Kitobni o'qish: «Клуб любителей хоррора»

Клуб любителей хоррора

Глава первая

В коридоре коммуналки пахло влажными брюками. Кто-то постирал их и вывесил на длинной веревке – сразу штук семь. Брюки были разного размера, фасона, цвета. Смотрелись так же сюрреалистично, как и сама коммуналка неподалеку от центра Питера. Тут где-то наверняка был общий туалет со сменными сидушками, разбитым кафелем и пепельницами, и еще три-четыре стиральные машинки в ряд, и еще в одной из комнат наверняка обитали проститутки или студентки первого курса – не разберешь с первого взгляда; и еще можно было за полминуты насобирать с десяток расхожих штампов. Все как положено.

Я остановился у двери, покрытой облупившейся синей краской, с жирными пятнами вокруг ручки, и спросил у Шкловского:

– Вы есть в ВК?

– Простите, что? – не понял Шкловский.

На вид ему было за пятьдесят. Он носил очки и ужасную бородку, застегивал коричневый плащ на все пуговицы и заступил на свое первое дежурство в Клубе чуть больше двух часов назад. Угодил, что называется, в пекло. Первое дежурство – и сразу разрыв.

– Социальная сеть такая, – сказал я негромко. – Видео постите? Прямые трансляции, глупый юмор, ну. Много эмоций. Лицо свое фотографируете на телефон? Или хотя бы еду.

Мы говорили шепотом, потому что за дверью находилось нечто, способное убить нас за пару секунд. Если бы услышало, конечно. Осознание этого факта прибавляло энергии и живости. Сразу захотелось выпить крепкого кофе без сахара и пожрать чего-нибудь. Я уже размышлял о классной шаверме в ларьке у метро «Лиговский проспект» – пятнадцать минут ходьбы. Можно было бы заказать размер «макси» в сырном лаваше и побольше разных соусов, чтоб вкус был отвратительный до безобразия, но невозможно оторваться. Слопать такое один раз в неделю – не преступление. Нормальный мужик должен есть шаверму, я считаю, даже если худеет во благо отношений со своей девушкой.

– Не знаю я, что у вас там в этом интернете, – шепнул Шкловский в ответ, поправляя очки на вспотевшей переносице. – А зачем вам?

– Шутите? У нашего Клуба шестьдесят шесть тысяч платных подписчиков на закрытом канале. Всем интересно, как мы ловим аномальных тварей. К тому же подписчики делятся эмоциями. А мы эти эмоции используем. Кушаем, так сказать. Вы еще не пробовали? Вот выберемся отсюда, поделюсь с вами суточным пайком. – Я достал телефон, включил на нем режим «видео», всучил Шкловскому. – Знаете, почему мы называем наше место Клубом? Ладно, сейчас не важно. Держите на вытянутой руке. Экраном ко мне. Ага. Запомните – что бы ни происходило в комнате, вы не должны останавливать съемку и убирать телефон. Идет? Нажмем, ага…

Из-за двери доносился странный дребезжащий звук.

Я изобразил умное выражение лица. Сказал в камеру:

–Господа, мы в эфире. Никита Любимов с вами. Стримим по полной, как обещал. Двадцать четвертое декабря, зима. На улице лежит снег, а у нас тут коммуналка на Обводном, недалеко от метро «Лиговский проспект». Девять комнат, общий коридор, общий туалет, уборка по расписанию и все такое прочее. Думали, в Питере больше нет коммуналок? Три раза «ха». Коммуналки, между прочим, самые уязвимые места, там чаще всего расходятся швы реальности. Расскажу как-нибудь на досуге, почему так происходит. А пока… поступил сигнал, что в одной из коммунальных комнат, мнэ-э, номер девять, через разрыв пытается выбраться аномалия. Образец под кодовым названием Коммунальный. Банально, а что делать? Шов старый, разошелся, судя по косвенным признакам, естественным образом. Требует немедленной стяжки и дальнейшей обработки. – Я взялся за дверную ручку и добавил многозначительно: – Отряд швей уже вызван. Наше дело – среагировать на месте. Если что-то случится, вы знаете, куда звонить.

