Kitobni o'qish: «Но именем твоим…»
Выражаю сердечную благодарность Юрию Александровичу Чижу, Сергею Александровичу Котикову и Дмитрию Евгеньевичу Левченко, без помощи и поддержки которых эта книга не увидела бы свет…
Книга первая. Но именем твоим…
История славной жизни Северина Наливайко, внучатого племянника Его Милости князя Василия Острожского, Рюриковича и Гедиминовича по рождению, поднявшего рокош против Берестейской унии и короля Жигимонта, но так и не ставшего князем Русским, и о его злой и лютой смерти, а также о доблести и геройстве его сотоварищей, об измене и предательстве казачьей старшины, о боях и походах, о турецкой войне и татарских набегах – однажды рассказанная проезжим шляхтичем на постоялом дворе под Дорогобужем…
Постоялый двор Янки Верещаки на смоленском шляхе в трех верстах от Дорогобужа, 12 ноября 1624 года от Рождества Христова, или 7132 года от Сотворения Мiра
– Не, дзякуй, добрый человек, но пиво я не пью. Ячмень хорош для лошадей, а добрых христиан поить его недобродившим взваром – не годиться… Если хочешь угостить – вели Янке спуститься в подклеть, достать бочонок доброго краковского мёда…
Вот это другое дело. Стоялые меды и деды наши пили, и прадеды, от Владимира Святого и Ярослава Мудрого это наш природный напиток… А пиво пусть пьют жмудские язычники да всякие немцы – им что лошадей кормить, что людей поить – один чёрт, прости мне, Господи, мою невоздержанность в языке…
Добре! Как будто огонь по жилам побежал! В эдакую слякоть да мерзость, что творится нынче за окном, кубок доброго мёда – истинная амброзия, не сойти мне с этого места!
Мы тут, по всему видать, надолго. Ядрица после дождей разлилась, как по весне… Вы куда едете, прошу прощения, если лезу не своё дело? На Москву…. Ну, тут недалеко, через Днепр в Дорогобуже переправитесь – и вся недолга, к заходу солнца вы на московской стороне… Вот только до Дорогобужа нынче никак не доехать… По всем приметам нам тут дня три куковать, никак не менее, пока вода в Ядрице спадёт и можно будет ее вброд у Троице-Лыкова монастыря перейти… В прошлую войну тут как раз его милость коронный гетман Ходкевич переправлялся, когда на Москву шёл…. Не здесь? Вы тогда, прошу прощения пана, на чьей стороне сражались? Я тоже был далеко от этих мест, в Ливонии. Избавил Господь от участия в братоубийстве… Мне аккурат к Деулинскому перемирию пятьдесят годков отзвонило – для посполитого рушения ещё годился, а в рейтары записаться уже срок вышел….
Пожилой седоусый шляхтич в когда-то добротном, а нынче выцветшем и донельзя заношенном жупане – с видимым удовольствием допил остатки мёда из кубка, крякнул, и, откинувшись на спинку стула, продолжил свой монолог, с едва заметной иронией рассматривая своего собеседника:
– Вы, пан Станислав, как я понимаю, в Москву не по купеческому промыслу? Купец нынче в порубежье зверь редкий, шалят по лесам немало и повседни напролёт, что с нашей, что с московской стороны… тут не то, что мошну – жизнь-то, бывает, уберечь трудно. А вы в таком богатом платье, и кони ваши, прошу прощения, никак не меньше, чем по полкопы литовских грошей за каждого, да и люди ваши, что сейчас на дворе – с оружием в серебре. Не по торговым делам вы тут…
Сидящий напротив пожилого шляхтича довольно грузный, одетый в богатый лазоревый кунтуш с соболиной опушкой по вороту, отороченный алым аксамитом, человек кивнул.
– Да, пан Славомир, не по торговым. В Москву мне надо, в Поместный приказ, границы владений прежних державцев, до войны за Москвой бывших, внести в реестр, какие ныне наши, а какие за Москвой ещё пишутся… Я комиссар по межеванию земель, вокруг Дорогобужа после отъезда московской шляхты остались уделы, не внесенные в реестры, сразу после перемирия о них забыли, махнув рукой за худородностью, а теперь, по прошествии пяти лет, в Вильне о них вспомнили. Самое время – когда вот-вот снега лягут и межевых знаков будет вовсе не найти; в безлюдную глухомань али в болото по такой погоде завернуть – раз плюнуть… – зло бросил тот, кого пожилой собеседник назвал «паном Станиславом».
