Kitobni o'qish: «Мера воздаяния»

Shrift:

* * *

Лучше малое со справедливостью, нежели многое с неправдою.
Ветхий Завет, Книга Товита

Глава первая. Печальное известие

О гибели Филиппа Никитича Татаринова я узнал только по истечении двух с лишним лет, когда мы с Наташей, моей женой, уже вполне благополучно обустроились в Торонто, крупнейшем канадском городе, административном центре провинции Онтарио.

В тот день мне позвонил из Ольмаполя Михаил Болумеев по кличке Жила – мой однобарачник в колонии строгого режима «Полярный медведь», где мы вместе отбывали наказание согласно судебным решениям, – и подробно рассказал о покушении.

Всё происходило на его глазах.

Филипп Никитич собрался ехать на деловую встречу партнёров по бизнесу, вышел на крыльцо ресторана «Магнолия», номинальным владельцем которого являлся, и в этот момент из проезжавшего автомобиля прогремела автоматная очередь.

Вместе с Татариновым в числе нескольких человек на площадке крыльца были трое его телохранителей и сам Михаил, стоявший справа, в шаге от босса.

Увидев ствол в проёме окна иномарки, Болумеев машинально бросился закрывать Филиппа Никитича собой, но не успел – пули попали тому в грудь и живот, и он умер в машине скорой помощи по дороге в больницу. При покушении был также убит один телохранитель, а второй серьёзно ранен в шею; пуля застряла возле позвонка, и врачам-хирургам пришлось немало потрудиться, чтобы извлечь её без осложнений для пациента.

Татаринов – по кличке Татарин – был одним из лидеров преступного мира, так уж сложилась его судьба. Но сколько я знал Филиппа Никитича – сначала смотрящим в «Полярном медведе», а затем и на воле в качестве преуспевающего бизнесмена с криминальными штришками, – он всегда совершал поступки справедливые, без унижения чьего-либо достоинства, даже самых ярых неприятелей или людей малозначительных, относящихся к беднейшим слоям населения, и последних нищих.

«Не зарекайся ни от тюрьмы, ни от сумы, – говаривал он иногда, исходя из своего жизненного опыта, – ибо неизвестно, что нас ждёт завтра или уже сегодня вечером, а то и через пять минут. Я лично на своей шкуре испробовал такие оверштаги, проходил через всё это. Так что не надо кичиться – сегодня мы на лавке, а завтра под лавкой».

Мы были друзьями; отчасти, наверное, потому, что до заключения проживали в одном городе. У нас нередко возникали разговоры о тех или иных ольмапольских событиях, свидетелями или участниками которых мы являлись или о которых слышали в те поры.

Внешне наша дружба мало была заметна, никаких особо тёплых чувств между нами не выражалось, но при надобности, когда вопрос стоял о жизни и смерти или угрозе материального благополучия каждого из нас, мы не единожды оказывали друг другу неоценимые услуги. Так происходило на протяжении нескольких лет и в режимном лагере, и после, когда судьба вновь свела меня с ним уже в обычном гражданском обществе.

– Я хоть, Карузо, душу рядом с тобой отвожу, – сказал он мне однажды после отбоя, когда мы устраивались на лагерных нарах, тем самым оценив наши отношения – всего лишь единственный раз. – Есть в тебе что-то такое, чего нет у большинства других, начало некое человеческое, от которого и на сердце легчает, и желание жить появляется.

Эти последние его слова врезались в память, хотя я не придавал им значения: ну сказал человек и сказал. Возможно, однако, что на подсознательном уровне они помогали мне соответствовать им, запрограммировали в какой-то мере на те или иные действия и определённую симпатию к большинству людей. И оказание им посильной помощи в их трудные минуты.

В бараке место Татаринова было по одну сторону от меня, а по другую располагался Пётр Вешин, тоже мой дружбан и земляк. С ним мы больше года готовились к побегу и в конце концов осуществили задуманное.

Карузо же – моё прозвище, прилипшее ещё в детстве за певческое искусство, похожее на исполнение великого маэстро.

