Kitobni o'qish: «Маннергейм и блокада. Запретная правда о финском маршале»

© Клинге А., 2017

© ООО «Яуза-пресс», 2017

© ООО «Издательство „Якорь“», 2017

К читателю
Табличка для русского генерала

16 июня 2016 года в Санкт-Петербурге появилась еще одна мемориальная доска. В отличие от множества своих малоизвестных «родственниц», счет которым в Северной столице России идет на сотни, если не тысячи, она с самого начала привлекла внимание общественности. Все дело в том, кому она была посвящена. На мемориальной доске, установленной на доме 22 по Захарьевской улице, значилось имя маршала Карла Густава Эмиля Маннергейма, которого заслуженно считают одним из отцов-основателей современной Финляндии.

Правда, в данном случае он был поименован на русский манер – Густавом Карловичем, да и о Финляндии не было, как ни странно, ни единого слова. Текст на табличке лаконичен: «Генерал-лейтенант русской армии Густав Карлович Маннергейм, служил с 1887 по 1918 г.». Да на знамени за возвышенным челом маршала (простите, генерал-лейтенанта русской армии) угадывается надпись «С нами Бог».

Открытие предполагалось торжественное, с военным оркестром. Интернет-издание «Фонтанка» передает диалог, состоявшийся между музыкантами военного оркестра: «В мучительном ожидании дирижер поправлял трубача: „Грязные перчатки – это криминал!“ – „Вот криминал“, – отвечал музыкант, указывая на доску той самой перчаткой. (…) Перед началом церемонии несколько его сокурсников сняли с формы нашивки с фамилиями». «Стыдно» – именно таким словом, не сговариваясь, комментировали событие офицеры, служащие в Военном инженерно-техническом институте (именно ему принадлежит дом 22 по Захарьевской улице).

Более высокопоставленные особы сомнениями не мучились. Торжественно открывать мемориальную доску приехал не кто-нибудь, а министр культуры России Владимир Мединский в компании главы Администрации Президента Сергея Иванова. Однако присутствие столь значимых фигур не смутило противников мероприятия, которые явились на Захарьевскую в весьма внушительном количестве и кричали: «Позор!» Мединский попытался дать им отповедь, сославшись на товарища Сталина: «Памятная доска Маннергейму – это попытка преодолеть произошедший после Октябрьской революции трагический раскол в обществе. А тем вот, кто сейчас там кричит, я хочу сказать: не надо быть святее папы римского и не надо стараться быть бóльшим патриотом и коммунистом, чем Иосиф Виссарионович Сталин, который лично защитил Маннергейма, обеспечил его избрание и сохранение за ним поста президента Финляндии и умел к поверженному, но достойному противнику относиться с уважением».

Было бы любопытно послушать версию господина Мединского по поводу того, как именно товарищ Сталин обеспечил избрание Маннергейма президентом 4 августа 1944 года, когда на советско-финском фронте вовсю продолжались бои. Возможно, после «Мифов о России» министр культуры готовится написать для наших северных соседей «Мифы о Финляндии». В любом случае его слова не слишком убедили собравшихся. По крайней мере, уже 19 июня первые лучи утреннего солнца озарили доску, залитую неизвестными красной краской. Видимо, это должно было символизировать пролитую маршалом кровь наших соотечественников. Доску завесили, но через некоторое время отчистили и открыли снова. Протестующие не сдались и снова покрасили Маннергейма. В конечном счете оборону возле доски заняли сотрудники частного охранного предприятия.

А дальше начался фарс. Появилось обращение в прокуратуру с просьбой проверить законность установки доски. Городские власти предпочли занять странную позицию, заявив, что официально с ними ничего не согласовывали, и открестившись от доски. Их можно понять: с одной стороны, не хотелось ссориться с Мединским, с другой – с горожанами. В последних числах августа появилась, наконец, информация о том, что с формальной точки зрения доска была установлена незаконно и поэтому будет снята до 8 сентября.

Однако листья на деревьях желтели и опадали, а финский маршал продолжал смотреть в пространство с дома на Захарьевской улице. Тогда его противники пошли на крайние меры.