Шляхтич пожал плечами.
– А что с ними разговаривать, с московскими боярами? Vae victis, как говорится. Отнять все уделы, какие сомнения вызывают, да и забыть. Москва нынче слаба, молодой царь и двор едва не голодают. Теперь им не до гонору, своё бы уберечь, вон, рубеж меж нами на восток от Днепра лёг, как при князе Казимире Ягеллончике. Королевич Владислав, да хранит его Господь – русский царь, пусть только в именовании, еРечьРечь Посполита Днепр от истоков держит! Мы от Москвы откусили такой кусок, что даже турки завидуют! – и хотя говорилось всё это нарочито пафосно – опытное ухо различило бы в этом спиче явную иронию. Пожилой шляхтич как бы прощупывал собеседника – и тот это понял.
Молча налил в кубок шляхтича мёду, щедро, по самый край – и тихо произнёс:
– Как бы нам этим куском не подавиться… – а затем, глянув в затянутое молочно-желтоватой слюдой окошко, вздохнув, добавил: – Дождь только усиливается. По всему видать – вы правы, не меньше трех дней нам тут обретаться. И на Бельский тракт не выбраться – гостинец вконец непроезжий… Спросить у Янки вяленой рыбы, или печёного гуся, или ещё чего посытней, пан Славомир? – обратился он к своему собеседнику.
– Благодарю, пан Станислав, к обжорству привычки не имею. А поговорить с умным человеком за кубком – всегда рад, глядишь, что полезное для себя и изыщешь… Так вы говорите – уделы московской шляхты в Вильне решили на волоки порезать? Пану подскарбию Криштофу Нарушевичу казну пополнить подсобить?
Комиссар с досадой махнул рукой.
– Глупство, пане Славомир, глупство – и ничего более. Весь аннекс, что отошел к Речи Посполитой, а более – к Княжеству – по Деулинскому перемирию – пустая земля. Ну да вы и сами это видеть можете, двор Янки – одно жилое место на день пути меж Ярцевым и Дорогобужем… Шляхетство местное ушло на Москву, царь им, как пострадавшим, уделов за Волгой нарезал, где и земли пожирней, и ловли и охоты побогаче. А тут…. Деревеньки – уж какие есть – всё больше разоренные войной да голодом времён Годунова, тяглых холопов, почитай-ка, и нет, а те, что есть – так и норовят за днепровские пороги, на Сечь, податься…. Земли здешние – глина да песок, охоты слабые, ловли… Ну да и сами видите, какие тут ловли, ни стерляди, ни сёмги, ни налима, одна худая щука да костистый лещ в верши идут, редко, когда сома сети принесут. А на Волге не то, что налим – белуга на три пуда да осетр в аршин – обычное дело. Не говоря уж о том, что красный товар, соболь, куница, лиса да чернобурка – на Москве идет по пражскому грошу за хвост, а в шубах из белки зимой последние мещанки ходят…. Горностаевая шуба на Москве – в копу грошей литовских всего ценится! Слыхал я в Смоленске, что нынче царю присягнули такие земли на восход солнца, где соболей – как на Литве воробьёв да галок, а оброк тамошние племена платят горностаем да куницей…Так что напрасно вы говорите, что Москва в нищете да голоде обретается – через двадцать, много – тридцать лет мы и этот аннекс Москве вернем, и Полоцк с Мстиславлем да Витебском….
Шляхтич усмехнулся в свои усы.
– Опасные слова вы говорите, пан Станислав. Княжество и Корона нынче – в зените могущества! Не куницей да соболем мы сильны, но духом шляхетским, кликнет князь – десять тысяч сабель оконь в посполитое рушение станет! – при этом шляхтич чуть заметно лукаво улыбнулся.
Комиссар скептически хмыкнул.