Во время звонка Болумеева я был дома.

Известие о Филиппе Никитиче потрясло меня и оглушило. Ноги мои ослабели, из груди вырвались рыдания, что-то захлёбное, нервное, но глаза остались сухими. Я опустился в кресло, стоявшее рядом, и минуту или две сидел неподвижно, словно парализованный. Затем, неверно ступая, прошёл на кухню, достал из холодильника бутылку водки, откупорил, наполнил рюмку и осушил залпом.

– Что-то случилось, милый? – спросила Наташа, вернувшись с аукциона, где среди прочих лотов, выставленных на продажу, была её картина «Тишина и покой», являвшая собой пейзаж зелёных островов, окаймляющих гавань Торонто.

Наташа – Наталья Павловна Верянина – была талантливой художницей. Как мастерицу живописи в России её знали лишь ольмапольские любители изобразительного искусства, а в Канаде она получила широкую известность, и её картины брали нарасхват и за очень большие деньги.

Не дождавшись моего ответа, жена сказала:

– «Тишина и покой» ушла в двадцать раз дороже стартовой цены. Неплохой заработок, не так ли? Как считаешь, Валёк? Аукционист не успевал фиксировать промежуточные цены. На мой счёт перечислено едва ли не целое состояние. Пройдёт немного времени, и картина будет стоить ещё дороже, может быть, втрое; покупатель знает об этом и безумно рад покупке.

И взглянув на меня, повторила вопрос:

– Так что же случилось, мой хороший? У тебя такой расстроенный вид – ты сам не свой. У тебя лицо…

– Филиппа Никитича застрелили, – ответил я, не в силах сдержать дрожь в голосе и еле выговаривая слова.

– О Боже! – воскликнула Наташа, пошатнувшись, как от удара. – Это чудовищно! Когда это произошло?

– Больше двух лет назад.

– Больше двух!..

– Да, вскоре после нашего отъезда из России. Через три или четыре дня после того, как ты вылетела из Москвы во Франкфурт-на-Майне на встречу со мной.

Некоторое время супруга молча стояла под воздействием печального известия; кажется, у неё перехватило дыхание. Но вот она опомнилась, принесла коньяк и налила в бокалы – себе на донышко, мне – на четверть.

– Я уже выпил водки, – сказал я, взяв протянутый бокал с тёмно-золотистым напитком, издававшим тонкий аромат цветов, фруктов и специй; почему-то последнее больно кольнуло – несовместимостью ухода в мир иной старшего друга и товарища и улавливанием приятных алкогольных запахов – специфических.

– Ничего, Валечка, выпей ещё, – скорбно промолвила жена; она вздохнула с глухим стоном. – Давай выпьем вдвоём. За упокой его души. Царство ему небесное, на редкость хороший был человек, справедливый и благонравный. И умный, насквозь видящий людей. Нелёгкая ему досталась доля; не осудили бы его, ещё мальчишкой, за тот ничтожный проступок, много полезного он мог бы сделать для общества.

Под «проступком» Наташа имела в виду случай, когда юный Татаринов, выпускник детдома, похитил коробку шоколадок из магазина, за что был осуждён на два года и семь месяцев режимного лагеря. Вращение в криминальной среде превратило по сути обычного парня в настоящего уголовника. Следующую ходку Филипп получил уже за ограбление инкассаторской машины, а дальше, как говорится, пошло-поехало, и он уже окончательно стал профессиональным преступником.

Мы выпили, не чокаясь. И после второй дозы алкоголя я остался совершенно трезвым, не помог мне крепкий напиток, наоборот, ещё больнее стало на душе и заломило в висках. И жизнь стала казаться бессмысленной, никчёмной и обесцветившейся, потерявшей краски.

– Надеюсь, ты ничего не будешь предпринимать, – сказала Наташа, водворив бутылку с коньяком и вымытые бокалы на прежние места в домашний бар.

– В смысле? – спросил я.

– Хотела сказать: не потащишься в Россию мстить за своего друга.

