«Родная речь. Уроки изящной словесности» kitobiga sharhlar

Не костыли, но фонарь - вот как я бы для себя охарактеризовала эту книгу.

Честно, что вы вынесли из школьных уроков по литературе? Кого из русских классиков смогли искренне понять и полюбить? Я встречала, конечно, таких изумительных людей, которые в 15 лет прочитали программных Толстого и Достоевского, всё уяснили, радостно написали сочинение и вовсе даже не возненавидели этих титанов от литературы. Но лично моя превалирующая эмоция от школьного изучения - раздражение. Я ничего не понимала и никого (кроме Булгакова) не полюбила и, хотя прочитала практически всё, не запомнила почти ничего. Разумеется, в этом отчасти есть и моя вина, я недостаточно впахивала на ниве освоения литературных залежей, но и с преподавателем мне, пожалуй, не повезло. Добрейшей души женщина, уже сильно в возрасте, она волновалась лишь о том, чтобы мы идеологически правильно написали сочинение, для чего предлагалась жесткая схема. С сочинениями у меня проблем не было, но пятёрка по литературе в результате не стоила ломаного гроша.

После школы лет 10 я декларировала свободу от классиков и меня не волновало, что я сходу не могу вспомнить автора "Обрыва". Однако чем больше я читала относительно серьезных книг, тем острее чувствовала нехватку корней, какого-то базиса, без которого ощущала собственную поверхностность. У меня хватило смелости на Чехова, но на Достоевского рука не поднялась. Да, я собиралась его почитать, но не доставало волшебного пинка.

Вайль и Генис такой пинок мне предоставили: вот, пожалуйста, сказали они, попробуй представить, что наша книга - это твой школьный учебник. Конечно, в моём школьном учебнике не было написано, что стихи Лермонтова - сухи, шаблонны, вымучены. Нет, ну что вы, это было сложно вообразить. В моём учебнике не было написано, что роман Чернышевского "Что делать?" - удивительно плох с литературной точки зрения, зато огромное количество времени мы должны были потратить на разбор унылого, зубодробительно скучного четвертого сна Веры Палны, связанного с социальным устройством будущего. Вы серьёзно, да? Детей в 15 лет редко волнует общественное устройство, зато вот

Третий же сон — явление исключительно интересное и даже загадочное. Он снится Вере Павловне на четвертом году супружеской жизни. Она все еще хранит девственность.... И тут — сон, будто списанный из фрейдовского «Толкования сновидений»: отчетливо эротический, хрестоматийный. Чего стоит только голая рука, которая размеренно восемь раз высовывается из-за полога. Чернышевский не трактует сон, но поступает нагляднее и убедительнее — взволнованная Вера Павловна бежит к мужу и впервые отдается ему. ... Можно было бы сказать о явном влиянии фрейдизма, если б Фрейду в год выхода «Что делать?» не исполнилось семь лет.

Мне кажется, что с таким разбором произведения любой учитель литературы добился бы если не полного понимания от класса, но заметного интереса. А там уж можно и про социальный аспект ввернуть.

После "Уроков изящной словесности" к классикам приступить не так страшно - можно не бояться видеть недостатки в произведениях, но авторы учебника помогут не пропустить несомненные достоинства, которые в 15 лет ещё невозможно почувствовать.

Муахаха! Трепещите, Гончаров с Островским, я иду к вам! *слышен удаляющийся демонический хохот*

Вот так в один день могут у человека появляться любимые книги. Вот просто "из ниоткуда"(с). Впрочем, что это я говорю?! Появилась она из игры "Книжный сюрприз", благодаря выбору дорогой Женечки Lettrice , приславшей мне бонусную посылку!!!

Итак, я читала и просто наслаждалась!!! И новым взглядом на известные (давно изученные и изучаемые, но по-прежнему очень любимые) имена и книги! И спорными моментами! И в целом - сознанием того, что авторы этого альтернативного учебника литературы (ведь можно так назвать, правда?!) тоже любят то, о чем пишут. Но любовь их более свободная и не задавленная стереотипами.

Прочитав во вступлении нижеприведенные строки, я сначала заметалась: где? где они подсмотрели мои мысли???