– Да хоть двадцать. Собрать он их – соберет, а чем кормить будет? Ему сейчас даже те рейтарские хоругви да полки, что есть – нечем оплачивать. Знаете, сколько княжеских земель по итогу войны шляхте да магнатам отошло? С чего войску платить – по шелегу в день каждому рейтару в мирное время, и по грошу – когда война? В скарбницах княжеских нынче лишь мыши – да и те с голоду дохнут… А московский царь весь доход от пушнины в казну берёт… Из Архангельска-города каждый день в навигацию по три-четыре корабля в Англию да в Амстердам уходят! А обратно везут и медь в листах, и порох, и стволы мушкетные доброй стали, и серебро слитками, и шелка да аксамиты, и пропасть всего ещё…. Москва торгует и богатеет – пока мы славой шляхетской кичимся…
Шляхтич покачал головой.
– Да вы, пан Станислав, прямо радуетесь за Москву!
– Не радуюсь, пан Славомир. Просто прошлая война разорила Литву, ещё больше, чем Ливонская – а чем Речи Посполитой богатеть? Пшеницей все дырки не заткнешь, будь она хоть по талеру за пуд… Да и пшеницы той с подольской да брацлавской украйн в Казимеж Дольны идет – ныне едва семьсот тысяч пудов за сезон, а на ней ещё торговый люд жидовский норовит нажиться, да владельцы барок, что в Данциг ее доставляют… Пока тот талер с пуда в Амстердаме выйдет – с него осьмак к чужим рукам прилипнет! А соболь царю Михаилу даром достаётся, как ясак….
Шляхтич покачал головой.
– Так, стало быть, пан Станислав, Корона жива лишь подольской да брацлавской пшеницей? Более ничем?
Комиссар махнул рукой.
– Ну, это все же гипербола, пан Славомир. Корона с копей Велички кормится, соль всякому хозяйству нужна, по два солида мыта за пуд подскарбий велит брать, с того двор в Кракове и живёт. Но без пшеницы с русских воеводств – королю впору по миру идти! А Княжеству, почитай, и вовсе каюк – после войны некому чинш платить, к тому же от мытных сборов шляхта освобождена…. Пока что-то даёт акциз на помол жита, да на хлебное вино, та же соль да воск – вот и все наши доходы. А с аннекса не то, что дохода не имеем – здешние рейтарские гарнизоны каждый год две тысячи коп грошей требуют у Вильни…
– Две тысячи! – не сдержал изумления собеседник комиссара.
– Именно так! Да ещё ремонт конный, да ещё на поправку стен смоленских, да…. А, что тут говорить, война эта – сплошь разорение хозяйству! – досадливо махнул рукой пан Станислав. Затем, охолонув, спросил: – Ну а вы, пан Славомир, каким занятием себя обременяете? Или на покое, с доходов существуете?
Шляхтич грустно улыбнулся.
– Да какой у меня доход, две волоки под Острогом в аренду сдаю, вот и вся моя маёмость… При сыне его милости, князя Василия, Януше, до его смерти состоял, а нынче четвертый год валандаюсь без дела, по постоялым дворам да маёнткам обретаюсь…
Комиссар оживился.
– О, так вы с Янушем Острожским были в знакомстве?
Шляхтич кивнул.
– И с младшим князем, и с его милостью паном Константином Василием знался…. При княжеском дворе в Остроге с младых лет жил, отец покойный в надворную хоругвь записал, как только пятнадцать лет мне исполнилось. Аккурат в тот год, когда Иоанн Васильевич, царь московский, преставился…
Комиссар что-то подсчитал в уме, беззвучно шевеля губами – а затем с уважением произнёс:
– Это вы в год Люблинской унии родились…. Значит, на ваших глазах и рокош Наливайки случился, и Димитриада началась и завершилась? Вы всё это видели своими собственными глазами?
Шляхтич молча допил мёд, и, помедлив, ответил:
– Не просто видел. Я всё это СДЕЛАЛ…. Своими собственными руками.
Рассказ Славомира Веренича-Стаховского, шляхтича герба Огоньчик, родом из-под Пинска, о знакомстве с Северином Наливайко и о первых шагах на службе у Его Милости князя Острожского
В корчме повисло неловкое молчание.
