Kitobni o'qish: «Мысли путешествующего во времени»

От автора

Все мы путешествующие во времени. Живём настоящим, мечтаем о будущем, оглядываясь на прошлое, размышляем о жизни. И кажется, что вот-вот, ещё чуть-чуть, совсем немного – и мы наконец достигнем того, к чему стремились всей своею душою, что лелеяли в своём сердце, на что надеялись, чего ожидали, о чём так долго думали, чего желали, благодаря чему станем наконец счастливыми и заживём, по-настоящему заживём. Не так как сейчас, а лучше, гораздо лучше. И не просто лучше, а прекраснее, намного прекраснее! И эта прекрасная жизнь, конечно, будет долгой, безоблачной и счастливой, бесконечно счастливой!

Да, именно так, например, думаю и я. А разве вы думаете иначе? Вполне возможно. Но кажется мне, что думать иначе – не так уж и просто. Вообще, задумываться в наше время стало гораздо сложнее. Вы спросите – почему? Да просто нет времени подумать, и всё. Времени катастрофически не хватает, хотя в то же время кажется, что оно бесконечно. И уж – по крайней мере, для меня – оно никогда не закончится. А вместе со временем и я также бесконечно буду жить настоящим, мечтать о будущем, оглядываясь на прошлое, задумываться о жизни, и рисовать себе безоблачные картины своей будущности, в которых я непременно стану наконец счастливым человеком, и счастье моё не отнимется у меня уже никогда и никем.

Но время неумолимо ускользает, настоящее уходит в прошлое, будущее, плавно перетекая в настоящее, становится всё менее различимым. И, сливаясь с сегодняшним днём, приближает неминуемо завтрашний, погружая в суету дел, под игом которых ослабевает надежда в мечту о счастливой будущности, которая некогда нашла местечко в уме моём и с успехом поселилась в нём на долгие-долгие годы. Однако этот мираж уже всё реже и реже появляется пред взорами ума, и гораздо быстрее, чем ранее, исчезает. Он уже так не волнует воображение своими прекрасными картинами, и все чаще заставляет задуматься о том, что воображаемое не столь прекрасно, как ранее оно казалось, и не столь желанно, как ныне теперь кажется.

Впрочем, мой дорогой читатель, не подумайте, что я впал в меланхолию и решил за собой вас туда потянуть. Я просто приглашаю вас вместе со мною задуматься и поразмыслить о том, о чём у нас так редко хватает времени подумать, но о чём непременно – каждый в своё время, когда-нибудь, быть может, даже очень скоро – начнёт размышлять. И если вы любезно примете моё приглашение задуматься прямо сейчас, то лучшего времени, пожалуй, нам с вами для этого нельзя и представить. Ведь мы же с вами путешествующие во времени. А любое, даже самое длительное путешествие, имеет свою продолжительность, после чего завершается и оканчивается.

Не будем же терять драгоценное время! Давайте подумаем над тем, над чем, быть может, мы не задумывались ранее. А если и задумывались, то тем лучше, тогда наши мысли раскроются в слове. А слово, быть может, даст новый поток мыслям, которые в свою очередь, сподвигнут нас к свершению дел. И это постоянное движение будет совершаться до тех пор, пока мы с вами путешествуем во времени. Ведь от того, с какими мыслями наше путешествие будет проходить в настоящем, зависит не только безопасность путешествующих здесь и сейчас во времени, но и возможность их дальнейшего безопасного перехода к путешествию вне времени и пространства. А в том, что и такие путешествия могут быть, мы сможем убедиться сами, если начнём чаще задумываться о том, о чём ранее мало задумывались. На этом, пожалуй, я закончу своё вступительное слово, туманная недосказанность которого непременно должна рассеяться перед нами в словах дальнейшего повествования.