Конечно, никто бы никуда звонить не стал. Во-первых, вряд ли хоть один зритель знал номер телефона нашего Клуба, а во-вторых, всем всегда интересно досматривать трансляции до конца. Особенно если они заканчиваются трагически и кроваво. Полгода назад из разошедшегося шва выбралась аномальная тварь Макоша, возомнившая себя старославянской богиней. Она была вооружена двумя серпами и острым желанием вернуть веру в себя. Прежде чем дежурные успели среагировать, Макоша изрезала их насмерть, очень эффектно отделив конечности и головы от туловища (я пересматривал несколько раз, составляя отчет). На пике стрима в тот момент находилось почти семь тысяч человек. Думаете, хотя бы один попробовал куда-нибудь позвонить? Впрочем, нет смысла удивляться. Участники Клуба любят смотреть, а не реагировать, для них все, происходящее на стримах, – это кино. Добротный кровавый хоррор. За это они платят эмоциями.

– Что теперь? – нервно спросил Шкловский. Верхняя пуговка плаща как будто давила ему на морщинистую шею под кадыком. – Ворвемся и зашьем, да?

– Все бы вам, господа, зашивать… Будем действовать согласно инструкции. Или по ситуации. Как пойдет.

Я приоткрыл дверь, заглядывая внутрь. Внутри – то есть в крохотной комнате, квадратов на двенадцать, – сидел Коммунальный. Жирная тварь. Я разглядел серые в цветочек обои, которые под потолком шли пузырями и свисали влажными краями. Разглядел лампочку на проводе, старую, от света которой становилось как бы темнее. Разглядел потрескавшиеся рамы и пыльные стекла окон, за которыми виднелись крыши старых домов.

В комнате пахло клейстером, алкоголем, табачным дымом и соленой рыбой.

Сам Коммунальный выбрался в реальность пока лишь наполовину. Верхняя часть у него была уже человеческая: мужчина, давно небритый, короткостриженый, с густыми бровями и крохотными глазками под покатым лбом. На плече выцветшая наколка русалки. В зубах сигаретка без фильтра, как положено. Правда, Коммунальный был раза в три больше среднестатистического, как говорят, человека. Могучие плечи, укрытые растянутой тельняшкой, подпирали стены, а ежик волос терся о штукатурку потолка.

Туловище заканчивалось в области пояса, как раз под ремнем с армейской бляхой. Ниже – классика: вонючая растекающаяся жижа, изнаночная слизь. Коммунальному нужно было еще часа два, чтобы выбраться из разлома окончательно. На наше счастье, процесс перехода из Изнанки в реальность был делом небыстрым, иначе дежурные заколебались бы мотаться по городу в поисках аномальных тварей, сбежавших сквозь разрывы. Не то чтобы швы расходились постоянно, но два-три Инцидента в месяц случались.

Шкловский, увидев Коммунального, едва слышно охнул, но старательно обвел телефоном пространство. Молодец, профессионально.

Я заметил на подоконнике старый чайник с кривым носиком. Чайник закипал, хотя стоял не на плите. Из носика валил пар. Дребезжала – так вот оно что! – крышка.

Коммунальный слепо вертел головой – белки его глаз гноились, а радужка была черного цвета. На полу выстроились, как рота солдат, копченые тушки корюшки на газете. Валялся граненный стакан и рядом с ним смятая пачка «Беломорканала».

Я знал, что будет дальше, если мы не вмешаемся. Выбравшись из Изнанки, Коммунальный начнет подстраивать окружающую реальность под себя. Загадит комнату сигаретными бычками и рыбьей шелухой, поставит черно-белый телевизор, нагромоздит шкафов, антресолей, «стенок», дешевого хрусталя. Врубит отопление, заткнет рамы ватой. Много чего сделает, вылепливая мир таким, какой он сам же себе и представляет.

Займется комнатой, квартирой, домом, улицей, кварталами и целым городом. В этом опасность тварей, появляющихся из Изнанки. Они ненасытны. Наш мир – это их гнезда. Наши фантазии – их реальность.