...твердо усвоенное в школе преклонение перед классикой мешает видеть в ней живую словесность. Книги, знакомые с детства, становятся знаками книг, эталонами для других книг. Их достают с полки так же редко, как парижский эталон метра. Тот, кто решается на такой поступок – перечитать классику без предубеждения – сталкивается не только со старыми авторами, но и с самим собой. Читать главные книги русской литературы – как пересматривать заново свою биографию. Жизненный опыт накапливался попутно с чтением и благодаря ему. Дата, когда впервые был раскрыт Достоевский, не менее важна, чем семейные годовщины. Мы растем вместе с книгами – они растут в нас. И когда-то настает пора бунта против вложенного еще в детстве отношения к классике.

Ну и дальше понеслось!... Мне понравились все главы. С жадностью читала: - и о метком пародийном изображении Фонвизиным не невежества, как мы привыкли думать, а как раз нелогичности наук и многих знаний, показанном через сцену с Митрофанушкой (помните:"Дверь?.. прилагательна!" - сразу вспоминается книга Чуковского "От 2 до 5", где дети порой более точно глядят в суть предмета); - и об основоположнике российского диссидентства Радищеве (да, и я всегда говорю, что сила его - не в писательстве!); - и о создателе не литературного жанра, а этической системы Крылове (и это я вдруг осознала: Почти ровесник Карамзина, он был на 30 лет старше Пушкина и на 45 -- Лермонтова, и пережил их всех.); - и о "божественном эгоизме" Пушкина; - и о "добросовестном комментаторе эпохи" Белинском; - и о "мещанской трагедии" Островского "Гроза" (да, и я всегда чувствовала иррационализм драмы Катерины), - и о "несвершившемся человеке" - так назвали героев Чехова авторы учебника, а также о героях его пьес, которые "мечутся по сцене в поисках роли" (я всегда примерно об этом говорила при обсуждении чеховских пьес), - и....

Я в этом отзыве проскочила галопом по Европам, жадно оглядывая всю книгу и желая и то вам показать, и на то намекнуть - чтоб убедить: стОит, стОит читать!!!! И учащимся-студентам, и преподавателям, и всем читателям, для кого имена русской литературы 19 века - не пустой звук... Вам будет легко, уютно и интересно пробегаться по любимым страницам классики и замечать новые нюансы, порой меняющие ракурс восприятия книги...

По ходу чтения регулярно задавалась невеселыми вопросами: а почему такая книга (или подобная ей) не попалась мне в старших классах школы? почему моя учительница литературы не могла так же увлекательно рассказать о книгах, а всегда лишь «давала материал»? Хотя, моя учительница литературы – это своего рода уникум: для того, чтобы превратить уроки литературы в каторгу, а написание сочинений в повинность, таки необходимо обладать своего рода талантом. Но речь, к счастью, не о Екатерине Петровне, а о чудесном сборнике статей об известных, давно набивших оскомину, препарированных множеством критиков произведениях русской литературы из школьной программы. Тут и в помине нет угловатых, наводящих ужас формулировок типа «в образе Татьяны…», «протест против косности и рабства», выхолощенного языка школьных учебников и вступительных статей, а встретившийся «лишний человек» (куда же без него в русской литературе!), не заставит внутренне сжаться и уйти в глухую оборону. Зато есть оригинальная точка зрения авторов на, казалось бы, давно изученные произведения и персонажей русской литературы, да и самих русских классиков. После книги возникло неудержимое желание вернуться к тем произведениям, что составляют школьные хрестоматии, и, возможно, заново открыть их для себя.

Книга произвела очень противоречивое впечатление. Сначала напишу о минусах - когда я услышала, что Бродский в чём-то похож на Пушкина, а "Мцыри" и "Демон" Лермонтова написаны тем же стихом, что и Евгений Онегин (да там абсолютно иной ритм!), мне пришло на ум много плохих слов и я было потрусила к компьютеру, чтобы украсить ими свою рецензию, но время было уже позднее, и я решила отложить экзекуцию до утра. Начинать новую книгу, на ночь глядя, тоже не хотелось, и я продолжила слушать "Родную речь". У меня складывалось впечатление, что два двоечника, вырвавшись из класса литературы, накануне каникул и перевода в другую школу, решили дерзко потроллить доставучую литераторшу - "потошнить ей в сумочку" и "напИсать в тапки"...