– Я не думал о мести.

– Точно? А мне показалось по выражению твоего лица, что ты вознамерился…

– Это не так, любимая.

– Вот и хорошо, и не надо, милый, думать о наказании этих негодяев. Филиппа Никитича не вернёшь, а себя погубить в два счёта можно. Окажешься опять в «Полярном медведе», теперь на пожизненный; второй раз оттуда не сбежишь. Помни: ты во всероссийском розыске и тебя запросто могут схватить хоть в Ольмаполе, хоть где – в любом месте!

Мне и правда в голову не приходило почти что – если только краешком мысли – мстить за Татаринова. Кто там в роли каинов выступал и за что его убивали – поди разберись в большом городе с его множественными преступными группировками. Всей жизни на это не хватило бы.

И вообще в благополучном комфортабельном Торонто, за просторами океана и тысячекилометровыми сушами, провинциальный Ольмаполь казался уже чуждым, далёким социумом с преобладанием грубых варварских нравов. В определённой степени как бы воображаемым, иллюзорным объектом мироздания. И какие-либо предположительные действия в нём по поиску убийц тоже выглядели иллюзорными, не имеющими отношения к реальной жизни.

Да и времени сколько прошло после убийства! Все следы давно затерялись, и в одиночку их не сыскать. Даже если бы кто взялся помогать, всё равно ничего не вышло бы, пожалуй.

Мысли занимало другое. У меня оставалось обязательство перед Филиппом Никитичем. Обычно оно таилось где-то в глубинах сознания, и в повседневности я почти не вспоминал о нём, но звонок Болумеева вывел его на первый план.

Видимо, Филипп Никитич предчувствовал скорый уход из этого мира и потому решил привести свои дела в порядок. Такое происходит даже с людьми, вознамерившимися совершить суицид: они отдают долги, прибираются в жилище, надевают чистую одежду; я знал несколько подобных случаев.

Незадолго до моего бегства за границу, о котором я ещё ни сном ни духом не ведал, он позвонил мне и попросил заглянуть к нему.

Я приехал минут через сорок. Татаринов, как обычно, принял меня в своём кабинете на втором этаже здания ресторана «Магнолия». Он сделал распоряжение, и нам принесли по чашечке кофе.

– Валентин, я тебя хорошо знаю, – сказал Филипп Никитич по окончании кофепития. – Как-никак шесть лет в «Полярном медведе» вместе чалились. И здесь, на воле, я не раз убеждался, что трудно найти человека надёжней и честнее тебя. И обязательнее. А потому прошу принять вот это и сохранить у себя. Если со мной случится что-то, вскроешь и ознакомишься с его содержанием.

И он положил на стол и подвинул ко мне тонкий целлофановый пакет – заклеенный, размерами с лист обычной писчей бумаги, сложенной вдвое.

– Что это?

– Последняя моя воля. Прошу исполнить. Обещаешь?

– Можешь не сомневаться, Филипп Никитич, всё сделаю в аккурат. Но зачем…

– Ни за чем! Как у тебя дела?

– Всё в порядке.

– Тогда адью, не смею больше задерживать, иди.

Не придумав ничего лучшего, я решил закопать документ в земляном полу лесного схрона возле деревни Салымовки, расположенной в сорока километрах от Ольмаполя, где мы вместе с Петром Вешиным некоторое время жили после нашего совместного бегства из режимной колонии «Полярный медведь».

В деревне на пятьдесят шесть дворов к тому времени оставались только трое жителей: Дарья Михайловна Самойлова, тётушка Петра, которая нас приютила, и престарелые Иван Кузьмич, в былые годы колхозный бригадир, и баба Настя.

Предварительно я поместил пакет в стеклянную литровую банку с плотной водонепроницаемой капроновой крышкой, выкопал ямку в углу схрона и положил в неё. Затем тщательно разровнял и притоптал тайное место.

Однако, повторюсь, вскоре мне пришлось бежать из страны, и вот оказалось, что Филипп Никитич через несколько недель после этого ушёл из жизни.

