Kitobni o'qish: «Шаги во тьме»

Shrift:

Посвящаю эту книгу моей жене Ане, моей музе и главному мотиватору, с благодарностью за ее неизменное «пиши дальше».

Не знают, не разумеют, во тьме ходят.
Псалом 81:5.

ВЕСНА 1910 года
Аптека, улица, фонарь…

Лужица крови, расплывающаяся вокруг головы лежащего на земле человека, в желтом фонарном свете казалась черной, будто мазутное пятно. Мужчина, стоящий у еле угадывающейся за пределами светового круга дощатой двери, наклонился к телу, проверил пульс, вздохнул и принялся собирать с земли сорванные с бельевых веревок не то пеленки, не то простыни. Методично, одну за одной, он поднимал их, встряхивал и аккуратно развешивал по местам. Закончив, он вернулся к бездыханному телу, достал из кармана ключ, отпер дверь, подпер ее каким-то чурбаком и, примерясь, чтобы не запачкаться, подхватил под руки труп и скрылся с ним внутри. Вернулся буквально секунд через двадцать-тридцать, огляделся, так и не попав сам под свет фонаря, и бесшумно закрыл за собой дверь. Где-то неподалеку начала отсчитывать время часовая кукушка, всполошив невидимую собаку, залившуюся истошным лаем. Тут же скрипнула дверь, и кто-то прохрипел сдавленным полушепотом:

– Цыган, едрить твою, прости господи! А ну, замолчь! Ей-богу, утоплю скотину!

Цыган обиженно всхлипнул, тявкнул в последний раз, погремел цепью, видно, прячась в будку, и вокруг снова стало тихо.

* * *

Осень пролетела в хлопотах – обустраивались на новом месте, привыкали к провинциальному ритму жизни, развешивали фотографии и занавески, наводили бытовые, но важные знакомства: с булочниками, модистками, цирюльниками – людьми хоть и не всегда спокойными, но мирными, к криминальной среде никоего касательства не имеющими. Вроде бы только разобрали узлы и чемоданы, а уже улицы замело непривычно белым для петербуржцев снегом. А вот первая зима тянулась невыносимо долго: в отличие от круглосуточно бодрствующего Петербурга, маленький и уютный Елец ложился вместе с солнцем, а оно, как всем известно, зимой работает в четверть силы. Вот и город редко гасил окна позже шести пополудни, и лишь уличные фонари, нахохлившиеся галки на заборах да поджимающие под теми же заборами хвосты бездомные собаки слегка оживляли ночной пейзаж. Потому Константин Павлович с огромным воодушевлением встретил грохот ломающегося на Сосне¹ льда – с воодушевлением и с надеждой на то, что вместе с рекой пробудится и местная жизнь, удлиняясь минута за минутой вдогонку за световым днем и за уплывающими вниз по течению седыми льдинами.

И в первую же елецкую весну, как только сошел снег, посветлела в реке вода и высохла бурая уличная грязь, сложилась у Константина Павловича традиция: после утреннего кофе он, если позволяла погода, выходил из дома, спускался мимо громадины Вознесенского собора по Миллионной к реке, кланяясь по пути знакомому, подолгу потом стоял на берегу, глядя на рыбацкие лодочки и ползущие через Сосну по дальнему мосту поезда, постояв, поднимался обратно к себе на Торговую, усаживался с утренней газетой на скамеечку напротив синематографа «Экспресс» и читал, вдыхая ароматы свежей выпечки. Дочитав, возвращался домой, предварительно забрав из булочной уже по обыкновению приготовленный для него сверток, а дома уж ожидали его привычный завтрак и неизменно улыбчивая Зина.

Нынче погода позволяла – ливший всю ночь дождь перед рассветом успокоился, а утреннее майское солнце на пару с ветром умудрилось даже подсушить тротуары. Лучше и не придумаешь для последнего весеннего понедельника.