Сначала доску облили каким-то едким составом, судя по всему, кислотой, поскольку внешний вид бравого офицера оказался основательно попорчен. Потом в голове маршала появились два отверстия, напоминающих пулевые ранения (каким инструментом их сделали, достоверно выяснить не удалось). Наконец, среди бела дня доску попытались разбить молотком, приставив к ней стремянку. В итоге поздно вечером 13 октября Маннергейм вынужден был отступить, потерпев поражение – как и много лет назад, в сорок четвертом. Доску тихо демонтировали. При этой акции не присутствовали ни Мединский, ни Иванов, и военный оркестр не играл торжественные марши.

Противники памятника смогли, наконец, вздохнуть спокойно. Но надолго ли? Ведь идея увековечить память Маннергейма появилась не вчера. В советское время фигуру маршала рисовали исключительно черной краской, и нет ничего удивительного в том, что после 1991 года маятник качнулся в обратную сторону. Появились многочисленные поклонники Маннергейма, начавшие лепить из него едва ли не святого. С 2003 года в гостинице «Маршал» на Шпалерной улице работает небольшой музей, посвященный этому весьма спорному деятелю, там же стоит его бронзовый бюст. Но это были цветочки: в конце концов, на частной территории владелец вправе ставить памятник кому угодно – хоть Маннергейму, хоть Свердлову или Володарскому. Более серьезный характер носила инициатива писателя Даниила Гранина, который проникся к маршалу теплыми чувствами и всерьез считает его спасителем ленинградцев. В 2009 году он предложил открыть мемориальную доску Маннергейму. Однако у городских властей хватило ума не подхватывать инициативу, особенно в ситуации, когда многие блокадники еще живы и имеют несколько иное мнение относительно деятельности финского маршала в годы Великой Отечественной войны. Впрочем, как я уже сказал, городские власти и сейчас стараются дистанцироваться от происходящего, отказываясь комментировать события вокруг доски. «А мы что? А мы ничего».

Первая серьезная попытка установить мемориальную доску была предпринята по инициативе господина Мединского в июне 2015 года. Операция, имевшая своей целью украсить (или обезобразить, тут уж кому как нравится) Маннергеймом один из домов на Галерной улице, готовилась по всем правилам военного искусства: в обстановке строжайшей секретности. Город должен был проснуться и узнать, что действие уже свершилось. Но, как это часто бывает в России, механизм дал сбой, о планируемом мероприятии узнали, и поднявшийся шум заставил министра культуры отменить операцию. Он отступил, но, как видим, не сдался.

Не очень сведущий в истории читатель вправе задаться вопросом: а из-за чего весь сыр-бор? Кто вообще все эти люди и почему они спорят до хрипоты про какого-то Маннер… как его там? Этой книгой я хочу попытаться ответить на подобные вопросы. Я не стремлюсь написать биографию Маннергейма. Моя цель проще и сложнее одновременно: понять, заслуживает ли финский государственный и военный деятель, генерал-лейтенант русской армии мемориальной доски, велики ли заслуги Маннергейма перед нашей страной, можно ли считать его патриотом России, действительно ли советское руководство признало его заслуги, на что любит ссылаться господин Мединский. И самое главное – какую роль сыграл финский военачальник в трагических событиях Великой Отечественной войны, и в особенности блокады Ленинграда.

Для этого нам надо будет ответить, в свою очередь, на ряд простых и одновременно сложных вопросов. Начнем по порядку.

Глава 1
Слуга царю, отец солдатам?

Сторонники Маннергейма (и посвященной ему мемориальной доски) упирают на то, что он в течение нескольких десятилетий честно служил царю-батюшке и Отечеству. «Его армейский путь был ровен и честен,  – писал (уже после снятия доски) Мединский в „Российской газете“. – Отличный кавалерист, требовательный командир. Добровольцем отправился на войну с Японией. В ходе Мукденского сражения сам повел драгун в бешеную атаку на японцев (под ним убили лошадь), чем, как писали в рапорте, спас от гибели 3-ю пехотную дивизию. Был произведен в полковники. Стал разведчиком. С отрядом китайских разбойников хунхузов совершил рейд по Монголии. А потом была удивительная экспедиция под грифом „Секретно“ – от Ташкента до Пекина. 3000 км верхом по Азии и Китаю под чужим именем. Рисовал карты, встречался с далай-ламой, сделал 1300 фото, описывал стратегически важные районы и гарнизоны, составлял план захвата двух северных китайских провинций в случае войны. Потом Первая мировая. Фронт. Отличился в Галицийской битве. Участвовал в прорыве, получившем имя его друга Брусилова. Помимо Георгиевского креста награжден за храбрость Георгиевским оружием. Кстати, царскими орденами гордился более всего, носил их на парадном мундире до конца жизни».