Предисловие

О чём только не размышляют люди. Если сказать просто, то обо всём. Иной задумается о великих и важных, по его, разумеется, мнению, идеях, и всё думает, думает и думает, и наконец, выдумает такое невероятное и невозможное, что просто можно удивляться, как же такое возможно было придумать и откуда это всё выдумалось, и кто, в конце концов, до такого додумался. Однако же выдумали всё-таки, однако придумали, однако, придумав, записали, напечатали, опубликовали и стали распространять, рекламировать, продвигать, размножать всё больше и больше, и как можно больше, и ещё больше, и даже больше, чем это нужно, чем это необходимо, чем оправдано, в коммерческих, разумеется, целях, и прочее, и прочее…

Вы спросите меня: о чём это я взялся с вами беседовать и на какую тему? Поверьте, я и сам не знаю, как подступиться и с чего начать. Ведь тема, о которой пойдёт ниже речь, необыкновенная, неординарная, сомнительная и невозможная, в конце концов, ни в каком отношении. Зачем я вообще решился тогда рассуждать о ней, если считаю невозможным говорить о вещах, которые маловероятны, которые сомнительны и к тому же неизвестны ни нам, ни нашим предкам и, дерзну сказать, что и потомки наши вряд ли найдут необходимым всё то, о чём я тут собрался беседовать с вами.

А впрочем, не с вами я вовсе хотел и начать беседу. Не обижайтесь, прошу вас, дорогой читатель, что я именно так выражаюсь, как выразился только что. И не подумайте, что я вовсе не заинтересован в вас! Нет, нет, напротив! Вы-то как раз мне и нужны! Да, да! Я именно в вас и нуждаюсь! Вы необходимы мне как свидетель!

Именно как свидетель, свидетельствующий о том, что всё, что написано на страницах этой книги, – полнейшая чепуха, невообразимый вздор, абсурд, да и только, что это всё выдумано специально, чтобы отвлечь от важных и полезных дел как вас лично, так и всех тех, кто когда-либо возьмётся что-либо прочесть из неё, не говоря уже о том, чтобы прочитать с начала и до конца. И вот поэтому вы так мне нужны! И чтобы свидетельство ваше было абсолютно непредвзятым и правдивым, а слова обличения как гром гремели бы среди ясного неба, предупреждая всех, кто не успел ещё ничего и прочесть, а только, взяв в руки книгу, раскрыл всего первую страничку, но услышав ваш обличающий голос, тут же закрыл бы её и отложил в сторону, исполнившись страха и трепета от грозного предупреждения вашего: не читать ничего здесь написанного нигде, никогда и ни под каким предлогом!

И если вы готовы свидетельствовать непредвзято, то вам, как и всякому независимому от чьего-либо мнения, не остаётся ничего, как именно прочесть всё от начала и до конца, чтобы быть, так сказать, в курсе дела, а точнее, в курсе всех дел, и моего дела тоже. О, вы окажете мне тем самым большую услугу, если станете свидетельствовать искренно, нелукаво, правдиво и откровенно, что всё рассматриваемое здесь смешно, нелепо, грубо и глупо! Ну согласитесь же, что признавать глупость повсюду гораздо приятнее, чем обнаружить её в себе! Признать себя глупым – это почти так же невероятно, как и всё, о чём написано в этой книге.

Например, я ни за что не признаю себя глупым, даже если явно сглуплю в чём-нибудь. Я найду своей глупости законное оправдание, я узаконю её, если хотите, и буду следовать этому закону. Тогда же, когда скажу или сделаю какую-либо глупость, я буду ссылаться на принятый мною закон, оправдывающий мою глупость, и даже более, признающий её не глупостью вовсе, а умным, полезным и значимым научением для себя, для общества, для страны и, если хотите, для всего того, что когда-либо было, есть и будет. Я наделю свою глупость небывалым умом, тончайшей сообразительностью и деликатностью воззрений на жизнь, я стану убеждать всех, что моя глупость, – это не глупость вовсе, а новый взгляд на мир, например. Что те, кто не нашёл в этом взгляде ничего умного, просто ещё не доросли до того, чтобы разглядеть в моей глупости небывалую умность. Что вот когда они дорастут, тогда наконец и увидят, насколько умна моя глупость, а следовательно, умён и тот, кто придумал её!