Сегодняшняя газета была по-провинциальному скудной на интересные новости. Хвалили новую картину «Коробейники», показываемую в том самом «Экспрессе», перепечатывали столичную хронику, целый разворот посвятили елейностям относительно благотворителя, облагодетельствовавшего городской парк новшествами. Константин Павлович пробежался по объявлениям: Маршалы пока еще привыкали к новым реалиям, и Зина, к примеру, все никак не могла подобрать портниху. Половину газетной страницы занимала реклама Липецкого курорта – расписывались чудодейственные свойства местных минеральных вод, торфяных ванн и припарок, даже крупным шрифтом была пропечатана цитата профессора Боткина: «Грязь – это будущее Липецка». Константин Павлович мысленно пожелал приятному и очень ухоженному городу все-таки избежать такого будущего и поежился от воспоминаний о той самой прославляемой воде.

В самом начале мая, когда день уже подрос достаточно для продолжительных поездок, побывали они с Зиной в соседней губернии, в том самом Липецке. Городок произвел на Константина Павловича очень благоприятное впечатление – тихий, зеленый, покойный. Пожалуй, даже еще уютнее, чем Елец. На улицах удивительно чисто, будто ты не на тамбовщине, а где-нибудь в Саксонии.

Заселившись в курортную гостиницу (целью поездки были те самые воды и грязевые ванны), супруги прогулялись по местному «Невскому» проспекту, поотражались в витринах довольно приличных лавок, вышли к набережной канала, очень благоустроенной, без единой прорехи в мостовой и с электрическими фонарями, сделали небольшой круг через чудесный парк в английском стиле и вывернули к небольшому новенькому бювету с белыми колоннами. Внутри, в прохладе и под тихое, успокаивающее журчание, милая смотрительница в белом переднике и крахмальном чепце специальным ковшиком набирала из-под струи целебную воду в стеклянные стаканчики и подавала страждущим. Таковых было довольно много – то ли неожиданная жара способствовала, то ли и вправду вода обладала чудодейственной силой, но пришлось даже немного подождать своей очереди. Получив стакан, Маршал недоверчиво понюхал содержимое. Пахло серой. Посмотрел с сомнением на Зину – та уже свою порцию выпила, и явно с удовольствием. Но у Константина Павловича взаимности с липецкой лечебной влагой не случилось – он сделал осторожный глоток, вполголоса обозвал этот эликсир «водой с лягушками» и твердо заявил жене, что ни пить это больше не станет, ни в ванну с «будущим Липецка» не полезет. Особенно ежели после придется смывать грязь этой самой водою. Потому из приятных воспоминаний о Липецком курорте остались у господина Маршала только семейная фотография от ателье Цаплина, ужин в гостиничном ресторане да пьянящий ночной аромат цветущей черемухи.

Наконец, перелистнув последнюю страницу, Маршал поднялся, опустил газету в урну, щелкнул крышечкой часов, дабы удостовериться, что не выбился из графика, и повернул в сторону дома. Но тут же споткнулся о пристальный взгляд. На соседней скамейке сидел хорошо одетый господин лет пятидесяти, очень театральной наружности: большой благородный нос с круглыми очками в тонкой золоченой оправе, из-под шляпы были видны остриженные в кружок молочно-белые локоны, а завершала образ окладистая седая борода – вылитый Тургенев. И этот тип, ни капли не смущаясь и даже оперев для удобства подбородок о набалдашник трости, совершенно спокойно разглядывал сквозь очки бывшего помощника главы столичного уголовного сыска. Но стоило лишь Константину Павловичу вопросительно приподнять бровь, давая понять, что он не одобряет такой бесцеремонности, как незнакомец быстро и даже несколько суетливо вскочил, шагнул к Маршалу, протянул руку и представился:

– Антон Савельевич Ильин, управляющий делами коммерции советника Заусайлова Александра Николаевича. Наверняка вам знакомо это имя? Я к вам, Константин Павлович.

Жить в Ельце полгода и не знать фамилию Заусайлова было невозможно. Табачная фабрика, винодельческое производство, меценатство, благотворительность и близкое знакомство с венценосными особами. Да и в выброшенной только что газете целая статья, полная восторгов, была посвящена ботаническому саду, устроенному купцом Заусайловым на территории городского парка, – с павлинами, лебедями, миниатюрной копией Черного моря и оранжереей с экзотическими растениями (Константин Павлович как раз отметил для себя, что надо бы им с Зинаидой Ильиничной прогуляться там в ближайшее воскресенье). Удивительнее было то, что, судя по приветствию, и господин Маршал не являлся для Заусайлова персоной неизвестной, раз он подослал к Константину Павловичу этого господина со спокойным взглядом. Что-то одному из отцов города требовалось от его нового обитателя – что и не замедлило подтвердиться.