Межевой комиссар взял со стола нож, коим за полчаса до этого разделал запечённого с капустой и грибами гуся, покрутил его в руках, зачем-то ногтем проверил его заточку – а затем, прокашлявшись, осторожно заметил:
– Пан Славомир, я люблю застольные беседы и ценю добрую шутку… Но вам не сдаётся, что это не те шутки, что следует шутить в таких местах? Мы тут одни, но, бывает, и у стен открываются уши, и даже в этой глухомани могут найтись соглядатаи…
Шляхтич нахмурился.
– Уж не думаете ли вы, пан Станислав, что Веренич-Стаховский кого-то боится? Или способен сбрехать, как дворовой пёс?
Комиссар развёл руками.
– Ни одного мгновения так не думал, пан Славомир. Но, согласитесь, ваши слова – уж больно громко прозвучали…
– А я за свои слова давно уже все мыта и пошлины заплатил, пане Стасю… Мне за пятьдесят пять лет жизни такого довелось повидать – что смешно боятся и опасаться чего-то глупо. И беречься неведомых бед – не с руки, отбоялся я своё, ещё двадцать лет назад, а теперь поздно. За близких, может быть, и стоило бы опаситься – да нет у меня никого. Осталось от жизни – могила жены в Остроге да память о сыне, павшем при Кирхгольме совсем мальчишкой, едва пятнадцать исполнилось… Чего мне бояться, пане Стасю? – негромко спросил шляхтич.
Его собеседник участливо кивнул.
– Горькая ваша судьба, пан Славомир…. Примите мои сочувствия и простите великодушно за несдержанность в словах.
– Велики дзякуй на добром слове, пане Стасю…. А о словах своих, и о Наливайковом рокоше, и о Дмитриаде, от первого до последнего – не беспокоюсь. И если есть у вас желание послушать старого дурня, раз уж мы сидим в этой западне и ждем вёдра – то я готов позабавить вас своим рассказом, за мёд и доброе слово ответ дать. Как раз на три дни истории хватит, к концу надоем вам хуже этой несносной мороси, что правит баль за окном… – чуть заметно улыбнулся шляхтич.
– Что вы, пане Славомир, мне ваша повесть, ещё не рассказанная, уже интересна… Только вы позволите велеть Янке принести ещё мёда, да закусок, да свежей криничной воды – промочить горло, да сбитню на липовом меду – чтобы рассказ мягче шёл?
Шляхтич кивнул.
– Добрая мысль. Пусть Янка все принесет, за щедрым столом и байки баять веселей. Чревоугодием никогда я не тешился, но раз у нас речь зашла о временах давних – то подкрепиться будет не грех….
Комиссар призывно махнул рукой – тут же у стола объявился содержатель постоялого двора. Почтительно выслушав распоряжения своего гостя, он молча поклонился и тотчас отправился в погреб, на ходу вполголоса отдавая распоряжения подскочившему ключнику. Через несколько минут на столе у комиссара и шляхтича появился чеканный полуштоф с мёдом, десяток оловянных тарелок со всякой снедью, глиняный кувшин с водой, и разлапистая старинная ендова со сбитнем – после чего Янка так же беззвучно исчез.
Комиссар обвел рукой вновь ставший изобильным стол:
– Прошу вас, пан Славомир, не отказать в приглашении немного порадовать себя едой и питьём. Прошу покорно отведать, что нам Бог и хозяин этого приюта послал…. И жду ваше повествование – во времена Наливайкового рокоша я только ходить учился, Димитриаду застал хилым юнцом, в шведском походе пана гетмана Ходкевича состоял в посполитом рушении, но штурм Пярнова видел лишь издалека, а в последнюю войну с Москвой исполнял службу при посланнике Речи Посполитой в Саксонии, так что, сами понимаете, все мои знания о тех временах – весьма неполны.
Шляхтич кивнул.
– Сердечно благодарен за угощение, не премину от всех яств хотя бы по кусочку испробовать – вижу, тут и маслята с солёными рыжиками, и мочёная брусника, и квашеная капуста, и полотки гусиные, и вяленая щука, и ещё всякой всячины¸ изобильно даже сверх меры… О таком столе мы в Путивле в осаде и мечтать не могли! Ну да это сказка давняя, попозже я вам её поведаю… А начать свой рассказ я, если пан позволит – хочу со времен совсем старинных, о которых только Метрика Литовская поминает…. А иначе никак нельзя!