А разве у вас не так же происходит с глупостями, как у меня? О, мне было бы интересно знать, во что обращаете вы свою глупость. В какие одежды облекаете вы её. Признаюсь вам откровенно, что пределом настоящего искусства для глупости считается то, когда все вокруг признают её умной. Когда трепещут перед ней, как перед чем-то ранее небывалым, но появившимся непонятно откуда. И хотя все сначала пытаются игнорировать глупость, но она, однако же, себя так по-умному ведёт и держит, и, знаете ли, весьма ловко умничает и кокетничает со всеми теми умными, считающими себя неглупыми, так, что эти любезные глупости, которые расточает повсюду неприглядная глупость, принимаются даже самыми умными за великий ум, за неординарное мышление, за смелость идей и за современное воззрение.

И чем только не обольщает глупость, какие методы и манеры она не использует, чтобы обольстить даже тех, кто является непримиримым противником её, кто почитает себя за умного. Один из хитрейших приёмов, который использует глупость в достижении своих коварных обольстительных целей, заключается в том, чтобы выдать себя за умную, а если повезёт, то и за мудрую даже. Так вот, один из приёмчиков глупости состоит именно в том, чтобы убедить всех, с кем она так мило и откровенно начинает любезничать, что все как один вокруг неё, – умнейшие люди, что она, то есть глупость, удивляется их силе ума, их остроте мыслей, их невероятному таланту и способностям, что прямо-таки благоговеет пред столь возвышенным и утончённым интеллектом и вообще считает их чуть ли не мудрецами настоящего и, несомненно, грядущего века, о которых, к великому сожалению, так мало известно современному человечеству.

И тут наша глупость впадёт в сентиментальность, расчувствуется, разоткровенничается, разлюбезничается и, глядишь, не пройдёт много времени, как все вокруг только и начнут, что находить в ней различные достоинства, среди которых и, несомненно, больше всех выделяющееся – это её умнейшая, мудрейшая сила мысли, которая каким-то небывалым образом из никчёмной, глупой, подчас даже откровенно безобразной преобразилась в удивительную красотку, блистающую необыкновенным умом и небывалой привлекательностью, а главное, недюжинной силой, способной покорить сознание умнейших из умнейших и поселиться в их уме всерьёз и надолго.

О, если бы только поселиться! Тогда, может, был хотя бы один шанс из тысячи выселить её. Но наша глупость не так проста, как нам кажется, она довольно коварна в обращении. И как правило, выбирая какую-либо умнейшую голову из мудрецов века сего, не просто поселяется в ней, а укореняется настолько, что если бы наш мнимый мудрец захотел выдернуть её из себя вместе с корнем, то ему пришлось бы сначала признаться себе, что он не мудрый вовсе и даже не самый умный, и, уж если на то пошло, то и вообще не умный, а уж если говорить откровенно, то он-то как раз и есть самый глупый, быть может, даже глупый из глупых.

Но об этом, конечно, не нам и судить. Но что это практически невозможно для мнящего себя умным – признать свою глупость, в этом не сомневается никто, даже сама глупость. Именно поэтому она выбирает кого поумнее и, несомненно, ликует от того, что умных в наше время становится всё больше и больше, а глупых – всё меньше и меньше. Точнее, конечно, наоборот, но стоит ли уточнять. По крайней мере, пусть каждый в самом себе разглядит то, что ему ближе, тем и утешится.

Если же всякий, подобно мне, возьмётся умничать и описывать соображения свои в книгах, то у большинства авторов, включая и меня, не останется никаких шансов на то, чтобы их книги читали, потому что все будут заняты написанием собственных книг. А этого мы никак допустить не можем, ведь нам же хочется, чтобы читали именно нас и восхищались нашим умом и сообразительностью. А впрочем, некоторым из умных достаточно восхищаться самими собою, хотя бы это выглядело глупо и нелепо. Однако что может быть нелепее того, о чём пойдёт ниже речь, и что непременно, мой дорогой читатель, вам нужно засвидетельствовать собственным мнением! Приступим же наконец.