– Прошу прощения за такой способ знакомства, но мой патрон – человек деловой и условностям уделяет мало внимания, говорит, что они лишь мешают коммерции. И всем своим работникам данную привычку вменил в обязанность. Я бы хотел пригласить вас на завтрак. Уверяю, достойная еда – не единственная польза, которую вы можете получить, если примете это приглашение.

Константин Павлович «условностям» внимания уделял больше. Ему ужасно не нравилось свойственное многим его «прогрессивным» согражданам пренебрежение правилами этикета и чужой приватностью. С другой стороны, портить отношения с одним из самых влиятельных жителей города с самого начала собственного пребывания в этом городе тоже было не очень умно. Ну и имелась еще одна причина, пожалуй, наиглавнейшая, по которой Маршал отказался от желания указать «деловому человеку» его место, – очень уж скучал Константин Павлович в тихом и сонном купеческом Ельце. А здесь пахло какой-никакой, а загадкой. Потому вместо пикировки он пожал протянутую руку и сказал:

– Рад знакомству. Позвольте, я только предупрежу супругу, чтобы не ждала меня к завтраку.

В булочной он написал Зине записку и попросил доставить немедля вместе с заказанной сдобой, а после вернулся к Ильину. Они без разговоров дошли до переулка, где стоял шикарный черный «Делоне-Бельвиль» с опущенным верхом. Антон Савельевич распахнул перед Маршалом дверцу, сам уселся за баранку, запустил двигатель, и, спугнув голубиную стаю, они резко приняли с места.

Но путь оказался совсем недальним: буквально через пять минут они через арку въехали во двор довольно большого городского имения. Со ступенек белой птицей слетела юная девушка, очень милая, даже красивая, если б не опухшие и покрасневшие от слез глаза. Она бросилась было к Ильину, но, увидев постороннего, смутилась, замерла на дорожке, опустив голову.

Антон Савельевич нахмурился.

– Нина? Что ты здесь?.. Где мама? Я же велел тебе не покидать комнаты! Ступай. У меня гость. После поговорим. Идемте, господин Маршал. – И, ощутимо сжав Константину Павловичу локоть, провел того мимо дочери.

Передав в зеркальном вестибюле шляпы и перчатки дворецкому, Ильин с Маршалом прошли в небольшую столовую – судя по размерам, она как раз для завтраков в семейном кругу и предназначалась. Хотя как знать – может, прогрессивные граждане званых ужинов не устраивают. Из-за стола поднялся довольно высокий мужчина лет сорока – сорока пяти: безупречный пробор, чуть тронутые сединой волосы, аккуратные усы, чеховская бородка, очки без оправы – все очень строго, лаконично, как на часто появляющихся в газетах фотопортретах. Пожалуй, лишь бриллиант на пальце немного крупноват.

– Александр Николаевич Заусайлов, коммерсант. – Хозяин протянул руку.

– Константин Павлович Маршал, – ответил на неожиданно крепкое рукопожатие гость.

Пока подавали завтрак, хозяин задавал обычные вопросы: как понравился город, довольна ли супруга гостя выбором в лавках, может ли госпожа Заусайлова порекомендовать госпоже Маршал свою портниху. Ильин не проронил ни слова и, казалось, временами даже не слышал, о чем говорят за столом. Когда же принесли кофе, Александр Николаевич махнул обслуге рукой, сам разлил напиток по чашкам и пододвинул гостю ящичек с сигарами. Пришло время для серьезного разговора.

– Константин Павлович, мне нужна помощь человека, аналитические способности которого позволяют решать криминальные загадки. Вы любите рассказы о мистере Холмсе?

– Не очень. В настоящих преступлениях мало романтики.

– Да-да, конечно. Просто… тут очень уж похожий случай. Чисто английское преступление. Как в классической пьесе: единство времени, места и действия. Все участники на сцене, но при этом решительно непонятно, кто злодей. Наши местные полицейские только глаза пучат и щеки раздувают. Взяли первого попавшегося, тем и рады. Просто выслушайте. Антон Савельевич?