Забегая вперед, скажу: сам по себе факт честной и верной службы сомнений не вызывает. Однако вместе с Маннергеймом в русской армии служили тысячи офицеров, и далеко не каждому из них открывают мемориальную доску. Сделал ли будущий президент независимой Финляндии нечто такое, что выделяло бы его среди всех сослуживцев, высоко поднимало над самыми выдающимися из них? Или он был вполне типичным офицером царской России?

Карл Густав Эмиль Маннергейм родился в 1867 году в семейном имении неподалеку от Або (Турку) на территории Великого княжества Финляндского, входившего в состав Российской империи на правах широкой автономии. Его род принадлежал к местной элите. Когда-то Маннергеймы были шведскими дворянами, но после русско-шведской войны 1808–1809 годов, по итогам которой Финляндия и вошла в состав Российской империи, стали подданными Романовых. Они достаточно быстро смирились с этим фактом и стали сотрудничать с новой властью, что вызывало временами жесткую критику у других представителей местной аристократии. Как и сами Маннергеймы, аристократия эта была сплошь шведская – мнения простых финнов, естественно, никто в те времена не спрашивал.

Семью, в которой появился на свет будущий фельдмаршал, трудно было назвать крепкой и счастливой. Его отец, барон Карл Роберт Маннергейм, был вольнодумцем и любителем красивой жизни. На Хелене фон Юлин, дочери крупного магната, он женился не по любви, а в поисках крупного приданого. Хелена была богатой невестой, и Карлу Роберту пришлось приложить немало усилий, чтобы пустить по ветру ее состояние. Однако он блестяще справился с этой задачей и в 1880 году бросил семью, уехав в Париж с влюбленной в него придворной дамой. Его сыну Густаву было в тот момент 13 лет. Удивительно, но большого зла на отца он не держал и впоследствии установил с ним весьма дружеские отношения.

Дети в семье Маннергеймов воспитывались в спартанской обстановке. На этом особенно настаивала Хелена, которая была сторонницей так называемых «английских методов», призванных закалить душу и тело подрастающего поколения. Густаву такая жизнь была не по нраву, поэтому и к матери он относился без особой нежности. Он бунтовал против строгих порядков и демонстрировал свой скверный характер. В лицее в Гельсингфорсе (так на шведский манер называлась нынешняя финская столица) он также показал себя не с лучшей стороны, постоянно нарушая дисциплину и устраивая драки. Однажды Густав был на год исключен из лицея за то, что бил камнями оконные стекла. В учебе он также не проявлял особого рвения.

Сломленная предательством мужа и навалившимися материальными проблемами, Хелена скончалась в январе 1881 года. Опеку над ее детьми взяли на себя родственники – фон Юлины. Будущая карьера Густава к тому моменту уже смутно вырисовывалась: планировалось, что он пойдет по армейской стезе. Это, по большому счету, было стандартным решением для небогатых, но родовитых представителей российской элиты. Чтобы подготовиться к поступлению в кадетский корпус Фредриксгамна (Хамины), он должен был проучиться год в реальной школе. Ввиду указанных выше особенностей характера вместо одного года получилось два, и только в 1882 году юный Маннергейм стал кадетом. Вообще говоря, в кадеты зачислялись 12-летние мальчики, но правил без исключений не бывает (особенно для отпрысков аристократических семейств), и 15-летний Густав занял причитавшееся ему место за партой.

Обучение должно было продлиться семь лет. «Должно было» – поскольку довольно скоро Густав решил перебраться в столицу. Он полагал, что выпускнику Фредриксгамна сделать блестящую карьеру будет достаточно сложно и надо попытаться пробиться в элитный Пажеский корпус в Санкт-Петербурге. В этом его горячо поддерживали родственники по отцу, фон Шанцы, пустившие в ход свои связи в имперской столице. Родственники по матери, фон Юлины, были в ужасе, подсчитывая, во что обойдется жизнь молодого гвардейского офицера. Кроме того, они не слишком-то верили в способности молодого Маннергейма. И для этого у них имелись все основания.