Глава, которой быть не должно

Как ни хотелось бы мне поскорее начать, но я не мог обойти вниманием эту главу. Ведь без неё невнимательному читателю сложно будет понять, с чего же всё началось. А внимательный читатель непременно укажет мне на отсутствие этой главы и потребует объяснений. Поэтому, чтобы удовлетворить и тех, и других, я просто обязан уделить внимание этой главе в своём повествовании.

Да, да! Я непременно должен объясниться! И как можно скорее! Во-первых, чтобы не тратить ваше драгоценное время на чтение того, что, может быть, вовсе не следует вам и читать, что, может быть, совершенно не вызовет у вас интереса к дальнейшему чтению. А во-вторых, что вероятнее всего, прочтя эту загадочную главу, которой в моём повествовании быть не должно, вы может решите, что этого для вас вполне достаточно, чтобы сделать вывод и обо всём, что последует далее. И если это действительно так, то в первом случае вы сэкономите время, потратив его лишь на чтение главы, которой в этой книге быть не должно, а во втором случае, может, захочется вам проверить, насколько верны оказались ваши предположения, и прочтя эту главу, вы решите прочесть и все остальные.

Прошу вас, мой любезный читатель, не забывайте, как обманчиво первое впечатление, насколько оно далеко не всегда оказывается верным, как ловко представляется нам совершенно не тем, чем может оказаться впоследствии. И это касается не только книг, которые мы намереваемся прочесть, но и всего прочего, с чем так или иначе приходится сталкиваться нам в повседневной жизни. В особенности тогда, когда впечатления наши связаны с тем или иным человеком. О некоторых своих впечатлениях, возникших при знакомстве с одним человеком, мне просто необходимо рассказать вам в этой главе.

Первое впечатление о человеке, с которым я познакомился лет эдак тридцать тому назад, было чрезвычайно запоминающимся. Передо мною стоял невысокого роста, худощавого телосложения мужчина лет шестидесяти и, как бы немножко нагнувшись вперёд, внимательно смотрел на меня. Больше всего тогда меня поразили его очки. Маленькие и круглые, но с невероятно огромными толстыми линзами. Я никогда не видел таких очков ранее. Скорее, они были похожи на маленький бинокль, который каким-то странным образом был закреплён с помощью резинки на голове. Этот мужчина, с биноклем вместо очков, был отцом моего друга, с которым мы вместе учились в школе. И первое моё впечатление я никак не могу отделить от этой удивительной, как мне казалось на тот момент, конструкции. Впоследствии я узнал, что этот бинокль ему жизненно необходим, так как только благодаря ему он пока мог ещё видеть.

Ещё мне запомнилась его походка. Она тоже была весьма и весьма запоминающейся. По крайней мере, наблюдать её со стороны мне было очень любопытно. Представьте себе лилипута, широко шагающего по улицам города. При этом размер шага был поистине гулливерским. И в то же время взгляд при ходьбе непременно всегда был опущен вниз, под ноги. Тогда, в детском возрасте, мне эта картина казалось смешной и нелепой. Теперь же я догадываюсь, что причина такой ходьбы была не только в необходимости смотреть всегда под ноги, чтобы не споткнуться и не упасть. Теперь я почти уверен – прогуливаясь, он размышлял. Он думал, непременно о чём-то думал. Да! Именно так я и считаю, вспоминая свои первые впечатления.