Дождавшись от Маршала сдержанного «хорошо», Ильин откашлялся и начал:

– Вы наверняка знаете, Константин Павлович, что мы управляем довольно большой компанией. Но помимо всего прочего, что у всех на слуху, есть у Александра Николаевича круглосуточная аптека. Прямо здесь, за углом.

– У меня часто случаются мигрени, так что, можно сказать, для себя завел, – встрял Заусайлов. – Но соседям тоже понравилась возможность забежать среди ночи за сельтерской или за порошком.

– Так вот, – продолжил Ильин, – позавчера ночью в аптеке убили провизора Евгения Бондарева, взломали конторку. Там в верхнем ящике я держу деньги на оперативные расходы. В аптеке, кроме Бондарева, был еще ночной сторож Степан Храпко. Он утром и нашел провизора с проломленной головой и вызвал полицию. Здесь полицейские записи осмотра аптеки. – Ильин протянул Маршалу бумажную папку с тесемками. – Проникли злодеи через дверь, аккуратно выставив стекло. Прошли мимо спящего сторожа, умертвили бедного Бондарева и вскрыли ящик.

– Так тихо раскроили череп и взломали замок? Что говорит Храпко? – Константин Павлович достал из кармана небольшую записную книжечку, коротенький карандашик.

– Ну, здесь все дело в плане аптеки. – Антон Савельевич поправил сползшие на кончик длинного носа очки, порылся в папке, достал листок. – Вот, смотрите. Первое помещение – сам торговый зал. Справа, собственно, кабинет аптекаря. Из него проход на склад, только, видите, уже налево. А уж за ним комнатка, в которой и отдыхал по ночам дежурный провизор. Храпко спал в зале, тут угол отгорожен ширмой, вот здесь. Так что услышать шум из комнаты Бондарева вряд ли мог, стены толстые. Убийцам надо было лишь тихо войти и выйти. Сторожу всего двадцать, сон молодой, крепкий.

– А квартира наверху? Там кто-то живет? Их опросили?

– Аптекарь с семьей. Но их уже неделю как нет: повезли дочь в Кисловодск. Она у них чахоточная, бедняжка. Я отпустил, – пояснил Александр Николаевич.

– Ясно. – Маршал кивнул, посмотрел на Заусайлова, посомневался, но все-таки спросил: – Вы же понимаете, что все это означает? Преступление совершил кто-то, кто знал и расположение комнат, и то, что в ящике есть деньги. Кто-то из своих. В противном случае убили бы сторожа и унесли кассу. И, честно говоря, я пока не вижу, почему вы не верите в версию полиции. Они же Храпко арестовали? Сторож выглядит первым кандидатом в злодеи. Он знал о деньгах в конторке?

Заусайлов кивнул дважды – сначала на замечание о «своих», а после на последний вопрос:

– Знал. Но в этом-то и его оправдание. В тот вечер денег там не было. Я дома больших сумм не держу, а ночью должна была состояться игра у уездного предводителя – для узкого круга, но явиться туда с обещаниями и расписками было бы нелепо. Когда я вспомнил, что не озаботился о наличности, банки уже оказались закрыты. Вот я и попросил Антона Савельевича принести деньги из аптеки.

– И все видели, что вы их забираете? – повернулся Маршал к управляющему.

– Ну конечно. Аптека круглосуточная, но двери запираются в семь вечера, после вся торговля только по звонку. А я пришел около восьми и цели визита не скрывал. Так что и Храпко, и Бондарев знали, что денег в конторке нет.

Маршал все-таки взял сигару, обрезал кончик, закурил от перламутровой зажигалки, выпустил ароматный дым.

– Получается, корыстный мотив отпадает. В каких отношениях покойный был со сторожем?

Ильин пожал плечами:

– Да ни в каких. Храпко – деревенский парень, тугодум, но старательный. Сын черной кухарки. А Бондарев – студент, он у нас стажируется во время каникул, уже второй год. Он дальний родственник моей жены. Седьмая вода на киселе, но тоже не чужой человек. Интересов у них общих не было, даже в аптеке я не замечал, чтобы они о чем-то помимо работы разговаривали.

– Что сказал врач? Когда наступила смерть?