За годы учебы в кадетском корпусе Густав не отметился ничем, кроме постоянных нарушений дисциплины. Он нередко коротал время в карцере, а высылаемые ему родней деньги легко и быстро проматывал. Впрочем, когда перед Маннергеймом замаячила реальная перспектива поступить в Пажеский корпус, он взялся за учебу и стал одним из первых по успеваемости. Это свидетельствует о наличии у него определенных способностей, которыми, однако, он в большинстве случаев предпочитал не блистать. Несмотря на приложенные усилия, отличной отметки по поведению Густав так и не получил, а это было непременным условием перевода в Петербург. Следующей серьезной помехой стал возраст – для поступления в Пажеский корпус элементарно прошли все мыслимые сроки. В итоге дорога в имперскую столицу закрылась, а весной 1886 года Густав был исключен и из Фредриксгамна за самоволку.

Встал вопрос о том, что делать дальше. Родственники дружно пытались устроить судьбу почти 20-летнего балбеса, предлагая ему наперебой различные варианты. Сам Густав толком не знал, чего он хочет. Попытался поступить в русский лицей в Гельсингфорсе (Хельсинки), но, как пишет его биограф Вейо Мери, «ему не удалось связаться с человеком, который мог бы устроить дело». Затем дядя Юнно фон Юлин почти сумел пристроить его в военно-морское училище, но полученный табель с оценками из кадетского корпуса поставил крест на этом проекте. В отчаянии дядя советовал Густаву стать инженером.

Однако сам Маннергейм мечтал о военной карьере в Российской армии. Чтобы подучить русский, он отправился в Харьков к другу своего дяди Юнно, Эварду Бергенгейму, владельцу керамического завода. Здесь он имел возможность наблюдать за военными учениями в Чугуевском лагере и остался весьма разочарован увиденным. Судя по всему, юноша рисовал себе весьма романтические картины военной службы, которые быстро разбились о суровую реальность. Дяде он писал, что служба в русской армии отличается однообразием, а жалованье попросту мизерное. Маятник его симпатий снова качнулся в сторону гражданского поприща.

Вернувшись в Гельсингфорс, Густав год проучился в последнем классе лицея и успешно сдал выпускные экзамены. Некоторые родственники надеялись, что он поступит в университет, но юноша опять передумал. Николаевское кавалерийское училище – так теперь называлась его мечта. Для реализации этого плана были задействованы все связи семьи. Главной «ударной силой» стала крестная мать Густава баронесса Скалон, обладавшая весьма обширными контактами в высших кругах Петербурга. Семейство Скалон будет покровительствовать Маннергейму в течение практически всей его карьеры в русской армии и, вероятно, сыграет решающую роль в том, что эта карьера окажется успешной.

Вот и сейчас усилия родственников принесли свои плоды. Начальник училища фон Бильдерлинг пообещал зарезервировать для него место. После этого успешная сдача экзаменов была уже делом техники. 16 сентября 1887 года Маннергейм принес присягу на знамени и вступил в Российскую армию, в которой прослужит три десятка лет.

Любопытно, что в своих мемуарах Маннергейм писал о сделанном выборе следующее: «Мое решение не вызывало никаких сомнений с патриотической точки зрения, поскольку отношения между Россией и автономным Великим княжеством Финляндским в те времена были хорошими». На склоне лет маршал говорит о своем патриотизме; но что он в данном случае понимал под «патрией», то есть Родиной? Явно не Россию – иначе вся эта фраза не имела смысла. Маннергейм, по сути, открытым текстом заявляет о том, что с самого начала являлся патриотом не России, а Финляндии! Этим он легко и изящно перечеркивает все потуги нынешних апологетов выставить его пламенным патриотом Российской империи. Но, к счастью для Мединского и ему подобных, мало кто читает толстые книги.