Да, уже больше двух лет прошло – почти два с половиной! – а слово, данное ему, выходит, я так и не сдержал, что мучило сильнее всего и не отпускало.

Вспомнилось, как я, спрятав пакет, выходил из леса, а навстречу мне попался седой старик лет восьмидесяти с небольшим. В руках он держал пустое лукошко.

– Здравствуй, мил человек! – сказал старик.

– Здравствуйте, дедушка! – ответил я.

– Что, клад ходил закапывать?

– Почему вы подумали о кладе?

– Так, смотрю, человек с лопатой идёт из лесу. Что ещё он мог там делать, как не закапывать чего-нибудь!

– Нет, дедушка, заблуждаетесь, никакого клада нет.

И сказал, с улыбкой глядя на него и думая, как легко обмануть того или иного человека:

– Хотел ёлочку подобрать, чтобы посадить у себя на даче. И уже выбрал метровой высоты, первый копок лопатой сделал. Но что-то пожалел её; что, подумалось, будет она там у меня одна! А здесь она с подружками.

– Ёлочку, говоришь. Ну-ну.

– А вы кто будете? – спросил я, хотя догадывался, с кем разговариваю.

– Я Иван Кузьмич из Салымовки, бывший колхозный бригадир. Вон она, деревня, за теми соснами. Когда-то больше двухсот сорока человек проживали в ней, а теперь трое нас остались: Дашка, бывшая птичница, Настюха, бывшая лучшая звеньевая полеводчица, да я, грешный. Все мы теперь уже бывшие.

– Куда же подевались эти двести с лишним?

– Да кто куда: старичьё на кладбище переместилось, а большинство разъехались, в тот же Ольмаполь, к примеру.

– А вы?

– А я здесь доживаю. Некуда мне подаваться и незачем.

– Не скучно?

– Нисколько. Это моя сторона. Я в этих местах родился и прожил всю жизнь. Мне здесь хорошо и дышится, и думается.

– Думается о чём?

– Обо всём. О прошедших годах, о делах своих сделанных и несделанных, о друзьях-товарищах, переселившихся в мир иной. О детях непутёвых, забывших родимый край.

– Ладно, пойду. Всего доброго, дедушка!

– Прощай, мил человек.

Машина моя стояла перед домом Дарьи Михайловны, и, перед тем как уехать, я заглянул к ней. И сказал о встрече со стариком.

– Смотри-ка, в лес ещё ходит, Абрек, – промолвила она, едва заметно улыбаясь.

Из предыдущих её рассказов я знал, что Абрек – это прозвище Ивана Кузьмича, данное ему за неуёмный вольный характер. Во всё время проживания в Салымовке после бегства из режимного лагеря я ни разу не сталкивался с ним, потому как мы с Петром избегали встреч с людьми и обходили их далеко стороной. Но видел иногда его копошащуюся фигуру на другом конце улице, а он меня – нет по причине ухудшившегося зрения.

По словам Дарьи Михайловны, в молодости этот Абрек был красавчиком и известным на всю округу любителем погулять, и что у него родились двое сыновей от своей жены и ещё пятеро – от разных молодаек и девиц как в Салымовке, так и в соседних сёлах. И все они были Абреки: Николай Абрек, Яков Абрек и так далее. Все семеро давно разъехались по сторонам.

– Навещают отца? – спросил у неё.

– Нет, – ответила она. – За последние лет десять ни разу не видела, чтобы приезжали. И он не говорил. Да и что им тут делать среди избяных развалин! Только прошлое вспоминать и настроение портить себе.

Однако, лихой поначалу, к средним годам Кузьмич остепенился, прекратил разгул и дорос до бригадирства в местном колхозе имени Ленина.

По истечении ещё нескольких месяцев, прикинув так и эдак, я решил, что надо ехать в Ольмаполь. Чтобы исполнить обещание, данное Татаринову. И сказал об этом своей дорогой Наталье Павловне.

У нас состоялся трудный разговор. Она настаивала, чтобы я забыл о поездке и оставался в Торонто.