Комиссар кивнул.
– Как вам будет угодно, пан Славомир, это справа ваша, вы рассказчик – вам и решать, с чего начинать, а чем заканчивать…. Мёду позволите вам долить? – и, не дожидаясь ответа, добавил в кубок шляхтича добрую сороковку густого янтарного напитка.
Шляхтич поднял кубок, полюбовался отчеканенными на нём сценами охоты на кабана – и, едва пригубив, поставил на место.
– Добрый мёд. Но хмель нам нынче не союзник – память моя уже не та, могу что-нибудь и пропустить.
– Как вам будет угодно, пан Славомир, как вам будет угодно…. – Межевой комиссар тоже лишь пригубил из своего кубка, весь обратясь во внимание.
– История, как я вам уже сказал, пане Стасю, достаточно древняя. Что-то я знаю от отца, что-то – от его товарищей по дворовой хоругви, что-то – от старых челядинцев, иное – от дворовых людей разных служилых бояр князя Василия, ну а что-то и из хроник, благо, читать я выучился довольно рано, за что благодарен своей матери, урождённой Свентокшицкой… Она скоро нас оставила, мне не исполнилось и десяти – но сделала для меня всё, что надлежит матери, и образ её я по сию пору храню в сердце.
Отец мой, литовский шляхтич Павел Веренич, владел застенком Стахово, что в двенадцати верстах от Пинска. Владение это давало ему от силы полторы копы грошей в год деньгами и оброк, которого едва хватало на прокорм семьи – посему он был несказанно рад, когда пан Бартош Годлевский, исполнявший при его милости князе Василии должность киевского подстаросты и ведавший набором в надворную хоругвь князя, предложил ему место казацкого десятского с жалованьем в шесть коп грошей в год, стол и обиталище. Обручился он с моей будущей матерью в тот год, когда сейм княжества включил Инфлянты в состав Литвы, а свадьбу они сыграли аккурат накануне начала войны с Москвой. Тогда его милость князь Василий в Литву не двинулся, битва при Чашниках прошла без русских хоругвей Киевского и Волынского воеводств – что, правду сказать, ничего не изменило, князь Роман Сангушко тогда сумел разбить войско Оболенского.
Но это мы пропустим, полагаю, историю той войны и Люблинской унии вы, пане Стасю, наверняка знаете. Как знаете и то, что уния та решительно изменила всю жизнь воеводств русских – Волынского, Киевского, Подольского, Брацлавского – по решению воеводских сеймов перешедших под руку польского короля. Именно тогда и брошены в землю были те семена раздора и братоубийства, которые через много лет проросли войной и разрухой….
Впрочем, я несколько отвлёкся. Вернусь к своему повествованию.
Отец мой участвовал в несчастливой для князя Василия осаде Чернигова, когда умерла моя мать. Отец не посмел бросить войско в годину опасности – и хоронить мать пришлось мне, совсем юному отроку. Ох, пане Стасю, не приведи Господь ещё раз испытать такое горе, да ещё в таком нежном возрасте…. По все ночи напролёт я плакал, подушка моя была сродни кому озёрной ряски – а днём я распоряжался подготовкой к похоронам, отпеванием, погребением, поминками…. Я очень рано повзрослел. В десять лет я перестал быть ребёнком.
Межевой комиссар участливо кивнул:
– Вижу, пан Славомир, тяжкая судьба ваша…
Шляхтич грустно улыбнулся.
– Не жалиться я намерен, пане Стасю, но рассказать вам подлинную историю рокоша Наливайки – какую вам никто более не расскажет, потому как не осталось ни в Литве, ни в Польше, ни в Москве тех, кто стоял у его начала. Смерть, пане Стасю – лучший хранитель тайн и секретов….
Так вот. Впервые Северина Наливайко я встретил в апреле восемьдесят четвертого года – я, с вашего позволения, буду считать по европейскому летоисчислению, московский календарь от сотворения мира не больно в ходу здесь, в порубежье – когда отец привёл меня к каштеляну острожскому просить для меня места казачка в надворной хоругви. Мне как раз должно было исполнится пятнадцать лет, и отец решил, что военное поприще – лучшее, что он может мне избрать, тем более – к тому времени он был помощником сотника, слову его внимали даже верхние острожские бояре, с князем Василием – к тому времени переменившем имя на Константин, в честь отца – он знался довольно близко.