Но слушая книгу дальше, я нашла в ней немало и удовольствия. Язычок у авторов бойкий, наблюдения порой парадоксальные, но меткие. И пусть в оценке некоторых писателей, я в корне не согласна с Вайлем и Генисом - и тут дело не только в разнице вкусов, но и в очевидных искажениях действительности авторами книги. Я могла бы аргументированно и долго спорить, если бы сочла нужным кого-то переубеждать, но такой задачи я перед собой не ставлю, а потому постаралась воспринять книгу как она есть, и мне открылись некоторые любопытные факты, • интересные точки зрения на поэзию и прозу Некрасова; • о Чацком, я, наконец, услышала подтверждение собственным давним мыслям, которые так возмущали мою учительницу литературы и, самое главное, мне действительно захотелось взять в руки Карамзина и Некрасова, Чехова и Салтыкова-Щедрина (моя давняя боль) и даже Чернышевского. Радищева, кстати, я перечитывала уже будучи взрослой, и книга мне понравилась гораздо больше, чем в школе. Но ведь если бы в школе нас ею не пытали, возможно, я бы и вовсе не заметила её существования). Поэтому тема книги Вайля и Гениса - нужная, и, хотя, говорят они обо многом, умело задевая болевые точки, с профессионализмом борзописцев от "Радио Свободы", мне было интересно ознакомиться и с такими взглядами на родную словесность.

Я не из тех несчастных, кому школьная программа по литературе навсегда отбила охоту читать. Я полюбила книги ещё дошкольницей, и убить эту любовь было уже никому не под силу. Мне повезло с учителями литературы. В начальной школе мой класс вела молоденькая выпускница института, обожавшая детей и свою работу; она создала в нашем классе мини-библиотеку и постоянно придумывала мероприятия совместно с городской детской библиотекой, которая едва ли не стала нашим вторым домом. Елена Ярославна была во всех отношениях творческим человеком, и книги были одним из её главных увлечений. Перейдя в среднюю школу, мы попали в цепкие лапы Симыванны; она была характерным продуктом советской системы, однако искренне любила литературу. Она знала существенно больше предусмотренного программой, и ей вечно не хватало времени поведать нам обо всём. У неё была настолько эмоциональная манера рассказывать, что её уроки не прогуливали даже заядлые двоечники и второгодники. Это была страсть, это было её призвание. В 10-11 классах ситуация изменилась, мы попали к другой учительнице - к Лошади. В отличие от Симыванны, Лошадь была диссиденткой. Несчастная во всех отношениях женщина, она издевалась над нами с помощью своего предмета, заставляя читать и писать очень много, хотя мой класс вообще-то считался математическим. Мыши плакали, кололись, но продолжали жрать кактус. Мы читали по программе и ещё больше по списку внеклассного чтения, куда входила одна только остросоциальная литература. Мы ненавидели Лошадь и её стиль преподавания; из-за неё мы испортили отношения с учителями, чьи уроки шли после литературы - большинство из нас не успевали дописывать сочинения и задерживались. Зато уже к 16-17 годам я почла достаточно о Великой Отечественной и Афганской войнах, о культе личности и репрессиях, о Чернобыльской катастрофе, и представления о государстве, в котором мне довелось родиться и жить, претерпели существенные изменения.

Окончив школу, я продолжала читать, но никогда с тех пор не возвращалась к русской классике. У меня были (и есть) свои любимые и нелюбимые авторы. Мне нравятся Толстой, Пушкин и Лермонтов, а Некрасов с Гоголем оставляют равнодушной. "Преступление и наказание" мне 16летней далось с таким трудом, что и сейчас я не уверена, что хочу продолжить знакомство с Достоевским. Я нежно и трепетно люблю Грибоедова и его "Горе от ума". И мне кажется, Вайль и Генис правы, говоря:

Один из главных вопросов российского общественного сознания можно сформулировать так: глуп или умён Чацкий?

Вообще в этой книге большинство программных произведений рассматриваются с непривычной для нас точки зрения, не с тех позиций, которые помнятся нам по школе. Писатели делают попытку реанимировать русскую классику в глазах тех, кому она кажется скучной, однозначной, устаревшей. Кому не попались хорошие учителя, которые бы не только донимали вопросами в духе "почему у Базарова были красные руки", как нас наша Лошадь, но и могли бы заинтересовать, заинтриговать и привлечь.