– Подумай сам, Измайлов! – говорила Наташа; после переезда в Канаду иногда она называла меня по фамилии – для контраста с повседневными нежностями и ласковыми словами. – Мы только начали жить по-человечески и совершенно в безопасности. У нас семья, дети, дом полная чаша. По достатку мы во всех отношениях соответствуем уровню среднего класса канадского общества – одному из самых высоких в мире, и в разумных пределах можем всё себе позволить. Я хорошо зарабатываю продажей своих картин. Тебе не меньший доход приносит пение в ресторане «Калина красная».

С практической точки зрения она была права, но сердце моё подсказывало, что надо ехать. Пусть это и связано со многими рисками. Правоохранительная система могла схватить меня, как только я сойду с трапа самолёта. Возможности охотников за головами неисчерпаемы. Что я, беглый каторжник, противопоставил бы им, кроме постоянной готовности снова дать дёру? Свободно и выстрел можно схлопотать в затылок или в спину. А стрелки без зазрения совести отпишутся, что при попытке к бегству.

– Чтобы услышать твой голос, – между тем продолжала жена, – приезжают даже с тихоокеанского побережья и со всех концов Соединённых Штатов. Даже Волынцев приходит послушать, – Евгений Волынцев был крупным миллионером и владельцем сети ресторанов в Канаде, включая «Калину красную». – Денег у нас – куры не клюют, нам на всё хватает и ещё остаётся на благотворительность. В России ни тебе, ни мне и не снилась такая обеспеченность.

Она запнулась, вздохнула глубоко, взглянула на меня с сожалением, ещё раз вздохнула, и я подумал, что «воспитательная процедура» закончилась, но ошибся.

– Я там только что не нищенствовала, – сказала Наташа, возобновив монолог. – И тебе, мягко говоря, не доводилось роскошествовать. А теперь, если ты уедешь… Смотри, твои дети могут остаться сиротами. В конце концов, подумай обо мне! И о контракте с «Калиной красной». Как бы вам, сударь, не пришлось выплачивать большую неустойку.

Согласно этому контракту я выступал в ресторане по уик-эндам и праздничным дням как шансонье, исполняя блатную лирику и русские романсы – старинные и современные. Под псевдонимом Исмаил Валентано. Гостями заведения большей частью были выходцы из стран распавшегося Советского Союза. Мой певческий труд очень даже неплохо оплачивался, Наташа, ещё раз отмечу, была выдающейся художницей, известной на всём континенте. Её картины действительно брали, едва ли не выстраиваясь в очередь, и они приносили бесчисленные доллары.

Жили мы, можно сказать, припеваючи, ни в чём себе не отказывая, и у нас всегда были тугие кошельки. После российских денежных нехваток это долго было непривычно, особенно на первых порах; иной раз я голову ломал, думая, на что истратить полученные ресурсы, явно избыточные.

Но до конца дней своих не простил бы я себе пренебрежение просьбой Филиппа Никитича.

Глава вторая. Взгляд в прошлое

Целый час, наверное, Наталья Павловна взывала к моему рассудку. Я в основном молчал, иногда только отделываясь неопределёнными фразами или поддакивающими словами наподобие «да-да», «конечно, милая».

Перед глазами же каскадом видений проносилось всё моё прошлое начиная с четырёхлетнего возраста, когда у меня впервые обнаружились признаки певческого голоса и то, что я в точности могу подражать щебету птиц и крикам домашних животных. А годами десятью позже, с развитием голосового аппарата – и пению других людей, включая великих исполнителей.

Затем яркая полоса бесшабашной подростковости. Особенно, когда учёба в музыкальной школе сочеталась с занятиями в секции рукопашного боя.

И на этом фоне – игра на аккордеоне или гитаре и блатные песни в закуточном углу нашего двора в окружении приятелей из числа мальчишек и девчонок и их восторженные возгласы по поводу моего искусства. А также драки с местными гопниками, верховодом которых был один отпетый по фамилии Ерманков, на год или два старше меня. Как сначала они били меня, а спустя недолгое время – я их, когда уже обрёл определённое мастерство рукопашника, участвуя в секционных единоборствах и разных соревнованиях – городских и областных.