В палатах у каштеляна – тогда это место занимал пан Ян Закревский, известный среди казаков своей справедливостью, за три года до этого потерявший левый глаз у Шклова, в несчастной для нас битве с войском Дмитрия Хворостинина – мы и столкнулись с Наливайкой.
Я очень хорошо помню эту встречу. На скамье у дверей в покои каштеляна сидел высокий, статный мужчина лет тридцати, в алом, отороченном куньим мехом, доломане – платью по тем временам крайне редкому, их носили в основном те, кто бывал в турецкой земле или в Венгрии. Они с отцом хорошо знали друг друга – что я понял по крепкому дружескому рукопожатию и доброй улыбке, которой Северин одарил моего отца. Из последовавшего разговора я понял, что пан каштелян вызвал Наливайку для назначения на должность сотника дворовой сотни – второй по важности чин в надворной хоругви. Из их беседы я понял также, что мой отец весьма почтительно относится к Наливайке – что было несколько удивительно, принимая во внимание, что они были почти равны по службе.
Вскоре пан Закревский нас принял. Отец кратко изложил свою просьбу, пан каштелян также был немногословен – произнеся лишь: «Годится, велю писарю вписать твоего казачка во вторую сотню, завтра с рассветом пусть явится в кордегардию, заступить в караул». Так началась моя служба у князя Острожского…
Вечером, весь пылая от нетерпения, я начал расспрашивать отца о хоругви – ненароком упомянув и Наливайку. Отец вдруг смутился и велел мне не расспрашивать о Северине – дескать, не стоит обсуждать своего командира за глаза. На что я ответил, что Наливайко будет командовать первой, дворовой сотней, охранявшей личные покои князя, его казну и цейхгауз с пороховым запасом – да ещё и с завтрашнего дня, я же записан во вторую, которая выставляет сторожа на стенах замка, у ворот и на мосту, и посему нет ничего зазорного в том, что я хочу узнать побольше о своих однополчанах. Но отец всё равно отказался говорить о Наливайке – просто велев мне идти спать, потому что завтра утром на службу. Но это его смущение я запомнил…
Следующие полгода прошли в обычных для казачка заботах – караулы, чистка и уход за лошадьми, рубка лозы, стрельба из фузей и чистка оружия…. Я учился быть солдатом – а это тяжкая наука, пане Стасю…
Межевой комиссар кивнул.
– Я знаю. Как я уже говорил, мне довелось принять участие в посполитом рушении при взятии Пернова, в войсках у его милости гетмана Ходкевича. Пятнадцать лет назад. Тогда мы крепко вздули шведов!
Пан Славомир горестно вздохнул.
– В ту войну при Кирхгольме пал мой сын, Владислав. Я так и не нашел его тела…. Гусары из его хоругви, которых я смог разыскать – говорили, что мальчик мой во время атаки был сбит с коня фузейной пулей и упал с обрыва в Двину, и его унесло течением…
– Сочувствую, пан Славомир…
– Самая тяжкая ноша, пан Станислав – это гроб с телом сына на плечах отца…. А мне даже похоронить моего мальчика не довелось…. – Шляхтич несколько минут помолчал, а затем продолжил: – Впрочем, рассказ мой не о бедах и горестях моей семьи – я обещал вам рассказать историю рокоша Наливайки. Для чего, однако, вернусь к началу прошлого века – поверьте, пане Стасю, это необходимо.
– Я весь внимание.
– Как я уже говорил, смущение моего отца при моих расспросах о Наливайке только подстегнуло моё любопытство – не забывайте, мне было всего пятнадцать лет. И когда поздней осенью восемьдесят четвертого года мне выпало доставить гусятинскому старосте лист от княжьего подскарбия – я вновь вспомнил о Наливайке – ведь казаки говорили, что родом он из Гусятина, вырос в семье местного подстаросты. Не скрою, меня это поручение – обычное дело для дворовых казаков – крайне обрадовало.