Некоторые выводы авторов меня сильно удивили. Рассказывая, например, о Лермонтове, они утверждают, что Михаил Юрьевич был в первую очередь прозаиком, а не поэтом, а его знаменитейшее стихотворение "На смерть поэта" изобилует штампами и воспринимается нами так восторженно именно на эмоциональном уровне. Якобы он просто следовал традиции - писать в стихах. Любопытен взгляд авторов на Илью Ильича Обломова, чей образ и имя уже давно кажутся нам нарицательными. Вайль и Генис же считают, что Обломов настолько целен и органичен, что ему нет смысла куда-то бежать и что-то делать. А при описании "Грозы" Островского авторы сопоставляют Катерину Кабанову с госпожой Бовари Флобера и снова приходят к интереснейшим выводам. И конечно, трудно не согласиться с этим утверждением:

В России трактовка классики часто превращается в особую область духовного опыта, своего рода теологию, где текст рассматривается как зашифрованное откровение. Расшифровка его - дело личного духовного опыта. Книга выходит из-под власти коллективного сознания.

Вот, пожалуй, и всё, что я хотела бы рассказать) Думаю, вы сами понимаете, дорогие мои, кому будет интересно такое чтение.

Самая главная польза от этой книги - я наконец-то поняла, почему я так не люблю читать литературную критику.

Когда читаешь рецензии обычных читателей (не профессиональных критиков), то видишь в первую очередь их личное отношение к данному произведению, реже - к творчеству конкретного писателя "в целом", понимая при этом, что "в целом" - всего лишь та часть из написанного автором, которую этот читатель уже прочел. В обычно-читательских рецензиях интересно именно личное отношение, вплоть до того, что книга не совпала с местом и временем прочтения ("и так на душе кошки скребут, а тут еще эта чернуха" или "хотелось чего-нибудь динамичного, а здесь сплошные пейзажи и ангст главного героя"). Даже если автор такой рецензии - совсем незнакомый человек, из его или ее отзыва можно выцепить значимые для себя моменты, которые не упомянуты в аннотациях ("когда у ГГ пропала его любимая кошка, а потом он нашел ее сбитую машиной, я расплакалась", "большие куски текста посвящены подробному описанию всевозможного оружия", "друг ГГ долго и мучительно умирает от неизлечимой болезни" и т.д.). Получив такие "доп. сведения", можно самостоятельно сделать вывод, стоит ли тебе браться за эту книгу, или нет, и если стоит, то когда. А оценки - дело такое, оценки мы и сами можем поставить!

Когда же речь заходит об отзыве профессионального критика, то редко кто из них ограничивается строго дополнительной информацией о книге (когда написано, какие темы повторяются в других произведениях этого автора, чем данное издание отличается от предыдущего, в каких условиях автор писал конкретно этот роман, что он сам говорит об этой книге, писал ли до него кто-нибудь в такой стилистике или на схожий сюжет - и т.д.). Кто-то когда-то решил, что профессиональный критик, с высоты своего образования и знакомства с творчеством автора в целом (без кавычек), обязательно должен делать выводы о значимости того или произведения, о его влиянии на умы, о месте данного романа (повести, поэмы, пьесы) в мировой культуре и культуре конкретного народа, о герое как зеркале чего-нибудь-там - продолжать можно до бесконечности. А я не хочу, чтобы за меня оценивали, тем более настолько масштабно. В первую очередь для меня важна роль конкретного произведения в моей жизни, а не в мировой культуре.

Поэтому, когда Генис и Вайль рассказывают о параллелях между "Грозой" и "Госпожой Бовари", вкратце пересказывают историю создания "Путешествия из Петербурга в Москву"*, упоминают о существовании первой версии "Тараса Бульбы" и чем она отличается от более известной второй, или собирают по разным источникам высказывания Чехова о так и ненаписанном им романе - это интересно и помогает мне, читателю, составить свое впечатление о уже прочитанном, а также принять решение, что еще я хочу прочитать у того или иного автора. Когда же начинается анализ творчества поэта или писателя в целом, очень хочется закрыть книгу с критическими заметками и переключиться на что-нибудь более полезное лично для меня (пусть даже чисто в развлекательном смысле).

В любом случае, спасибо авторам "Родной речи" за то, что они попытались взрыхлить уже порядком утоптанную (почти до плотности камня) почву русской классической литературы, добавить ей объема и сделать ее более плодоносной для современного читателя.

____________ * Забавно, что вскоре после главы про Радищева я прочла небольшую повесть Анны Коростелевой "Александр Радищев" (написанную, кстати, в той же иронично-драматичной манере, что и около-биографичный роман Даниэля Кельмана "Измеряя мир") - тот случай, когда жизнь автора выглядит намного интереснее его "бессмертного" произведения.