Ах, какое это было весёлое залихватское время, полное уверенности в себе и счастливом обеспеченном будущем со всеми его удовольствиями!

Далее шестилетняя армейская служба в спецназе ВДВ и участие в боевых операциях на Ближнем Востоке, где чаще всего я выступал в качестве снайпера.

К моральному своему удовлетворению, ни одного человека я тогда не убил, а только ранил около двух десятков аскеров из числа противника – не очень тяжело, задев лишь мышечные ткани конечностей, не сомневаюсь в последнем. Убийство всегда было и остаётся противным мне, многогрешному.

И столько же лет отбывание наказания в колонии строгого режима «Полярный медведь» – по ложному обвинению, отгораживавшему ольмапольских мажоров, действительных участников преступления.

Тот роковой вечер, направивший меня на режимнолагерную стезю, запомнился во всех нюансах, словно всё происходило только что.

После дембеля я приехал в родной город. Был тихий вечер, смеркалось. Я шёл от автобусной остановки домой к матери; она готовилась встретить меня и уже накрывала на стол – мы всё обговорили по телефону, и душа пела в предвкушении радостных счастливых минут. По окончании застолья я намеревался отправиться к своей девушке, с которой познакомился в последний отпуск и на которой собирался жениться.

До нашего дома оставалось метров четыреста или пятьсот, как вдруг с заброшенной стройки, возвышавшейся в нескольких шагах, донёсся придушенный стон и кто-то там за блочными каменными стенами воззвал о помощи.

«Помогите!» – жалобно прозвучало в вечерней тишине.

Не раздумывая, я бросился на голос, тонкий, почти детский, и, проскочив несколько полутёмных помещений, увидел, как в закутке строительной площадки трое парней распинали молоденькую девчонку – лет семнадцати, не больше. Двое держали её за руки и зажимали рот, а третий, задрав ей чуть ли не пополам разорванное платье, снимал с неё нижнее бельё.

В руке у меня был обрезок полуторадюймовой стальной трубы, подобранный в одном из проходов, пока я пробирался по стройке. Этой штукой я с размаху и шибанул по спине того, третьего, который оголял несчастную, а его подельники бросились в разные стороны. Я погнался за одним из них и почти настиг, когда сильнейший удар по голове свалил меня с ног.

А получилось так, что шум и крики, раздававшиеся из недостроенного дома, услышали полицейские, проезжавшие мимо, в числе которых был уже упомянутый Вячеслав Ерманков, давний мой неприятель из детства, к этому времени младший сержант полиции. Он-то и пустился за мной и тем парнем, которого я преследовал, и, догнав, хватил меня рукоятью пистолета по затылку.

Потом следственный изолятор, допросы, моё отторжение наветных слов, полицейские, набросившиеся на меня с резиновыми дубинками, и то, как я положил их всех рукопашными приёмами. Майор Окунев, прибежавший на шум схватки и дважды выстреливший в меня из пистолета; первая пуля попала мне в плечо, а вторая – в грудь, к счастью, не задев лёгкие.

И суд под аккомпанемент неправедного обвинения, по которому выходило, что это я пытался изнасиловать несовершеннолетнюю Надю Зайцеву, ту девчонку на стройке. И показания самой потерпевшей, запуганной проплаченным следователем Патрикеевым, что именно я, демобилизованный солдат, являюсь злодеем, покусившимся на её тело, а трое парней лишь пришли ей на помощь; я же, вооружившись металлической трубой, напал и на них и покалечил одного.

Наконец, лжесвидетельство полицейского Ерманкова, который якобы видел, как трое юношей, фактически ещё подростков, буквально стаскивали меня с этой Зайцевой.

Лыком в строку лёг и рассказ майора Льва Максимилиановича Окунева о том, как в следственном изоляторе я совершил нападение на полицейских, находившихся при исполнении служебных обязанностей, и как он вынужден был останавливать меня пистолетными выстрелами на поражение.