Представьте, что вы взяли рубашку и резко ее вывернули. Неприглядная изнанка с грубыми швами, вот что получится. То же самое произойдет с миром, если хотя бы одна аномальная тварь просочится сквозь разрыв и задержится у нас на пару месяцев.

– Что дальше? – спросил Шкловский очень не вовремя.

Коммунальный медленно повернул голову в нашу сторону, причмокнул влажной сигареткой в потрескавшихся губах. Потом аккуратно подковырнул длинным желтым ногтем гной в правом глазу и содрал его. По щеке потекла желто-алая кровь. Коммунальный хрипло спросил:

– Братиш! Братиш, ты, что ли?

Вообще-то, я собирался незаметно подойти к чайнику. А теперь?

Шестьдесят шесть тысяч подписчиков на канале почти наверняка делали ставки – раздавят нас со Шкловским всмятку, разорвут на куски или попросту сожрут. Как в плохом фильме. Коммунальный, слепленный из штампов, будет имитировать поведение бывшего десантника, а ныне забулдыги, то есть, случись что, применит парочку удушающих приемов, «розочку» из бутылки и отборный пьяный мат.

– Спирту, – шикнул я, стараясь хрипеть, как заядлый собутыльник. А сам потихоньку направился вдоль стены к окну. – Спирту принес, слышь? Нормального, ядреного. Полтораху.

– На двоих негоже, – заметил Коммунальный, подумав.

Нижняя его половина шевелилась, исходила сукровицей. Коммунальный почесал могучую грудь, разодрав ногтями тельняшку.

– А мы это, слышь, еще одного позовем, да? На троих же нормально? – Я переводил взгляд с чайника на Коммунального и обратно.

– По-хорошему, нормально. Где-то тут шлялся один, мелкий, костлявый. Закусь есть?

Из темных лужиц, растекающихся вокруг зловонного силуэта, появлялись предметы.

Грезы. Они подобно грязным водам реки, вышедшей из берегов, затопляли реальность вокруг, преобразовывая ее. Стукнулась о батарею зеленая бутылка-«чебурашка». Скрипнул табурет, крашеный-перекрашеный, с куском прилипшей к ножке газеты.

Коммунальный повернулся ко мне. Окровавленный глаз ощупывал новый мир. Еще немного, и до твари дойдет, что она общается с реальным человеком. А люди для них как комары. Назойливые, мелкие, вредные. А с комарами что делают? Прихлопывают – и делу конец.

– Корюшка. Выпотроши, слышь? Я пока за третьим смотаюсь. Нормально только почисть, чтоб не как в прошлый раз. С головы начни. – Хриплый голос давался мне тяжело. Першило в горле.

Коммунальный пару секунд смотрел на меня, затем отвернулся и принялся за корюшку. Он брал рыбу мясистыми пальцами, каждый из которых был размером с мое плечо, ломал ее, крошил и перетирал, не замечая, что делает. Главное, чтобы Коммунальный был уверен, что все у него получается.

Чайник шипел, заливался, тарахтел крышкой. Из носика валил пар. Я положил ладонь на бок чайника. Само собой, холодный. Аномальные твари просачиваются через разошедшиеся швы. Как будто та самая рубашка прохудилась в одном месте, и вот через образовавшуюся дырочку уже лезут разные мелкие паразиты. У каждого разрыва есть своя точка, с которой воображаемые нити реальности начинают расходиться. Чайник был точкой в этой комнате. Отсюда шов разошелся уже на три этажа вниз и влево.

Теперь по инструкции. Я снял с чайника крышку. Конечно же, изнутри он был во много раз больше, чем снаружи. Классика. Если потренироваться, можно было бы провалиться через дыру в Изнанку, а потом вернуться обратно. Но это строжайше запрещалось, особенно в нашем филиале. Люди здесь были в основном неопытные, а ловцов – которые отправлялись в Изнанку – всего двое.