Ильин достал из папки еще один листок.

– Доктор говорит, что в такую жару разброс очень велик – где-то между девятью и полуночью.

– И что же, сторож уже спал? Так рано?

Антон Савельевич поправил на носу очки, развел руками:

– Так я же говорил: двери закрывают в семь, для посетителей есть звонок. Чего ему сидеть-то пнем? Конечно, спал.

– Понятно. – Маршал немного запнулся, но кашлянул и продолжил: – Простите, господа, следующий вопрос будет неприятным, но необходимым. Где каждый из вас был в тот вечер с девяти до двенадцати часов?

Заусайлов кивнул, признавая резонность вопроса, медленно, будто вспоминая, сказал:

– Игра закончилась, дай бог памяти, часов около двух. Да, определенно – еще часы отзвонили.

Ильин потер переносицу под очками, нахмурил лоб:

– Я был в театре, все видели, у Александра Николаевича там ложа, и я, стало быть, там, вот. С девяти и до самого конца, до половины двенадцатого. А оттуда до полуночи в аптеку никак не поспеть.

– Я так понимаю, что вы, Антон Савельевич, тоже здесь обитаете?

Ильин кивнул:

– Да, во флигеле. С супругой и дочерью – вы ее видели.

– Ясно. – Маршал положил недокуренную сигару в пепельницу, записал пару слов в блокнот, спрятал его в карман и поднялся. – Еще раз извините. А теперь мне нужно поговорить с Храпко и осмотреть место преступления.

– Разумеется. – Заусайлов тоже встал. – Антон Савельевич прямо сейчас проводит вас в аптеку. А я пока позвоню в полицию, предупрежу, что вы приедете.

В фойе Маршал вдруг резко остановился, хлопнул себя по лбу:

– Вот растяпа, оставил зажигалку на столе. Я сейчас, подождите меня на крыльце, Антон Савельевич.

Но, как только за Ильиным закрылась дверь, Константин Павлович передумал возвращаться в гостиную, а направился к другой двери. Ему показалось, что она была чуть приоткрыта, когда они с управляющим выходили, а после закрылась. Загадка не бог весть какая: толкнув дверь, Маршал совершенно точно знал, кого за ней увидит.

– Если не ошибаюсь, вас зовут Нина?

Девушка вспыхнула и опустила взгляд, но кивнула.

– Мне, видимо, нет нужды представляться, раз вы подслушивали. Девичье любопытство или конкретный интерес?

Нина сверкнула черными глазами, зашептала быстро:

– Это не он, вы понимаете? Это не он его убил!

– Успокойтесь, пожалуйста. Кто?..

Но девушка испуганно округлила глаза, ойкнула, сунула Маршалу в ладонь клочок бумаги и захлопнула дверь. Почти тут же, жалобно скрипнув, распахнулась дверь гостиной. Константин Павлович быстро спрятал записку в карман брюк, обернулся – на пороге стоял хозяин дома.

– Вот, Константин Павлович. – Заусайлов протянул Маршалу его зажигалку. – Вы забыли. Красивая вещь.

– Подарок. Спасибо, жаль было бы потерять.

– Вас ожидают в участке в полдень. Отыщите там пристава Шаталина.

* * *

До аптеки и правда оказалось рукой подать – дальний угол соседнего дома. Маршал остановился у входа.

– Стекло уже заменили?

– Да нет, – пожал плечами Ильин, – вставили то же самое. Его аккуратно выдавили и поставили тут же у стеночки, между дверей.

– Отпечатков, я полагаю, не снимали?

– Что, простите?

Но Константин Павлович оставил вопрос без ответа и вошел внутрь. Торговый зал был небольшим: треть комнаты отгорожена стеклянной витриной с прилавком, левый дальний угол скрыт ширмой. Маршал заглянул за перегородку – узкий топчан с засаленной подушкой. Посреди правой стены была сплошная деревянная дверь, за ней задержались еще меньше – кабинет аптекаря оказался ровно такого же размера, в два окна: тяжелый стол с подтеками и подпалинами, стул, весы, спиртовая горелка да пара стеклянных шкафов с бутылками и пузырьками. Прошли в следующую дверь – склад, чуть не до потолка забитый ящиками.