Словом, я был обрисован настоящим монстром, крайне опасным для общества и подлежащим изоляции от него.

Венчал судебное разбирательство приговор, зачитанный судьёй Митюковой Жанной Борисовной: пятнадцать лет колонии строгого режима! И отбывание наказания в лагере «Полярный медведь», расположенном на северо-востоке Сибири, в местности, примыкавшей к нижней части Енисея, неподалёку от базальтового плато Путорана, дикого края, малодоступного для людей.

Такой вот итог получился; пройди я мимо той стройки, не отреагируй на жалобный крик – и жизнь моя продолжилась бы совсем в ином ключе, возможно, радужном и беззаботном, в условиях полного достатка и развлечений. А девчоночью мольбу о помощи я, пожалуй, и не вспомнил бы ни разу, и на сердце у меня были бы мир и покой.

В заключении я и познакомился с Филиппом Никитичем Татариновым, уже немолодым уголовником-рецидивистом, смотрящим по лагерю и моим земляком из Ольмаполя. И довольно близко сошёлся с ним, хотя он относился к высшей касте блатных зэков, а я – к мужицкому сословию, то есть к людям, оказавшимся на зоне случайно, в силу тех или иных неблагоприятных обстоятельств. Внешне, повторюсь, наша взаимная симпатия мало чем выражалась, но его поддержку я чувствовал на протяжении всего нашего совместного пребывания на каторге. И сам по мере возможности оказывал ему те или иные услуги, способствовавшие выживанию.

И был ещё один арестант, с которым я тесно сошёлся и которому поверял иной раз сокровенные тайны души. Это уже упомянутый Пётр Вешин, на воле банковский служащий, белый воротничок, этапированный на зону в двадцатишестилетнем возрасте – зимней порой, на специальном тюремном автотранспорте, по льду замёрзшей реки, через год с лишним после меня.

Осудили его за «нападение на полицейского» при разгоне стражами порядка несанкционированного экологического митинга, хотя он к этой держиморде лишь потянулся рукой и даже не прикоснулся к нему, а только назвал негодяем.

Полицай с резиновой дубинкой гнался за девушкой, участницей уличного собрания граждан, и уже замахнулся, чтобы ударить, однако, пробегая мимо Вешина, шедшего по тротуару, поскользнулся на ледке, упал и вывихнул левый мизинец. И выпачкал бронеформу, в которой он со товарищи, бравыми молодчиками без моральных устоев, по сути биороботами, в тот день разгонял добрых людей, неугодных ольмапольским власть имущим.

Зазорно ему было признать собственную неуклюжесть, и он обвинил Вешина в неудачном падении своём, что якобы тот ударил его.

Молодого человека арестовали, провели кривое предвзятое следствие, состоялся суд, и впаяли Петру тринадцать лет колонии строгого режима.

Как и меня, приговорила его всё та же судья Митюкова. Уже в заключении ему добавили ещё два года за «ложный донос» в прокуратуру на сотрудников колонии, которых он изобличал в убийстве заключённого, молодого парня, нашего соседа по бараку.

Невиновному человеку особенно тяжко сидеть за решёткой, тем более – тянуть столь огромные сроки!

И вот задумали мы с Петром устроить побег.

Самым подходящим местом для бегства был лесоповал в ста с лишним километрах южнее колонии, на который нас отправляли вахтовым методом и зимой, и летом. Отработают, бывало, зэки месяц в тайге, на смену им присылают другие бригады из «Полярного медведя».

Целый год мы снаряжались, запасая понемногу то, что могло понадобиться в передвижении по тайге. То плохо лежавший топор заныкивали, то лопату. Или обрезок арматурины, из которого вполне можно было изготовить остриё для копья или хорошую заточку по типу ножа.