Итак, первые два десятка лет жизни будущего маршала не давали оснований заподозрить, что в дальнейшем он совершит нечто выдающееся. Перед нами – образ типичного молодого бездельника-аристократа, за которого хлопочет многочисленная родня. Я пишу это все не для того, чтобы создать у читателя негативное представление о Маннергейме. В конце концов, его поведение не было чем-то из ряда вон выдающимся в России конца XIX века. Однако важно отметить, что Густав ни в коей мере не являлся «человеком, который сделал себя сам». Его успех объясняется одним-единственным фактом – он принадлежал к дворянской элите Российской империи. Поэтому он мог бездельничать, плевать на дисциплину, совершать любые проступки. У него всегда был второй, третий, четвертый и далее шанс. Все это – благодаря связям и родственным отношениям, которые правили бал в тогдашнем российском обществе. С самого рождения одним было предначертано добывать свой хлеб тяжелым трудом, даже не мечтая о том, чтобы когда-нибудь намазать на него кусок масла; другим же по умолчанию доставались «лакеи, юнкера, вальсы Шуберта и хруст французской булки».

«Он твердо усвоил принцип, что в России есть только один способ сделать карьеру – с помощью связей» – так пишет о Маннергейме один из его российских апологетов Леонид Власов. Это не совсем соответствует истине; императорская Россия все-таки знала немало случаев, когда человек сравнительно простого происхождения делал карьеру благодаря своим способностям, трудолюбию и упорству. Один из примеров – знаменитый флотоводец, вице-адмирал Степан Осипович Макаров, сын выслужившегося из нижних чинов штабс-капитана и унтер-офицерской дочери. Так что фразу касательно Маннергейма следовало бы слегка отредактировать: «Он твердо усвоил принцип, что для него в России есть только один способ сделать карьеру – с помощью связей». Именно на связи Густав делал ставку в течение всей своей беспорочной службы в Российской армии.

Но вернемся в Николаевское кавалерийское училище – элитное учебное заведение, откуда лежал прямой путь в гвардейскую кавалерию. Здесь царили прекрасные, благородные нравы: только что поступивших называли «зверьми», и старшие юнкера (корнеты) могли глумиться над ними сколько душе угодно, использовать в качестве личных денщиков и заставлять выполнять любые поручения. Корнет, например, мог разбудить своего личного «зверя» среди ночи и заставить его нести себя в туалет. «Зверям» запрещалось ходить по тем же лестницам, по которым ходили «господа корнеты». Одним словом, неуставные отношения процветали здесь во всей красе, и начальство ничего не могло (или, скорее, не хотело) с этим поделать. Любители царской России обычно предпочитают не упоминать о подобного рода дедовщине, тем не менее она была реальностью.

Юноши из благородных семей были не чужды и земных удовольствий. Когда венерические заболевания приняли в училище массовый характер, генерал Бильдерлинг был вынужден предписать своим питомцам посещение конкретного публичного дома, в качестве персонала которого был уверен.

В этой прекрасной среде Маннергейм провел два года. Он быстро научился презрительно относиться к штатским, даже своим родственникам, не забывая при этом исправно брать у них деньги. Незадолго до выпуска, летом 1889 года, он умудрился чуть не испортить себе карьеру, во время увольнения устроив в пьяном виде скандал в вагоне поезда, а затем нагрубив дежурному офицеру. Спасли, как и следовало предположить, связи. Тем не менее без последствий происшествие не осталось. Маннергейм сдвинулся на несколько строчек вниз в рейтинге выпускников и лишился уже маячившего впереди места в гвардейской кавалерии.

В октябре Маннергейм, ставший корнетом, отправился в 15-й драгунский полк в польский городок Калиш (Польша в то время также входила в состав Российской империи). Несмотря на то что служебные обязанности отнимали у него от силы три часа в день, молодой офицер был недоволен. Пребывание в маленьком провинциальном городке его тяготило. В письмах родным он жаловался: «Офицеры здесь постоянно ругаются, доносят друг на друга. Командир полка – полное ничтожество, подчиненные его игнорируют. Возможности общения равны нулю. Офицерские жены низкого происхождения, необразованные, с плохой репутацией». Готовность служить стране на любом посту и в любых условиях – это явно не про Маннергейма. Он хотел служить с блеском и комфортом. Стоит отметить, что командир полка относился к молодому корнету хорошо и давал ему прекрасные характеристики. Естественно, это не удерживало Маннергейма от того, чтобы платить ему черной неблагодарностью.

Чтобы вырваться из Калиша, юному аристократу вновь пришлось задействовать свои связи. Семейство Скалон развернуло в Петербурге бурную деятельность. Крестная мать Густава побеседовала с самой императрицей, которая была шефом полка кавалергардов – «придворной» гвардейской кавалерии, в которой обычно служили сливки российской элиты. Императрица дала свое согласие на перевод молодого шведского аристократа. В декабре 1890 года Маннергейм с триумфом вернулся в имперскую столицу.