– Что тут?

– Разное. В основном сельтерская да спирт, обычный и нашатырный.

– И что же, все это заносят сюда через две комнаты? Стена же внешняя, почему нет двери?

– Нет, конечно, есть дверца… Вот она, тут, за ящичками. Как раз для разгрузки.

– Так, – протянул Маршал, – а ключи от нее у кого? Не мог провизор впустить кого-нибудь? Подругу, например?

Антон Ильич скривил губы:

– Подруг еще не хватало. Не мог. Ключ только у сторожа.

– Всего один ключ?

Антон Савельевич пожевал губы, будто пробуя на вкус слова, прежде чем сложить их в ответ, и, запинаясь, выцедил:

– У хозяина еще есть… Свой… Он же рассказывал про мигрени. А так ближе, чем по улице обходить. На сто двадцать пять шагов. У него вот тут и шкафчик персональный, где всегда имеется все потребное.

Маршал подергал ручку, изучил замок, петли, бросил через плечо:

– С улицы потом надо будет осмотреть. Идемте дальше.

Комната, в которой убили провизора, была самой маленькой, с узеньким окошком во двор, забранным толстой решеткой, и с отдушиной у потолка, но тем не менее довольно уютной: пружинная кровать, тот самый конторский шкаф, покрытый кружевной салфеточкой, с выдвинутым верхним ящиком. В вазе томился букетик слегка увядших желтых одуванчиков, со стены игриво улыбалась креолка на вставленной в рамку картинке, вырезанной из конфетной коробки «Карамель» Рамонской паровой фабрики. Неширокий платяной шкаф в углу довершал меблировку.

– Где нашли тело? На кровати?

– Никак нет, вот здесь, на полу лежал, бедняга. – Антон Савельевич топнул по темно-бордовому коврику у них под ногами.

Маршал присел, внимательно осмотрел сам половик, паркет под ним, поднялся.

– Его что же, постирали? Крови не вижу.

– Да ее и не было почти.

– Где была рана?

Ильин ткнул себя набалдашником трости в левый висок:

– Вот тут вмятина с яйцо. А лежал он вот так. – Довольно проворно управляющий растянулся на коврике, раскинул картинно руки в стороны и снизу пояснил: – Да там в папке есть карточки, все было отснято – полдня потом магний оттирали. Может, тогда и кровь подтерли.

Маршал пошуршал бумажками, нашел фотографии, просмотрел – жертву Антон Савельевич изобразил похоже.

– Идемте. – Константин Павлович помог своему спутнику подняться, подал трость. – Осмотрим складскую дверь со двора, и я в полицию.

* * *

Савва Андреевич Шаталин встретил Маршала вроде приветливо и даже с поклоном, и о здоровье господина Заусайлова справился, и всячески заверил в полнейшем содействии, но глазами совсем не улыбался. Оно и понятно, и не ново – кому приятно, когда посторонние в твои дела суются? Особенно еще когда посторонние – столичные умники. Тем не менее Савва Андреевич распорядился Храпко в кабинет привести, а пока ждали, попробовал выяснить, что же от сторожа потребовалось Александру Николаевичу:

– Или сомневаетесь в чем? Так напрасно. Мы эту породу досконально знаем, не первый год служим. Сперва от скудоумия натворят делов, а потом слезы льют, рубахи на себе лоскутьями пускают да каются.

– И что же Храпко? Кается? Рвет рубаху? – не принял тона Константин Павлович.

Шаталин опять насупился, почесал затылок:

– Нет. Этот не кается. Но ничего, посидит еще денек-другой – сознается. Он это. Больше некому.

– Ну не знаю, – пожал плечами Маршал. – Мотива не вижу. Общих дел у Храпко с покойным не водилось, что денег в конторке не будет – знал. Бывают, конечно, выродки, которые себе высшую цель в оправдание придумывают или просто так, удовольствия ради могут убить. Но второе обычно с детства видно: слабых колотят, животных мучают. Храпко, как мне рассказывали, не из таких. А для высшей цели умом не дорос.

Шаталин кивнул:

– Так и есть. Болван, каких поискать. Ну а кто же, коли не он? Есть соображения?

– Имеются.