Из чайника повалили клубы пара. Окно мгновенно запотело, и на стекле влажными разводами начала вырисовываться картина вывернутого мира. Того самого, где ночь, улица, фонарь, аптека. Где город никогда не видел солнца, а его крохотные доходные дома, соборы, башенки, новостройки, проспекты, дворы-колодцы были плотно укутаны туманом и моросью. Где по рекам и каналам неторопливо текли грезы, фантазии и мечты умерших людей. Кто скрывался там?.. Кто следил за серым небом, разглядывая прохудившиеся швы, чтобы рвануть к ним и выбраться, вылезти, выползти в такую притягательную реальность?.. Девяносто шесть тысяч карточек с описанием аномальных тварей хранил только наш офис. Считалось, что это всего один процент от реальных обитателей Изнанки. Что ж…

Я пожалел, что дал телефон Шкловскому. Такой бы кадр получился! На оконной раме проступили тугие капли. Я собрал их большим пальцем правой руки. Левой рукой извлек из кармана катушку ниток и кожаный чехол с набором игл. Игла номер шесть – то, что нужно. Быстро насадил в ушко нить, а острый конец осторожно воткнул в переплетение линий на татуировке у себя на левой руке. Все действие заняло секунд пятнадцать.

Теплый металл проник под кожу, игла тут же налилась изнутри красным. Отлично. Я выждал еще десять секунд, давая игле насытиться, после чего вынул ее и опустил в черноту чайника, осторожно раскатывая катушку. На кончике иглы набухла тугая капля моей крови.

Коммунальный раздавил пальцами последнюю корюшку, встряхнул головой и принюхался. Широкие ноздри с торчащими изнутри волосками задвигались.

– Живым духом пахнет, – пробормотал Коммунальный. – Менты, что ли, слышь? Проверь, кого принесла нелегкая.

Времени на разговоры не оставалось. Я раскручивал нить, стараясь, чтобы игла проникла в Изнанку как можно глубже. Катушка вертелась в пальцах.

Важно не пропустить момент.

Это как с шавермой. Зазеваешься – и лаваш на донышке размякнет, начнет разваливаться, и вся эта соусно-овощная жижица вывалится на тарелку. Какое потом удовольствие от еды?

Десять секунд. Игла скрылась с моих глаз. Изнутри чайника подвывало и шипело. Морось облепила лицо. Ранка на татуировке болезненно запульсировала – это значит, капля крови только что сорвалась с кончика иглы. Еще несколько секунд, и она упадет на влажную мостовую другого мира и…

Пять секунд. Я резко подсек нить и стал закручивать катушку обратно. Иголка застучала по краям чайника. Быстро убрал катушку и чехол обратно в карман.

Слыхали о том, что бывает, если бросить «Mentos» в «Кока-Колу»? Взрыв, много пены, куча шума и грязи, да? В случае с разломами и правильной каплей крови происходит то же самое. Главное – вовремя убраться подальше, потому что дальнейшее штопанье разлома дело шумное и грязное.

Я закрыл крышку и отпрыгнул, путаясь ногами в газетах. Внутри чайника гулко хлопнуло, из носика повалила белая пена, а затем чайник разнесло с пронзительным металлическим «ба-бам!».

Уши заложило мгновенно, где-то внутри головы будто зашумели помехи от радио. Не сильно-то ловко я отпрыгнул. Зацепило волной. Боль растеклась от ранки на запястье по руке, ударило в плечо и потом в виски.

Коммунальный медленно повернулся в сторону подоконника. На его щетинистом жирном лице, похожем на маску в кровавых и гнойных разводах, зародилось выражение паники и гнева. Ноздри раздулись. Сигаретка выскользнула из губ и, искрясь, упала внутрь тельняшки. Мутный взгляд вперился в меня, застывшего под драными обоями, с клочками газет под ногами. Разводы белой пены стирали с Коммунального его человеческий облик и с шипением разъедали в нем дыры. Пена затягивала разлом в тугой новенький шов.

– Менты, бать! – заорал Коммунальный, распахивая рот так, что лопнули щеки. – Валим! Валим, пока не поздно!

Рядом со мной просвистел огромный кулак, ударился о стену. Где-то внутри Коммунального заклокотало.