Через Кременец и Збараж в три дня я добрался до Гусятина. Тихое, спокойное место на сонном Збруче – в те дни в нём жило едва ли три десятка семей, из коих треть – жидовских, но город правил сам собой, магдебургское право ему было даровано за двадцать пят лет до этого Жигимонтом Августом…Я быстро нашел усадьбу местного старосты, передал ему лист от подскарбия, выслушал жалобы на тяготы – местному староству княжеским указом велено было строить мост через Збруч, чему они противились во избежание лишних расходов – и спросил, можно ли повидать семейство Северина Наливайко, моего сотника? Староста лишь махнул рукой на соседнюю усадьбу.
Подстаросты и его семьи дома не оказалось – все уехали в гости к родне, во дворе скучал сторожевой казак лет сорока, не склонный к разговорам, в покоях же обретались лишь молодая служанка да ветхая старуха, вся в чёрном – не то нянька, не то просто приживалка. Услышав, как я расспрашиваю у молодой служанки о пане Северине Наливайко – она как-то вдруг оживилась и, подождав, пока я выйду в сенцы – схватила меня за руку.
Тихо, полушёпотом, старуха произнесла, горестно глядя на меня слезящимися, выцветшими от прожитых лет глазами: «Убьёт он хлопчика моего…»
Я остановился, немало изумлённый такими словами. «Кто?» – «Хитрая лиса, иуда, лицемер и фарисей, лжец и предатель – твой князь». «Кого он убьёт?» – «Хлопчика моего, Симеона, сына Дмитрия и Эльжбеты».
– Какого Симеона? – удивлённо спросил межевой комиссар.
Шляхтич кивнул в ответ:
– Именно такой вопрос я и задал старухе. Вместо ответа она ещё крепче ухватила меня за рукав моего жупана и поволокла в подклеть – да так решительно, что я даже немного опешил – по пути что-то, захлёбываясь от нетерпения, торопливо мне говоря.
Долго я не мог понять, что пытается мне рассказать эта старая женщина, на первый взгляд просто впавшая в безумие. Но я был терпелив – и вскоре из её невнятных и путаных фраз смог разобрать просьбу уберечь пана Северина от злодейства князя Острожского – что, не скрою, вызвало у меня поначалу оторопь. «Бабушка, да пан Наливайко – ближний боярин князя, его милость пан Василий доверяет ему свою казну и жизнь, как может меж ними случится измена иль бесчестная подлость?» Старуха в ответ лишь тяжко вздохнула, усадила меня на сундук, селя рядом, на услончик, на котором обычно сидели прялки – и, грустно улыбнувшись, ответила: «Ты не веришь мне и личишь за безумную – я понимаю твои глаза. Но если ты услышишь мою историю – ты поймешь меня, хлопчик…» Конечно, я попросил её поведать мне то, что она решит мне открыть – в глубине души надеясь услышать байку про страшные тайны и ужасные злодейства, впрочем, заранее отводя им место в ряду тех детских сказок, что рассказывала мне мать, когда я был совсем маленьким. Моя бедная мама, она ведь так любила меня….
Прошу прощения, пане Стасю, я вернусь к своей повести. Старуха говорила долго – забились мы в подклеть около трех часов пополудни, к исходу же её повествования на дворе стемнело, сторожевой казак запер ворота, при этом, ворча, поставил в хозяйское стойло моего вороного, снял с него седло и подпругу и задал ему овса. Таким образом мне было предложено переночевать в доме подстаросты – но не это озаботило меня. Рассказ старухи – вот что заставило меня по-настоящему изумиться…
Вы, пан Станислав, конечно, помните, кто таков был князь Константин Иванович Острожский?
Межевой комиссар кивнул.
– Разумеется, пан Славомир. Кто же не помнит триумфатора битвы при Орше?