Савва Андреевич, как гусак, с готовностью вытянул шею, но тут открылась дверь, и ввели сторожа. На вид парню было около двадцати, невысокий, худощавый, с большими крестьянскими руками, которыми он наминал коричневый картуз, в пиджаке явно с чужого, более широкого, плеча. За сутки на щеках высыпал рыжеватый кудрявый пушок, не сочетавшийся с взлохмаченной почти черной шевелюрой и будто углем нарисованными бровями, сходящимися над переносицей. Темные глаза, острые скулы, нос средний – закончил про себя словесный портрет Константин Павлович.

– Садись, Храпко! – рявкнул Шаталин и для пущего эффекта еще и грозно прищурил левый глаз.

Эффект возымелся даже избыточный – бедный сторож не сел, а упал на стул, да еще и ноги под себя подтянул. Маршал нахмурился на рьяного пристава и, кажется, впервые за полгода пожалел о своем статском положении.

– Савва Андреевич, я бы чаю с удовольствием выпил. И вот Степану – как вас по батюшке? – повернулся Маршал к часто моргающему Храпко.

– Игнатич, – пробормотал сторож.

– Степан Игнатьевич тоже выпил бы чаю. Покрепче и с сахаром, будьте добры. И не спешите, дайте нам четверть часа.

Шаталин сверкнул из-под бровей, но вышел, даже дверью не хлопнул.

– Степан Игнатьевич, меня зовут Константин Павлович, и я здесь по просьбе господина Заусайлова. Он не верит, что вы виноваты в смерти Бондарева. И я должен доказать, что он прав. Он ведь прав?

Из глаз Храпко в два ручья хлынули слезы, он размазывал их по заросшим щекам картузом и невнятно бормотал:

– Барин… Ей-богу, барин… Христом-богом… Да я б ни в жисть… Собаку не пнул ни разу… Спасибо, батюшка Алексан Николаич… По гроб, ей-богу…

Маршал подождал с минуту, потом решительно тряхнул сторожа за плечи:

– Соберитесь, пожалуйста. У нас всего пятнадцать минут, больше нам Савва Андреевич не даст. Перестаньте стенать!

Храпко еще раз всхлипнул, но причитать перестал, с готовностью уставился на Константина Павловича.

– Расскажите в подробностях, что происходило в аптеке в ночь убийства. С того момента, как вы заперли в семь часов дверь. Кто приходил, кто что хотел – все.

Степан вытер рукавом последние слезы, затараторил:

– Так чего ж, все ж уже рассказывал. Ну, извольте, мы завсегда. В семь, значится, как положено, дверь запер. Ключ в карман, вот сюда. Женька к себе пошел, он со мной особливо не разговаривает, ученый больно. Я, значится, на склад сходил, дверь проверил. Потом девка прибегала соседская, должно, в четверть восьмого, для барыни своей капель валериановых взяла. Часов в восемь, не позже – я как раз чайник на спиртовке согрел, – Антон Савельевич заходили. Сказали, что за деньгами. Со мной чайку выпили. Они обходительные, не чураются, завсегда готовы словом перемолвиться. Потом ушли. Это уж половина девятого, значится. Я еще посидел чуть да спать лег. Прям сморило после его ухода. А проснулся уж засветло, на ходиках уж седьмой час был. Пошел Женьку будить, а там… он… лежит… руки раскинул… – По щекам юноши снова потекли слезы.

Маршал нахмурился, уцепился за мелькнувшую мысль:

– А после ухода господина Ильина вы Бондарева видели?

– Нужен он мне больно. Да и не любил он, чтоб я к нему ходил. Раз как-то заглянул, так он мне дверью чуть лоб не расшиб. Должно, боялся, что я его с мысли собью.

– С мысли? С какой мысли?

– Он почитай кажную ночь письма писал, по полночи свечи жег. И получал часто. Думаю, от барышни.

– Почему?

Храпко почесал лохматый затылок, пожал плечами:

– Дык как тут объяснить. Видно же все: читает он то письмо, а сам лыбится, как будто боженьку увидел. Ясно, что от зазнобы.

– А откуда вы знали, что он свечки жег и письма писал?

– Дык через окошко видел. Я курить на двор выхожу по нескольку раз за ночь. Так он чуть не до петухов сидит, перо кусает да пишет.