Я влюбилась в комбо "чтец Игорь Князев + Петр Вайль", когда прослушала книгу "Гений места", поэтому "Родную речь" пошла слушать без раздумий. А ещё потому что я как раз достигла того витка жизни, когда с особенной жадностью хочется перечитывать и переосмыслять классику.

...диалектика жизни ведет к тому, что твердо усвоенное в школе преклонение перед классикой мешает видеть в ней живую словесность. Книги, знакомые с детства, становятся знаками книг, эталонами для других книг. Их достают с полки так же редко, как парижский эталон метра.
Тот, кто решается на такой поступок -- перечитать классику без предубеждения -- сталкивается не только со старыми авторами, но и с самим собой. Читать главные книги русской литературы -- как пересматривать заново свою биографию. Жизненный опыт накапливался попутно с чтением и благодаря ему. Дата, когда впервые был раскрыт Достоевский, не менее важна, чем семейные годовщины. Мы растем вместе с книгами -- они растут в нас. И когда-то настает пора бунта против вложенного еще в детстве отношения к классике. 

Книга читается/слушается с чрезвычайной лёгкостью; мне понравилось не подглядывать в содержание и предвкушать: кто следующий? Малопонятный Белинский или любовь всей жизни Пушкин? Достоевский или Толстой?

Как будто с кучей любимых друзей повстречалась, наобнималась, по-новому на них взглянула. Единственная побочка от этой книги для меня — то, что хочется жадно перечитать все упомянутые произведения (а лишних часов в сутках по-прежнему не подвезли).

Очень хорошая литературоведческая книга для того, чтобы вспомнить позабытое и заново прикоснуться к любимому. Возможно, для кого-то более глубоко образованного (или имеющего личные эмоциональные сцепки с кем-то из авторов классики) некоторые утверждения покажутся категоричными и смелыми, но лично мне было в самый раз ("я по жизни так необразован, что всё время что-то узнаю", как говорится у Губермана): я люблю, когда мне что-то трактуют и объясняют.

Помимо всего прочего, книга завораживает динамикой, она НЕ СКУЧНАЯ (да, это важно подчеркнуть капслоком, когда идёт речь о классике), и сам по себе текст доставляет море удовольствия.

"Родную речь", журчащую, как ручей, сопровождает неназойливая,необременительная ученость. Она предполагает, что чтение -- это сотворчество. У всякого -- свое. В ней масса допусков. Свобода трактовок.

Книга в меру ироничная, очень глубокая, лиричная; книга, оставляющая после себя светло-грустное послевкусие.

Те, кто должны насадить завтрашний сад, вырубают сад сегодняшний.
На этой ноте, полной трагической иронии, Чехов завершил развитие классической русской литературы. Изобразив человека на краю обрыва в будущее, он ушел в сторону, оставив потомкам досматривать картины разрушения гармонии, о которой так страстно мечтали классики.
Чеховский сад еще появится у Маяковского ("Через четыре года здесь будет город-сад"), его призрак еще возникнет в "Темных аллеях" Бунина, его даже перенесут в космос ("И на Марсе будут яблони цвести"), о нем в ностальгической тоске еще вспомнят наши современники (фильм "Мой друг Иван Лапшин").
Но того -- чеховского -- вишневого сада больше не будет. Его вырубили в последней пьесе последнего русского классика.