– Я, это самое, того на этого, тьфу, чтоб вас всех! – изрыгнула тварь хрипло.

Шкловский все еще снимал. Он то ли ошалел от увиденного, то ли испугался так сильно, что не мог двинуться с места. В два шага я оказался возле него, выхватил телефон, направил камеру на Коммунального, снимая последние мгновения.

– Бежать надо бы, – шепнул Шкловский, но не шелохнулся.

Нас накрыла тень. Коммунальный – вернее, его человеческая половина – тянулся к нам огромными раскрытыми пятернями. Изо рта лился гной, нижняя челюсть болталась на мышцах, глаза вращались в орбитах, как две бешеные личинки. Тельняшка горела по краям, съеживалась и дымила.

Без разлома тварь стремительно теряла силы, но все еще оставалась опасной для людей.

Я толкнул Шкловского в грудь. Он попятился к двери, взмахнул руками. В этот момент меня швырнуло в сторону. Удар был такой силы, что перед глазами потемнело. Рот наполнился кровью. Я упал на колени, едва удерживая телефон – а он ведь в кредит, не разбить бы! – и понял, что Коммунальный дотянулся до бедняги Шкловского. Дотянулся не руками, а огромным лицом, ставшим похожим на хобот с глазами и зубами на конце. Эти-то зубы – местами золотые, а местами железные – клацнули и вмиг оттяпали Шкловскому несколько пальцев на левой руке!

Шкловский завопил и вывалился в коридор. Только задрались ноги в старых черных ботинках.

– Всем спасибо, все свободны! – рявкнул я в телефон и отключил прямую трансляцию.

Подписчики, конечно, будут довольны. Такие кадры! Такое напряжение!

Белая пена плотно сшивала невидимый разлом, устремившись зигзагообразными линиями прочь из комнаты. Она затвердеет через несколько минут и станет неразличима для человеческого глаза. Потом сюда подъедет наша маленькая бригада шпаклевщиков во главе с Сан Санычем и заделает шов окончательно.

Коммунальный тем временем терял силы и окончательно утратил человеческий облик. Ему больше неоткуда было подпитываться энергией. Я вжался в угол комнаты, спиной ощущая вибрацию стен. Коммунальный повернулся ко мне – глаза вращаются, изо рта вылетают одна за другой обслюнявленные кровавые сигаретки. Или это были пальцы Шкловского?

Я зажмурился, понимая, что сейчас произойдет.

Шандарахнуло так, что хоть святых выноси. Меня оплескало вонючей жижей, и уровень шума резко устремился к нулю. Где-то скулил Шкловский. Я открыл глаза и увидел пузырящиеся кляксы, впитывающиеся в стены, пол и потолок, забирающие вместе с собой ошметки измененной реальности. На место потертых грязных обоев пришли обои новые, современные, с волнистыми попугайчиками. У подоконника на столе появился компьютер. Пол, оказывается, был покрыт ламинатом, а не дрянным линолеумом. Одним словом, добро пожаловать в нормальный мир.

Неровный шов мерцал, затягиваясь.

Я поднялся, стирая с лица жидкость, похожую на желе. Доковылял до дверей, выглянул. Шкловский сидел на корточках, прислонившись к стене, и аккуратно перематывал окровавленную руку лоскутами разорванных брюк. Не своих, а тех, что раньше висели на веревке. Нижняя челюсть Шкловского тряслась.

Коридор был пуст. Если кто нас и слышал (а слышали, ясное дело, все), то высовываться не торопились. Скорее всего, кто-нибудь уже вызвал полицию.

– Пошли, – сказал я. – Надо убираться. Съездим к доктору, пока вы не околели.

– К нашему? – уточнил бледный до синевы Шкловский.

– Само собой. И пожрать что-нибудь купим по дороге. Я обещал Маше, что сяду на диету. Но не сегодня. С ума сойду от мыслей про шаверму. Правда же?

В закрытой трансляции сыпались лайки. Сотни лайков.

Глава вторая

На улице в вечернем воздухе стояла морось. Этакая питерская предновогодняя морось, облепляющая лицо, губы, веки, забирающаяся за шиворот и путающаяся в волосах. Привычная любому, кто решил остаться в этом городе жить.