Маршал нахмурился, порылся в папке, нашел опись личных вещей Бондарева. Писем в списке не было. Ни одного.

Скрипнула дверь, пятясь спиной, вошел пристав, развернулся – в руках был поднос с двумя стаканами чая в серебряных подстаканниках и вазочка с колотым сахаром.

– Извольте, Константин Павлович.

Маршал взял стакан, протянул Храпко. Тот осторожно принял, опасливо глянул на грозного Савву Андреевича и, улучив момент, когда тот протискивался на свое место, быстро схватил из вазочки кусок сахара и сунул за щеку.

– Последний вопрос, Степан Игнатьевич. Вы во сколько обычно спать ложитесь?

Храпко судорожно сглотнул, протолкнул в себя не успевший растаять сахар, хлебнул горячего чая.

– Я-то? Дык по-разному. Обычно часов в десять, не раньше. А тут вон, вишь, до девяти не дотерпел, сморило.

Маршал поднялся, протянул руку приставу, задержал его лапищу в своей:

– Савва Андреевич, каяться господину Храпко не в чем. Но до завтра пусть у вас посидит: целее будет. А мне пора, благодарю за помощь.

Шаталин выскочил из-за стола, снова грозно зыркнул на бедного сторожа, открыл перед гостем дверь, спустился с Маршалом по лестнице, приговаривая:

– Кланяйтесь Александру Николаевичу. И ежели еще какая помощь, то мы завсегда со всем расположением. Опять же, ежели вдруг что – то сразу ко мне, можете господина Заусайлова и не утруждать. Афанасий Фаддеевич, какими судьбами?

В фойе нерешительно шаркал штиблетами по ковровой дорожке и оглядывался высокий господин в визитке и канотье, но довольно потасканного вида. Его-то Шаталин и назвал Афанасием Фаддеевичем.

– Вот, господин Маршал, позвольте отрекомендовать – господин Северский, наша местная прима. Видели бы вы, как он играл Тригорина. А как господина Тургенева изображал! – Шаталин закатил глаза и даже восхищенно цокнул. – Столичная театральная сцена много потеряла, не сумев разглядеть Афанасия Фаддеевича. А это, – Шаталин повернулся к Маршалу, – Константин Павлович, в некотором роде тоже знаменитость, только сыскного толка. Из самого Петербурга. По просьбе уважаемого Александра Николаевича Заусайлова помогает нам, сирым, разобраться в убийстве молодого провизора. Слыхали?

– Да, признаться, что-то такое… В газете, кажется… Рад, очень рад, – замямлил Северский, тряся руку Маршалу.

– Ко мне? – спросил Шаталин актера, но, не дождавшись ответа, опять обернулся к Константину Павловичу: – Не смею задерживать более, но обещайте, что ежели какая нужда, то уж непременно и безо всяких стеснений.

Коротко заверив, что «ежели», то определенно «непременно без стеснений», Маршал наконец-то вырвался на свободу. Шаталин же, только лишь за столичным гостем захлопнулась дверь участка, всю благостность с лица прибрал, зыркнул сурово из-под бровей на Афанасия Фаддеевича:

– Ну?! Опять чего набедокурил, пьянчуга кабацкая? Сколько раз я тебя упреждал: не прекратишь вино хлестать – околеешь под забором! Ей-богу, Афонька, перестану я тебе потакать, хоть ты мне и свойственник! Сестру мою в могилу свел – и меня тако же хочешь? Где опять обмишурился?

Во время всей этой отповеди Северский, подобно черепахе, медленно втягивал голову в плечи и так в том преуспел, что к финальному вопросу почти касался ушами ворота сюртука.

– Ей-ей, Саввушка, уже два дня в рот не брал. Я… – Афанасий Фаддеевич запнулся, замялся, посмотрел на захлопнувшуюся за Маршалом дверь. – А где ж этот господин жительствует? Мне, признаться, любопытно… Думал, к тебе, а если тут вон кто, из самой столицы… Мне для роли… И тебя не отвлекал бы от службы. Может, разузнаешь мне адресочек? Я уж по-простому бы к нему, коль уж ты нас представил, а тебе бы глаза и не застил, а?

1.Правый приток Дона, на котором стоит Елец.