Родственники общими усилиями собрали 3500 рублей – огромную по тем временам сумму,  – чтобы экипировать молодого офицера. Служба в гвардейской кавалерии требовала денег, причем денег немалых. Скромное жалованье покрывало лишь малую часть необходимых расходов, что автоматически исключало из числа кавалергардских офицеров людей без достаточных материальных возможностей. Несмотря на постоянную помощь родственников, Маннергейм быстро влез в долги. Он не умел и не любил экономить деньги, просаживая большие суммы за карточным столом. Для гвардейских офицеров военная служба была синонимом активной светской жизни, и Маннергейм здесь не был исключением. Однако его финансы не выдерживали подобного образа жизни.

Из этой ситуации был только один выход: выгодная женитьба. Вскоре после своего прибытия в Петербург Густав познакомился с Анастасией Араповой, богатой сиротой, жившей в доме своих родственников. Относительно их знакомства существует много версий, одна из которых свидетельствует, что дело снова не обошлось без баронессы Скалон. Анастасия, девушка статная, но не очень красивая, влюбилась в высокого юношу с аристократическими манерами. Сам Густав, судя по всему, никаких глубоких чувств не испытывал, но приданое, составлявшее без малого миллион рублей, заставило его сделать выбор. Свадьба состоялась 2 мая 1892 года в присутствии примерно сотни гостей. Маннергейм смог быстро рассчитаться с долгами и начать с удовольствием проматывать приданое своей жены. Собственно, так же в свое время поступил его отец, женившийся не на девушке, а на ее капитале.

В том же 1892 году Маннергейм попытался поступить в Академию Генерального штаба. Это учебное заведение было предназначено для того, чтобы готовить интеллектуальную элиту Российской армии. Связи в данном случае значили не так много, и Карл Густав, лишившись привычной поддержки, успешно провалился на первом же экзамене. Впрочем, он не слишком сожалел об этом. Блестящая кавалергардская жизнь затянула его, а для балов и светских развлечений серьезная учеба могла быть только помехой. Судя по всему, попытка поступить в Академию была продиктована исключительно честолюбием – стремлением доказать себе и окружающим, что молодой офицер еще и умен. По этой же причине сегодня многие выпускники российских вузов, отнюдь не грезящие о научной карьере, поступают в аспирантуру, а отдельные чиновники (не будем показывать пальцем) защищают липовые докторские диссертации по истории.

Но вернемся к Маннергейму. Кавалергарды, как уже говорилось выше, были во многом «парадным» полком. Способность выполнять представительские функции находилась для них на первом месте. Карл Густав добросовестно выполнял свои служебные обязанности, оттачивая манеры, навыки светского общения, искусство наездника. Он часто ходил на балы и придворные празднества, крутил романы. Он участвовал в соревнованиях кавалеристов и нередко брал призы. Вместе с однополчанами принимал участие в коронационных торжествах по случаю восшествия на престол Николая II. В отпуск ездил с семьей в Западную Европу, в основном на французские курорты. Получал награды – например, в 1895 году Кавалерийский крест австрийского ордена Франца-Иосифа. Такие награды – не боевые, а чисто церемониальные – украшали грудь многих офицеров, служивших при дворах европейских монархов. В этом, собственно, и заключалась в основном его служба.

Да, когда мы слышим про три десятка лет военной карьеры, нам обычно представляется нечто иное, нежели «балы, красавицы, лакеи, юнкера, вальсы Шуберта и хруст французской булки». И вряд ли победа на скачках и статная выправка являются основанием для установки мемориальной доски. Хотя, конечно, не стоит думать, что служба Маннергейма была лишена всяких тягот. Вот, например, что пишет Леонид Власов об одном из эпизодов придворной службы:

«Маннергейм вернулся в свой полк и сразу был назначен в „тяжелый“ дворцовый караул, где кавалергарды находились сутки, а потом три дня „приходили в себя“. Причиной этого были – необходимый атрибут дворцовой формы, лосины. Их немного смачивали, посыпали внутри мыльным порошком, и затем два дюжих солдата „втряхивали“ в лосины голого офицера. Лосины великолепно облегали ноги, но когда они высыхали, начинались адские мучения, проблемы с туалетом. Все это продолжалось 24 часа».