Мы перешли по мосту через Обводный канал, свернули с Лиговского и направились мимо диспансера, туда, где в глубине и тесноте бывших доходных домов пряталась медицинская клиника для своих.

Шкловский старался не всхлипывать, плелся чуть позади, бережно прижимая поврежденную руку к груди. Редкие прохожие от него шарахались, а я невозмутимо, но громко комментировал:

– Гранату решил распилить, ишь молодец!

Или:

– Ну зачем руку-то в клетку к медведю сунул? Дурачок, что ли, совсем?

А еще:

– Ай да Шкловский, ай да сукин сын!

Сам же тем временем проверял социальные сети и перекрестные ссылки на закрытые записи стрима. Трансляция удалась, люди комментировали, делились эмоциями, фантазиями, грезами. На нашем сервере подгружалась статистика, и она радовала. Антон Ильич будет доволен.

Под ногами чавкал снег, Шкловский поскуливал и то и дело поправлял сползающие с переносицы очки.

На Обводном, как всегда, разгулялся ветер. Мы свернули в улочки, когда раздался звонок от Ильича.

– Тысяча комментариев за двадцать минут! – радостно выпалил я в трубку. – Иду на премию в этом месяце!

– Голову тебе оторвать, Любимов! – огрызнулся Ильич, и от его сиплого голоса как будто стало еще холоднее вокруг. – Я наблюдал за трансляцией. Два пальца Шкловского – это слишком дорого за простенькую операцию.

– Три пальца. Вы Коммунального видели? Я таких года три не встречал в Питере. Как будто грез нажрался от пуза. Хорошо, что не отхватил руку по локоть.

Ильич тяжело вздохнул, потом сказал:

– После Мусорщика сразу ко мне.

Мы как раз подошли к арке между домов. Шкловский нерешительно остановился. Я взял его за плечи, подтолкнул в овальную темноту. Зашуршали полы коричневого плаща. Со спины Шкловский напоминал какого-нибудь профессора астрофизики: длинный, сутулый. Не хватало кожаного портфеля и залысины.

Обычный человек прошел бы арку, ничего не заметив. Ну, округлые стены под слоями оранжевой краски, граффити и надписи вроде «Горшок жив». Ну, под потолком две тусклые лампочки, которые как будто сжирают свет. Ну, сразу за аркой вытянутые окна старого дома. Человек не увидит главного: в арке справа есть дверь. Она сливается с цветом стены, не имеет ручки, а на уровне глаз темнеет крохотный глазок. Если включить телефонный фонарик и посветить в определенном месте, то можно увидеть табличку с надписью аккуратным белым шрифтом на красном фоне: «Клиника доктора Горклого. Все виды услуг».

Туда-то нам и надо.

Я постучал, глядя аккурат в глазок. Спустя полминуты дверь со скрипом отворилась, из темноты выглянуло небритое пожилое лицо, сверкнуло глазами с вертикальными вытянутыми зрачками.

– Любимов, опять ты? – спросило лицо, дохнув смесью сигарет и перегара, а затем, посмотрев мне за плечо, издало грустный смешок. – Заходите. Не скажу, что всегда рад.

Обладателя лица называли Мусорщиком. Я протиснулся мимо него, кивнув на напарника:

– Это Шкловский, новенький. Меньше трех часов на смене, а уже влип, представляешь?

Мусорщика я, честно говоря, побаивался. Никто не знал, откуда он появился, почему здесь работает и в каких отношениях с нашим Клубом. Антон Ильич на мои расспросы только отмахивался, мол, знать необязательно, человек работает, и ладно.