Мой любимый филолог М. Л. Гаспаров разделял научные подходы на два вида: критические и исследовательские. Исследователь скажет: «Радуга – это оптическое явление в атмосфере, имеющее вид разноцветной дуги на небесном своде». Критик скажет: «Радуга – это красиво» или, напротив: «Радуга – это попсово, желаю грозу с чёточными молниями». «Уроки изящной словесности» Петра Вайля и Александра Гениса ярко представляют критический подход. Мы просто решились поговорить о самых бурных и интимных событиях своей жизни - русских книгах – согласитесь, вступительная фраза звучит гордо. Соавторы поставили себе высокую планку: создать альтернативный учебник русской литературы, занимательный, непредсказуемый, поэтичный. Но всё же учебник. Поймите правильно, я люблю эксперименты. В лабораторных условиях, читай, не над собой. Помню, в школе судорожно отплёвывалась от сцен допроса в «Разгроме» и «Молодой гвардии», параллельно зачитываясь набоковским переводом Alice in Wonderland. Прошли годы. Фадеева исключили из школьной программы, где почётное место заняла как раз-таки «Аня в Стране Чудес». Ученичков тошнит. Дщерь одной из наших коллег (с подачи мамы-умницы) в сочинении написала, что Wonderland - галлюцинации наркомана. Аня, прелестное созданье, чем-то удолбалась, дурак Кэрролл описал, а осёл Набоков перевёл. Ученичкам, бедненьким, навязывают, они, бедненькие, реагируют. Негативно. А какая формальная разница между следующими утверждениями: Лишь один образ Андрия резко обособлен в повести. Позорная его гибель, являющаяся необходимым нравственным возмездием за отступничество и измену общенародному делу… (С.И. Машинский, 1976 г.) Вера в Россию, по Гоголю - это и есть вера в Бога... Янкель отвратителен автору именно не еврейством, а рационализмом, отрицающим стихийную - то есть единственно истинную - духовность. (Вайль и Генис, 2000 г.) По смыслу цитаты противоположны, но каждая из них говорит не о Тарасе или Гоголе, а о времени создания статей. Раньше смысл козацких вытребенек приписывался радению за общенародное дело, теперь какой-то «стихийной духовности», ам сляв, над которой недурно и постебаться с позиции рационалиста-западника Янкеля. Учебничные, однозначные утверждения, только с позиций новой идеологии. Главное в поэзии Пушкина – вольность (ждёте уж рифмы «фривольность»? Дождётесь, тонкие эротические ножки уже топочут в прихожей). Главное в «Преступлении и наказании» - то, что Христос есть прообраз Раскольникова. С этими утверждениями даже не хочется спорить, соавторы так видят. Я так вижу – исчерпывающий пример критического подхода. И в какой-то момент начинает занимать уже не ход мыслей в эссе, а тот образ, которым пытаются зацепить, поддеть читателя. Отреагируй, лапушка! Хоть глазком, хоть правой ноженькой. И ведь реагирую! Ага, Карамзин ответственен за чрезмерную целомудренность русской прозы. Интересно. Слишком силен был в Фонвизине Недоросль, чтобы он мог стать Стародумом. Неожиданно, хотя Фон Визен бы оскорбился. Но когда Крылова объявляют ни больше, ни меньше, как творцом нового Евангелия… Уважаемый редактор, может, лучше про реактор? Впрочем, писаревщины у Вайля и Гениса нет… или почти нет. Александру Сергеевичу и Льву Николаевичу не делают а-та-та по попке. Влетает лишь тем, кого ругать можно и модно. Чернышевский... ну, с Чернышевским всё ясно, "Дар" уже написан. Некрасову попало за то, что он жалел мужика и лишил своих персонажей даже единственной свободы - свободы созидательного крестьянского труда. Первое утверждение спорно, второе абсурд а-ля Салтыков-Щедрин, сказка "Коняга". Коняга неуязвим потому, что он "настоящий труд" для себя нашел. Этот труд дает ему душевное равновесие, примиряет его и со своей личною совестью и с совестью масс, и наделяет его тою устойчивостью, которую даже века рабства не могли победить! Трудись, Коняга! упирайся! загребай! Вообще созидательный тяжёлый физический труд за спасибо Некрасов описывает куда как реалистично... А самого Щедрина как отщёлкали! Ему идут сокращённые издания; он обречен нести крест русских писателей -- принимать литературу чересчур всерьез. А лучшая глава "Истории одного города" - описание градоначальников. В ней, как в капсуле, заключен фантастический роман, который, будь он написан на таком же уровне, как этот перечень, мог бы на целый век опередить "Сто лет одиночества" Гарсиа Маркеса. Понятно, щедринская сатира может нравиться или не нравиться. Но предъявлять к ней требование опередить Маркеса, простите, дико. Всякому овощу своё время.

Я могу так ораторствовать часами, но время сказать о положительных сторонах "Родной речи". Соавторы ставили себе целью открыть возможность к прочтению того, что раньше всего-навсего изучали и, изучив, отбросили. У них получилось. Победа за Вайлем и Генисом, а я пошла сдувать пыль с Радищева и Гончарова. Книга, которая побуждает читать дальше, - это по определению нужная книга. Спасибо Вам, Morra , за этот прекрасный опыт, а флэшмоб 2011 - это хорошо и славно.