Стоять на карауле во дворце в обтягивающих лосинах – это вам не с гранатой под немецкий танк, это на целый памятник тянет, не то что на мемориальную доску.

В 1897 году Маннергейм стал служить в Придворной конюшенной части, при этом место в Кавалергардском полку за ним сохранилось. Молодой офицер действительно прекрасно разбирался в лошадях и любил их. В его обязанности входила, в частности, покупка лошадей для императорских конюшен по всей Европе. Параллельно он занимался и своим небольшим конным бизнесом, покупая лошадей в западноевропейских странах и продавая их в России. Такие «побочные заработки» офицеров были в принципе нормой. При известной доле воображения можно провести параллель с бизнесменами, занимавшимися перегоном подержанных иномарок в Россию сто лет спустя. Впрочем, о своих основных обязанностях молодой офицер не забывал, и у начальства не было к нему претензий. Возникал ли при этом конфликт интересов между служебными обязанностями и бизнесом и как Маннергейм для себя решал этот конфликт, доподлинно неизвестно.

Известно, однако, что деньги от купли-продажи лошадей стали для него серьезным подспорьем. Дело в том, что и его семейная жизнь, и материальное положение к концу века не просто дали течь, а пошли ко дну. Молодой кавалергард вовсе не считал кольцо на пальце помехой для романов. В 1895 году началась его длительная связь с графиней Елизаветой (Бетси) Шуваловой, что, в свою очередь, никак не исключало мимолетных интрижек с другими светскими дамами. Разумеется, его жена не испытывала большой радости, наблюдая неверность мужа. Она родила ему двух дочерей, однако единственный сын оказался мертворожденным, что привело к сильному отчуждению супругов. Маннергейм, как и многие отцы, хотел бы иметь наследника мужского пола. К 1900 году Густав и Анастасия жили уже как чужие друг другу люди.

Приданое жены исчезало быстрыми темпами. Попытки Маннергейма организовать конный завод или рыбное хозяйство окончились неудачей и только ускорили этот процесс. В 1901 году жена, не сказав ему ни слова, отправилась сестрой милосердия на Дальний Восток, где русские войска участвовали в подавлении так называемого «боксерского восстания» в Китае. Вернувшись, она забрала обеих дочерей и уехала в Париж, чтобы никогда больше не вернуться в Россию. Фактически Маннергейм повторил судьбу своего отца – с той единственной разницей, что тот сбежал от жены, а Густав сам довел жену до того, что она предпочла от него сбежать. Действительно, ее приданое уже было растрачено, и теперь от нее не было никакой пользы.

В марте 1902 года Маннергейм попросил начальника офицерской кавалерийской школы генерала Алексея Алексеевича Брусилова взять его в свое учебное заведение. Незадолго до этого он получил травму при падении с лошади, и в Придворной конюшенной части ему все больше приходилось заниматься тяготившей его канцелярской работой. Брусилов согласился. Маннергейм с головой окунулся в новую работу, возможно, надеясь сбежать от проблем. Однако это не удалось: долги росли, будущий фельдмаршал все глубже погружался в депрессию. Графиня Шувалова, муж которой скончался, предложила ему вступить в гражданский брак. Это решило бы его материальные проблемы, но поставило бы крест на карьере, поэтому Маннергейм предпочел отказаться. Порой складывается впечатление, что к каким-либо сильным чувствам этот человек не был способен в принципе и единственным, в кого он был искренне и безоглядно влюблен, был он сам.

В конечном счете желанным выходом для молодого офицера стала русско-японская война. Маннергейм отправился на фронт далеко не сразу. Желание послужить Отечеству не только на придворном паркете и кавалерийском манеже охватило его только осенью 1904 года, спустя полгода после начала боевых действий. Как писал сам будущий маршал в своих мемуарах, «генерал Брусилов не одобрил мой поступок. Он считал совершенно бесполезным участие в такой незначительной войне и уговаривал меня отозвать прошение. Ведь скоро, считал Брусилов, начнется реальное противоборство, которое, возможно, перерастет в мировую войну – именно поэтому мне следовало поберечь себя. Однако я не сдался, поскольку прочно решил попробовать свои силы в настоящей войне».