В интернете о Мусорщике писали крипипасты в разных пабликах – от Пикабу до Бездны Шендерова – и все эти истории были одинаковыми, как шерстяные носки. Говорили, что Мусорщик был маньяком-расчленителем (а кем же еще в Питере, да?) и убил за несколько лет двадцать человек. Жертв выбирал у станций метро, любил одиноких девушек, как правило тех, кто приезжал в город в поисках вдохновений и муз. В арке на Обводном он создал себе неприметную каморку, куда уводил жертв и там убивал с особой жестокостью. Любимым делом Мусорщика было копаться в мозгах. Я так и представлял себе, как он сидит на полу, в луже крови, перед бездыханным телом; болгарка валяется рядом, как и отпиленный верх черепа; пальцы запускает в мозги, вырывает кусочки, разглядывает, пытаясь найти что-то…

Опять же, из крипипаст следовало, что в чьих-то мозгах он прикоснулся к Изнанке и провалился в нее, как нож сквозь масло. Долго бродил по улочкам потустороннего Питера, знакомился с обитателями, а потом вернулся обратно изменившийся. Изнаночный то есть. Теперь он не просто убивал девушек и копошился в их мозгах, а забирал себе их мысли, мечты, фантазии, вдохновение… И я был уверен, что не пожирал, как мы, а коллекционировал. Записывал, например, на кинопленку, сделанную из человеческой кожи, и воспроизводил на специальном аппарате одинокими тихими ночами.

Мы прошли по темному узкому коридору, плавно уходящему вниз, и оказались в небольшом помещении, где в одном углу под ультрафиолетовой лампой рос небольшого размера фикус, а напротив находилась старая дверь, обитая дерматином с ржавыми шляпками декоративных гвоздей.

Открыв ее, Мусорщик жестом пригласил войти. За дверью под белым светом расположилась операционная. Я был там раз пять за последние полгода и мог не заходя описать, что находилось внутри. Во-первых, операционный стол, укрытый простыней. Во-вторых, много разных медицинских предметов, названий которых я не знал, но предназначение легко угадывал: резать, пилить, ампутировать, зажимать кровеносные сосуды, отсасывать кровь и другую жидкость, перевязывать, фиксировать, выковыривать, вытягивать, сдирать, счищать, надрывать.

Шкловский, заглянув в дверной проем, тяжело сглотнул и попятился.

– Это обязательная процедура? – спросил он.

Мусорщик вперил в меня мрачный взгляд из-под седых бровей.

– Вариантов не много, – сказал я, приобнимая Шкловского за плечи. – Или ты остаешься без пальцев, то есть калекой. Или заходишь внутрь.

– Без пальцев можно прожить, я думаю. Не велика потеря.

Шкловский сомневался и даже немного упирался. Тогда я обошел его, задрал рукава куртки и рубашки на левой руке и продемонстрировал длинный тонкий шрам от локтя до запястья.

– Видишь? Четыре года назад. Разлом двадцать один дробь семь. То есть «Колумбарий». Несколько писак хоррора собрались в одном баре на Гороховой, выпили хорошенько и начали фонтанировать грезами о некоем монстре с рогами лося и туловищем бегемота. А поскольку писак было много, грезы у них были сильными, разрыв образовался почти сразу же. Чудовищное зрелище, скажу я тебе. Писателей разбросало по всему центру, а эта аномальная тварина рогатая бегала потом по Апрашке и пугала людей. Я к ней сунулся с иглами, налегке, – думал, тупая животина. А знаешь, что оказалось? Они ей придумали разум. Разум, Шкловский! Она меня заманила в торговые ряды, к китайцам или казахам, спряталась за одеждой и потом выскочила… Помню, как рога подцепили за ребра, а потом я летел, летел долго и уныло. Сто раз молитву успел прочитать. «Отце наш, Иже еси» и вот это вот все. Разрыв был по всему центру города. Задолбались сшивать потом. Сан Саныч со своей бригадой выкатил двойной тариф.

– А рука? – спросил увлекшийся рассказом Шкловский.

– Это я неудачно приземлился. На колючую проволоку со стороны Гостинки. Разодрал к чертям до мяса. Еле добрался до господина Мусорщика. Вот он меня и перештопал заново. Считай, жизнь спас.

– Господа в Париже, – хмуро напомнил Мусорщик. – Ну вы еще долго болтать будете, как две базарные дамы? У меня клиенты.