Вообще, мне, как и каждому ребёнку, наверное, при встрече со взрослыми казалось, что все взрослые чрезвычайно серьёзны. Что они всегда очень заняты, и у них мало времени. Однако когда мне приходилось бывать в гостях у моего друга, я ощущал неподдельный интерес и внимание со стороны его родителей к нашим занятиям и увлечениям. И это был не просто интерес, а желание нас увлечь, направить к чему-то познавательному, к чему-то дельному, новому, любопытному, интересному, полезному. Именно этим своим желанием больше всего мне и запомнился этот маленький, невзрачный, с биноклем вместо очков, человек. Тогда я и представить себе не мог, насколько незаурядным, изобретательным, сильным, деятельным, проницательным был его ум. Он и в самом деле был человеком весьма образованным, начитанным, многознающим и обладал способностью весьма простыми словами передать другим сложные мысли. Именно таким он мне и запомнился в те далёкие мои детские годы. И таково было моё первое впечатление.

Второе впечатление произвела на меня встреча с ним три года назад. Так получилось, что всё это время мы ни разу не виделись. Хотя где-то года за три или четыре до нашей встречи мы стали созваниваться по телефону и общаться. Второе впечатление было сильнее первого. Если для первого впечатления не было никаких оснований предполагать, каким оно будет, то для второго основания, как мне казалось, имелись.

Я ожидал увидеть того самого маленького, невзрачного, смешного, нелепого старика, который однажды так пристально разглядывал меня в свой бинокль-очки. Однако войдя в маленькую, но уютную квартиру, где, как стало мне известно, он должен был находиться, я совершенно не ожидал того, что увидел. В комнате сидел на стуле величественный старец, один только внешний вид которого сразу располагал к себе, внушал почтительность и уважение. Это был тот самый смешной человек в очках из моего детства.

Нет, он не выглядел как беспомощный старик, жизнь которого подходит к концу. Он выглядел именно как мудрый старец. Более точного описания я подобрать не могу. В этот раз он был без очков, потому что давно уже совсем перестал видеть. Широкий лоб закрывала повязка из ткани, напоминающая молодёжную бандану, которая чрезвычайно ему шла. Аккуратно постриженная седая борода и усы закрывали полные губы. Черты лица выдавали в нём человека, много страдавшего в жизни, но преодолевавшего страдания силою своей воли. Несломленность, оптимизм, чувство юмора и ясность ума поражали каждого, кому приходилось иметь с ним дело.

Поводом к нашей встрече стала смерть его любимой супруги, мамы моего друга, женщины широкой души и любящего сердца, всегда заботливой и отзывчивой, перенёсшей немало испытаний на своём жизненном пути.

Одним словом, с тех самых пор мы стали чаще созваниваться и общаться. Это общение было весьма увлекательным. Какие только темы не обсудили мы за эти бесконечные дни, часы и минуты, о чём только не рассуждали. Казалось, переговорили обо всём на свете. И в то же время, кажется, имея возможность разговаривать друг с другом столь продолжительное время, мы не воспользовались ею, чтобы сказать о самом главном, о самом необходимом, о самом важном, о чём, скорее, не принято говорить и не каждому откровенно расскажешь. О чём, наверное, легче молчать, чем разговаривать. Одним словом, разговаривая обо всём на свете, мы что-то не договаривали. Как будто хотели что-то сказать, но молчали, не зная как подступиться и с чего начать. И это что-то, повиснув в воздухе, порой ощущалось мною с такою силой, что мне непременно необходимо было высказать это однажды.

Старик, как я и сказал, был весьма умён и начитан. Порою оригинальностью мысли своей он потрясал воображение слушателей настолько сильно, что они долго затем пребывали под впечатлением от беседы с ним. Я не раз поражался идеям, которые извлекал он из своего ума в таком обширном количестве и с такой незаурядной фантазией, с таким темпераментом и почти одержимостью, что я нередко приходил в изумление и одновременно в восторг и протест от его речи, которая так искусно обрушивалась на меня, и на которую мне совершенно нечего было ответить. Хотя бы я абсолютно был не согласен с ней; хотя бы всё существо моё было против; хотя бы пытался я возражать и сопротивляться, и приводить весомые, на мой взгляд, аргументы. Однако моё несогласие весьма быстро обезоруживалось и сдавалось под натиском ловких и смелых идей моего собеседника.