На заключительном этапе нам здорово помог молодой юкагир Николай Колгонов, вольнонаёмный помощник кладовщика на лесоповале, тоже бывший зэк, предоставивший в наше распоряжение двуствольное ружьё с патронами, порохом и дробью, походную одежду и некоторый запас провианта на первое время. А также небольшую лодку, на которой мы переправились на другой берег Енисея, тем самым сразу отдалившись от неизбежной погони.

Бежали мы весной, в конце мая, во время страшного урагана, убивавшего людей и вырывавшего с корнем вековые деревья.

У самого края лесоповальной делянки, перед тем как скрыться в тайге, наткнулись на мучителя заключённых Христофорова, бригадира от компании «Кентавр», заготавливавшей лес.

Бригадир лежал, придавленный упавшей лиственницей, и я забрал у него пистолет ТТ с запасным магазином. Так что оба мы были вооружены. Позже этот пистолет не единожды выручал меня в опасных столкновениях с разными любителями покушений на людей.

Куда податься, находясь в бегах? Естественно, в родную сторону, к друзьям и знакомым, от которых только и можно получить поддержку беглым зэкам.

Больше двух месяцев были мы в пути; первые недели тайгой, держа курс на юг, потом – на запад, железной дорогой и просёлками. Наконец добрались до Салымовки – название, производное от местного озера Салым – деревеньки, что в сорока километрах от Ольмаполя, возле опушки леса.

Здесь, на окраине улицы, проживала Дарья Михайловна Самойлова, тётушка Петра, Дашка, как называл её бывший бригадир Иван Кузьмич. У неё мы и хоронились с начала августа до середины осени, занимаясь своей легализацией, то есть перевоплощением в благопристойных граждан, чистых перед законом.

Неоценимую помощь в этом непростом деле нам оказал Юрий, сын Дарьи Михайловны, двоюродный брат Петра, старший лейтенант полиции, а по прошествии небольшого времени – капитан, занимавшийся установкой и обслуживанием сигнализации и электронных и прочих устройств, препятствующих проникновению воров в разные учреждения, производственные здания и жилища богатеньких граждан.

Вместе с Юрием Самойловым нами были проведены две рисковые акции по обеспечению меня и Петра необходимыми денежными ресурсами.

Откровенно сказать, взвесив все «за» и «против», мы втроём – осенней ночью – обнесли загородный дом судьи Митюковой, забрав из него семь с половиной миллиардов рублей, которые чиновница юстиции обрела противозаконными способами. А спустя несколько месяцев, уже весной, в конце марта, когда сошёл снег, всё разведав и тщательно подготовившись, вычистили сейф с бриллиантами в особняке мадам Басиной, тёщи прокурора Арсения Владимировича Патрикеева, того самого, который проводил ложное следствие по моему делу, а потом облыжно же обвинял Вешина в суде.

Деньги эти и огранённые алмазы Пётр и Юрий на инкассаторской машине доставили в московский банк «Трапезит», возглавляемый нашим другом по «Полярному медведю» Альбертом Брониславовичем Темниковым. Там они были надёжно упрятаны в хранилищах и далее использованы на проекты, способствовавшие экономическому развитию страны. И в определённых количествах – на наши личные потребности.

Себе Темников не взял ни рубля из этих денег, потому как благим, праведным человеком был.

Обладая достаточными денежными ресурсами, мы с Петром сделали радикальную пластику лица в одной из московских клиник – облики наши были изменены до неузнаваемости – и оформили новые документы, сменив имена и фамилии. Он стал Погудиным Валерием Андреевичем, а я – Мельниковым Анатолием Дмитриевичем.

Таковыми мы и зарегистрировались в ольмапольском отделе по вопросам миграции, ранее именовавшемся паспортным столом.

Двумя годами позже, незадолго до бегства из России, по предложению Татаринова я с группой налётчиков участвовал в ограблении коттеджа полицмейстера Окунева, к тому времени полковника. У него тоже были изъяты миллиардные суммы, находившиеся в мансарде здания и «накопленные» чиновником не за счёт жалованья, а благодаря нескончаемым махинациям и отжиманию денег у всякого рода коммерсантов и промышленников.