Шкловский таки вошел. Я тут же плюхнулся на стул у стены и принялся проверять лайки и комментарии. Любители хоррора щедро одаривали нас эмоциями. Хорошая все же штука – стрим. Помноженные на человеческое любопытство и тягу к наблюдению за насилием, стримы приносили нам львиную долю нужных эмоций.

Краем глаза заметил, как Мусорщик укладывает Шкловского на операционный стол, а сам подкатывает столик с инструментами. Шкловский держался молодцом. Я думал, что он потеряет сознание еще на улице, и тогда бы пришлось тащить его на себе. Но он до сих пор что-то негромко бормотал про северное сияние и планетарное излучение. Бредил, видимо.

Мусорщик деловито удалился, потом вернулся с небольшим кожаным чемоданчиком. Раскрыв его перед Шкловским, сказал:

– Выбирайте. Есть женские, есть черные, мясистые, тонкие, есть музыканта, слесаря, военного, есть совсем юные или, наоборот, пожилые. Какие удобно?

Речь шла о пальцах. Где-то в недрах операционной Мусорщик почти наверняка точно так же хранил другие части тел, на выбор. И мозги юных дам.

Телефон в моих руках завибрировал. Звонила милая, ненаглядная Маша.

– Снова начудил? – спросила она, едва я нажал соединение. – Видела стрим. И почему снова в твою смену? Целый месяц ничего в городе не происходило, а стоило тебе из отпуска выйти, как оказался у разрыва. Медом, что ли, намазано?

– Машенька, – проворковал я в ответ. – Ну не сердись, золотце. Совпадение. Откуда же я знал? Я, между прочим, кефиру себе купил, булочку. Думал, посижу сутки, книжку почитаю. У меня вон напарник новый, его обучать надо…

Что-то оглушительно взвизгнуло – это Мусорщик включил ручную минициркулярку. Шкловский дернулся на операционном столе, но Мусорщик ухватил его за горло пятерней и плотно прижал. Окровавленная кисть Шкловского металась из стороны в сторону.

– Что у тебя там происходит?

– Да так… – Я прикрыл трубку ладонью. – Напарник не очень удачно справился. Ты бы видела этот разрыв! Огромный, насыщенный. Будто люди сто лет только об этой коммуналке думали, копили мечты, грезы и эмоции, а потом – бац! – и выплеснули наружу.

– Ох, Любимов. Любишь приврать…

Шкловский заверещал тонким голоском, когда бешено крутящееся лезвие впилось ему в обрубки пальцев. Белый кафельный пол густо усеяли капли крови.

– Люблю тебя, дорогая! – прикрикнул я, косясь на трясущегося Шкловского.

Мусорщик, лицо которого тоже было в крови, действовал профессионально и невозмутимо. Он достал из чемоданчика скрюченный палец, затем из-за уха вынул иголку с заправленной нитью.

– Я тебе список покупок сброшу на завтра, – сказала Маша. – Туалетная бумага закончилась, авокадо нужен. Мандарины и все для оливье. Хочу заранее подготовиться, чтобы в очередях не стоять.

Шкловский снова заорал, когда толстая игла вошла в обрубки его пальцев.

– Тишь, тишь, – ворковал Мусорщик, хлопая ладонью по вспотевшему лбу Шкловского.

Методы у врача были своеобразные. На этом моменте я таки вышел в коридор к фикусу.

– Видала, сколько лайков и комментариев?

– Еще бы. Я же говорю, любишь вляпываться в разное. – Маша все еще ворчала, но интонации были уже мягкими, податливыми.

– Все ради тебя, – сказал я. – К Новому году готовлюсь, видишь? Соберу эмоций пару банок, трехлитровых, на все праздники хватит.

– Не обещай, если не уверен, что выполнишь, – отозвалась Маша с теплотой. – Ладно, Любимов, я побежала. Целую, люблю, жди список. Без зеленого горошка домой можешь не возвращаться. И никакой жирной пищи, помнишь?

– Помню, дорогая!

Маша отключилась. Из-за двери операционной все еще доносились крики и скрежет металла по кости. Мусорщик подравнивал новые пальцы.