– Каштеляна виленского, великого гетмана литовского, воеводы трокского …. Великий был человек. Мало найдется на Литве державных мужей, равных ему умом и воинской доблестью, щедростью и великодушием. Даже не знаю, кого из нынешних воевод можно поставить с ним в ровню… Но речь не о его свершениях. Как вы знаете, пан Станислав, князь Константин был женат дважды. Первый раз он обручился с Татьяной Гольшанской, дочерью князя Семёна Гольшанского, старосты луцкого и маршалка Волынского воеводства. От этого брака у него родился старший сын, Илья. Увы, брак этот завершился печально, когда Илье было двенадцать лет – его мать скоропостижно скончалась. Второй раз узы божественного единения связали его милость князя Острожского с Александрой Слуцкой, дочерью князя Семёна Слуцкого – результатом этого брака стал младший сын, Василий. То есть сыновья Константина Ивановича – были сводными, матери у них были разные, к тому же Илья был на шестнадцать лет старше Василия. Это дело обычное, в жизни всякое бывает, но в нашей истории это обстоятельство имеет довольно важный смысл.
Межевой комиссар кивнул.
– Я слышал об этом. Илья умер молодым, как я знаю?
Пан Славомир покачал головой.
– Не просто молодым. Смерть эта была настолько необычной, что породила, уж простите мне за такие слова, долгие пересуды и многие перешёптывания…
– Начинаются тайны, кои вы мне обещали вначале? – едва заметно улыбнулся пан Станислав.
– Э-э-э, пане Стасю, то ли ещё будет… Сын великого гетмана и знаменитого полководца, Илья Константинович, как известно, особых способностей к воинской службе не выказал, хотя татарские набеги отражал, и в Стародубской войне с Москвой со своей надворной хоругвью участвовал, осаждая вместе с Яном Глебовичем Себеж, хотя и безуспешно. Лавры отца оказались ему не по силам… Но рассказ мой не об этом. Князь Илья оказался воителем весьма посредственным – но я не рискну ставить ему это в вину. По моему глубокому убеждению, война – то ремесло, ловкостью в коем хвастаться человеку достойному не должно…. Умелость в смертоубийстве – доблесть сомнительная. Уж простите мне моё морализаторство, но я человек старый, войн на своём веку повидавший изрядно, и, думаю, имеющий право делать такие выводы.
Так вот, речь пойдет не о публичной, но о частной жизни князя Ильи.
Вы, пане Стасю, думаю, слышали рассказы о нравах и обычаях середины прошлого века, о временах Жигимонта Старого?
Межевой комиссар улыбнулся.
– В пору моей юности мудрено было бы не слышать этих баек о Барбаре Радзивилл…
Пан Славомир едва заметно нахмурился.
– Пан Станислав, я попросил бы вас не то, что не повторять их за этим столом – но даже намекать о них в нашем разговоре. Честь дамы – не пустой звук, а для шляхтича – тем более.
– Разумеется, пан Славомир, разумеется…. Простите мне моё легкомыслие.
– Дзякуй, пане Стасю, я человек старый, и рад, что вы снизошли к моим слабостям…. Так вот, князь Илья, будучи связанным обязательством своего отца жениться на Анне Эльжбете Радзивилл – старшие в роду заранее оговорили будущее своих детей, в те времена это было в заводе – решил пойти наперекор воле Константина Ивановича. Анне Ильёй был выказан решительный отказ – не ведаю, какая кошка меж ними пробежала…. Напрасно великий гетман литовский Ежи Радзивилл предлагал ему свою вторую дочь, Барбару – князь Илья был непреклонен. Что было тому виной, дурные слухи, оговор, чары иль просто легкомыслие богатого магнатского отпрыска – Бог весть… В любом случае, Жигимонт Старый в своем привилее позволил князю Илье не следовать отцовской воле в деле матримониальном – что и разрешило спор двух магнатских родов. Князь Илья получил свободу выбора невесты – чем вскоре и воспользовался… Вернее сказать, он думал, что получил свободу. Иной раз пешка на шахматной доске уверена, что сама выбрала судьбу жертвы чужого ферзя….
Это было в тридцать шестом… нет, в тридцать седьмом году. В Кракове на королевском балу князь Илья повстречал дочь коронного подскарбия Анджея Костелецкого – Беату; девица двадцати двух лет, сердечная подружка королевы Боны Сфорцы, прожившая всю жизнь среди интриг коронного двора – она быстро вскружила голову молодому князю. И через полгода Илья объявил о помолвке с юной Костелецкой – которая, как шептались за всеми углами Вавеля, была дочерью Жигимонта Старого и Катажины Тельничанки, которую король польский выдал за пана Костелецкого….
