправили Леонида Соловьёва в Дубровлаг, находившийся в Мордовии, вблизи станции Потьма (почтовое отделение Явас, почтовый ящик ЛК 241/13). По некоторым сведениям его собирались этапировать дальше, на Колыму, но он пообещал тюремному начальнику лагеря генералу Сергеенко написать продолжение повести о Ходже Насреддине. Получил на то разрешение и занялся новой книгой в свободное от обычных дел время. Сначала он был ночным сторожем в цехе сушки древесины, потом ночным банщиком. Эти должности по лагерным понятиям – элитные. Они менее обременительны и предоставляют большую степень свободы. В то время, когда лагерь спал, писатель занимался литературным творчеством…
Во время работы над своей новой книгой он переносился в иное время, иные места…
В воображении уносился на тысячи километров от обрыдлой камеры в далёкие южные края, бродил там под жарким солнцем вместе со своим героем по азиатским дорогам, с обжигающей ступни пылью, слышал скрип колёс арбы, возмущённый рев ослов, обонял ароматы пряных восточных блюд, слышал зазывные крики продавцов в цветастых халатах, вспоминал спасительную сень виноградника, чинаров, тополей, слух ласкали воды говорливого потока в арыке…
Родителям и сестре Зинаиде он написал в мае 1948 года, что ему ничего не надо, кроме бумаги: «Я должен быть дервишем – ничего лишнего… Вот куда, оказывается, надо мне спасаться, чтобы хорошо работать – в лагерь!.. Никаких соблазнов, и жизнь, располагающая к мудрости. Сам иногда улыбаюсь этому».
Несомненно, он не лукавил, говорил то, что думал. Именно в таких «благодатных» условиях Леонид Соловьёв создал вторую повесть с тем же героем – «Очарованный принц». Она улеглась на 735 рукописных страниц.
Несмотря на внешнее сходство, продолжение оказалось заметно иным, что не могло не быть в силу очень многих обстоятельств – разницы в жизненном опыте, в совершенно других условиях творчества, в умонастроении. И ежели первая невероятно весёлая книга словно пронизана жизнерадостным солнечным светом, полна искромётных шуток, балагурства при немалом внутреннем содержании, то во второй при всей её смехоёмкости и отточенном остроумии, уже значительно больше мудрости, философии, множество скрытых аллегорий, ассоциаций. Заметна жёсткость в изображении власть имущих, стражников, придворных. Правда, сие внешне практически не просматривается, замечается лишь по косвенным признакам – в подтексте, а самое-самое – в подтексте подтекста, что угадывалось догадливыми читателями. Это было понятно, ведь те же стражники находились вокруг него, а от высоких властей напрямую зависела судьба писателя.
И он не просто высмеивал, давал выход своим негативным эмоциям, но и поднялся до больших обобщений. Создав очень типичные образы того, что позже стало называться «культом личности», и сие относится не только к «отцу всех народов», но и ко многим другим правителям.
Вот как льстецы восхваляли в повести эмира бухарского:
«…весь хор придворных поэтов пришёл в движение и начал славословие на разные голоса:
– О мудрый эмир, о мудрейший из мудрых, о умудренный мудростью мудрых, о над мудрыми мудрый эмир!…
Так они восклицали долго, вытягивая шеи по направлению к трону; каждый старался, чтобы эмир отличил его голос из всех других голосов…»
Ниже ещё одна цитата подобных бессовестных превозношений:
«Придворные поэты, осмелев, выступили вперёд и поочередно начали восхвалять эмира, сравнивая в стихах лицо его с полной луной, стан его – со стройным кипарисом, а царствование его – с полнолунием. Царь поэтов нашёл наконец случай произнести, как бы в порыве вдохновения, свои стихи, которые со вчерашнего утра висели на кончике его языка.
Эмир бросил ему горсть мелких монет. И царь поэтов, ползая по ковру, собирал их, не забыв приложиться губами к эмирской туфле.
Милостиво засмеявшись, эмир сказал:
– Нам тоже пришли сейчас в голову стихи:
Когда мы вышли вечером в сад,
То луна, устыдившись ничтожества своего, спряталась в тучи,
И птицы все замолкли, и ветер затих,
А мы стояли – великий, славный, непобедимый, подобный солнцу и могучий…
Поэты все попадали на колени, крича: "О великий! Он затмил самого Рудеги" – а некоторые лежали ничком на ковре, как бы в беспамятстве…»
Спустя какое-то время после того, как я прочёл это, однажды нашёл журнал со стихом Мао Цзе-дуна. Простите, это было давно, не запомнил его: но в нём имелось практически всё, что в пародийном стишке, который Леонид Соловьёв вложил в уста эмира. В нём Мао Цзе-Дун тоже стоял, обозревая почтительно замершую перед ним природу. Не хватало только кричащих ему: «О великий! Он затмил самого Рудеги!..»
Мне показалось, что писатель пародировал именно «великого кормчего».
Завершив свой впечатляющий труд, писатель с внутренним трепетом передал своего «Зачарованного принца» начальнику лагеря на просмотр. Тот продержал его у себя больше трёх лет: то ли наслаждался шедевром, то ли в чём-то сомневался, то ли ещё по какой-то иной причине.
По некоторым данным в середине 1953 году Леонид Соловьёв был переправлен в другой лагерь, в Омск. Причину и подробностей найти не удалось.