Одна из наших бесед настолько меня взволновала, что я, не выдержав, пообещал ответить ему, вообразившему себя вечным победителем в нашей словесной дуэли, и высказать наконец всё или почти всё, что я думаю на тот и этот, и другой счёт в том числе. Особенно беспокоило меня, что мы с ним вечно не о том говорим. А если не о том, то о чём же тогда? О чём же тогда говорить? А впрочем, не столь важно о чём, сколь важнее как. С этой мыслью я взял ручку, открыл тетрадь и принялся отвечать.

Старичок с вопросиком

Вы спрашиваете меня, мой дорогой старичок, о том, как думается мне, если бы вдруг в нашем мире появился великий изобретатель, который изобрёл бы машину времени, и путешествие в прошлое стало бы возможным, в следствии чего ставите вопрос о встречи человека с самим собой в определённом отрезке времени прошлого. И вообще, есть ли оно, это прошлое и будущее, или существует одно только настоящее.

Надеюсь, вы простите мне мою вольность в обращении к вам. Я помню, помню, что вы более чем вдвое старше меня по летам, и потому мне так весело и приятно с вами вести беседу! Я знаю, что вы человек образованный, человек умный, человек многознающий и повидавший виды. Но не стоит же это того, чтобы беседуя, нам с вами ограничиться строго деликатным друг к другу обращением на Вы и прочие подобные сему любезности. Которые лишний раз только и будут, что напоминать нам о той бесконечной разнице в возрасте, которую я с невероятной лёгкостью и простотой уменьшил, употребив простодушное и вполне подходящее к вам словечко – старичок! Позвольте мне также называть вас и моим другом. О! Вы окажете мне этим невероятную честь! Друзья в наше время – большая редкость, хотя кажется, что все со всеми только и делают, что дружат и дружат. Порою дружба переходит все возможные границы невозможного, по количеству, разумеется, друзей, что многие из друзей забывают, что они дружат и, разинув рот, с удивлением узнают однажды, что они уже сто лет назад как, оказывается, подружились. Я убеждён, мой друг, что всё это благодаря техническому прогрессу! Стремительное развитие дружеских отношений я имею в виду. А вы что подумали?

А впрочем, давайте же думать вместе! Признаюсь вам, что над вашим вопросом я думал не один день. Точнее, я вовсе не хотел думать над вашим вопросом, но почему-то взял и задумался. Не знаю, зачем я задумался над вашим вопросом, и что заставило меня задуматься над ним, однако же в одном я точно убеждён: ваша персона, мой дорогой друг, ваш авторитет, ваша деловитость и основательность не оставили мне шансов не задуматься. Если такой человек, как вы, задумался над тем, над чем я не задумался, не следует ли мне взять с вас пример? А потому я взял и задумался. Вот так, мой дорогой старичок! Вот с этого мы и начнём наш с вами разговор.

Не обещаю вам, что буду серьёзен и строг в своих рассуждениях. Серьёзность подчас так утомляет наш ум, который не привык воспринимать слишком много серьёзного тогда, когда эта серьёзность ему навязывается с принуждением. Я и сам не люблю навязчивых. Я считаю навязчивость своего рода болезнью, которая тем ярче проявляет себя, чем более позволяешь ты ей в себе развиваться. Ну в самом деле! Представьте себе такого вот приставучего прилипалу, который носится повсюду со своей идеей и трындит, трындит о ней на каждом углу всем и каждому. Уж сколько таких прилипал в наше время… А главное, что и идея-то дрянь, а нет, всё носится и носится с нею из угла в угол, пока наконец не наткнётся на ещё более дрянную идею и, разинув рот, проглотит её и понесёт людям, как некое откровение свыше. Наверное, и вы встречали таких человечков с идеями, быть может, даже и сочувствовали некоторым из них. И действительно, что могут вызывать они, кроме сочувствия к ним с их идеями? А впрочем, не о них же и речь! У нас есть и свои идеи! Что нам до чужих, когда свои есть!