Kitobni o'qish: «Избранные сочинения»

Shrift:

* * *

Александр Павлович Чехов

Александр Павлович Чехов (Седой) (1855–1913)

Имя великого русского писателя Антона Павловича Чехова известно каждому мало-мальски образованному человеку. Его рассказы, по художественной ценности, глубине мысли и силе образного воздействия на читателей превосходящие многие и многие многостраничные романы, постоянно переиздаются и экранизируются, а пьесы ставятся на многих сценах мира, оставаясь современными и в наши дни.

Творческая судьба его старшего брата Александра, одаренного литератора и энциклопедически образованного человека, знавшего несколько европейских языков, сложилась, к сожалению, как судьба писателя «средней руки». А между тем литератором Александром Чеховым написано, как под своим именем, так и под псевдонимами Агафопод Единицын, Алоэ, а затем А. Седой, немалое количество прекрасных рассказов и фельетонов, достойных переиздания, прочтения и осмысления.

Александр Чехов родился в 1855 году в многодетной мещанско-купеческой семье. Помимо Александра, у его родителей – Павла Егоровича и Евгении Яковлевны Чеховых – было еще пятеро детей: четверо сыновей и одна дочь – Николай, Антон, Иван, Мария, Михаил.

Детство и гимназические годы Александра, как и его младшего брата Антона, протекали в Таганроге. Об этих годах жизни он впоследствии написал очерки-воспоминания: «В гостях у дедушки и бабушки», «Из детства Антона Павловича Чехова, представленные в нашей книге. Эти воспоминания порою вызывали возражения со стороны младших членов семьи Чеховых, в частности, Михаила и Марии, считавших, что в них сильно сгущены мрачные краски их детства. Их критическая оценка во многом объясняется тем, что с годами суровый нрав их отца несколько смягчился, и по отношению к младшим своим детям он не проявлял уже той строгости, которуюв полной мере испытали старшие сыновья. Тем более что воспоминания Александра Павловича совпадают с высказываниями самого А.П. Чехова. Так, в письме старшему брату от 2 января 1889 года он писал: «Деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать»¹

А по свидетельству Вл. И. Немировича Данченко, Чехов никогда не мог простить отцу, что тот его в детстве сек. Павел Егорович действительно был человеком гневливым, жестоким, религиозно фанатичным, однако всем своим детям он дал хорошее образование, и все они стали личностями незаурядными.

Судьба каждого из них сложилась по-разному. И жизненный срок каждому был отпущен разный. Николай Чехов, подававший надежды стать художником, прожил всего тридцать один год; сам Антон Павлович умер в сорок четыре, Александр – в пятьдесят восемь. В плане долгожительства младшим детям также повезло больше. Ставший педагогом Иван прожил шестьдесят один год, Михаил – более семидесяти лет, а сестра и вовсе дожила до девяносто трех.

После окончания в 1875 году с серебряной медалью Таганрогской мужской гимназии, Александр Чехов продолжил обучение на естественном отделении физико-математического факультета Московского университета. Уже в студенческие годы проявил интерес к сочинительству и стал публиковаться в московских юмористических газетах и журналах «Московский листок», «Зритель», «Москва», «Будильник», чем во многом способствовал приобщению к миру журналистики юного Антона, пошедшего по стопам старшего брата.

Интересно, что для юного Антона Чехова, тогда еще гимназиста, старший брат в определенной мере был литературным авторитетом. Именно на суд Александра он отправлял из Таганрога в Москву свои первые сочинения. Александр же был и первым критиком литературных опытов младшего брата, в частности, его первых пьес «Безотцовщина», «Нашла коса на камень». А когда Антон переехал в Москву, Александр давал ему советы, как и что надо писать. Даже первую его работу он отдал в редакцию под собственным именем, иначе могли и не принять. Через некоторое время, впрочем, их роли поменяются, и уже младший брат станет анализировать произведения старшего, давать им оценки и советы…

По выходе из университета в 1882 г. Александр Чехов служил в таганрогской, новороссийской и петербургской таможнях, не переставая писать юмористические рассказы и статьи для периодической печати. Из Таганрога он был уволен за нашумевшую повесть о злоупотреблениях в местной таможне, которую опубликовал в одесской газете. Будучи человеком прямым и бескомпромиссным, Чехов-старший органически не выносил любой несправедливости.

В середине 1880-х годов Александр Чехов, обосновавшись в Петербурге, окончательно связал свою судьбу с журналистикой. С 1886 года и до конца жизни он – профессиональный газетчик и беллетрист, штатный сотрудник газеты «Новое время». На свою работу в «Новом времени» с жалованьем 60 рублей в месяц он смотрел как на успех, награду после долгих жизненных неурядиц. Александр Чехов также редактировал специальные издания «Слепец», «Пожарный», «Вестник Российского общества покровительства животным»; для дополнительного заработка он много писал и в другие газеты. Отчасти необходимость ради содержания большой семьи заниматься этой литературной поденщиной не позволяла ему уделять много внимания собственным литературным сочинениям, оттачивать собственное мастерство. Хотя стилистом он был замечательным, о чем можно судить по произведениям, вошедшим в нашу книгу.

Печатался Чехов-старший и в «Петербургской газете», в «Осколках», «Историческом вестнике», в «Вестнике Европы». Его перу принадлежит множество репортерских заметок, очерков, публицистических и научно-популярных статей невероятно широкого диапазона – от пожарного дела и фотографии до вопросов лечения душевнобольных и борьбы с алкоголизмом. Следует признать, что пагубная тяга к алкоголю преследовала и самого Александра Чехова, и его брата Николая…

А.П. Чехов считал письма старшего брата «первостатейными произведениями». Он видел, что Александр талантлив, но и лучше других знал его недостатки – разбросанность, слабоволие. В письмах к брату Антон Павлович много раз призывал его к серьезной работе: «Пиши не больше двух рассказов в неделю, сокращай их, обрабатывай, дабы труд был трудом».

В письме от 3 февраля 1886 года он убеждал брата: «Твое поздравительное письмо чертовски, анафемски, идольски художественно. Пойми, что если бы ты писал так рассказы, как пишешь письма, то ты давно бы уже был великим, большущим человеком»².

Лучшие из рассказов Александра Чехова – те, где он выступает как очеркист, знаток быта и характеров изображаемой им среды – простонародной, мещанской, чиновничьей. Несколько таких рассказов представлены в нашей книге («Бабье горе», «На маяке», «Старый Махмутка», «Цепи»).

Временами могло казаться, что занять более видное место в литературе Чехову-старшему мешала слава его великого брата. Известный в дореволюционное время, а ныне забытый литератор А.М. Хирьяков, умерший в эмиграции, вспоминал слова Александра Чехова, только что пролиставшего изданный в 1899 году карманный энциклопедический словарь Ф.Ф. Павленкова: «Меня обидели! Вот, полюбуйтесь! Сперва заметка об Антоне, а только потом обо мне. И обо мне начинается так: “Чехов Александр Павлович – брат предыдущего”. Почему это брат предыдущего? Ведь я же старше Антона! И в литературе я выступил раньше Антона. Да и по алфавиту имя Александр должно стоять раньше Антона, так что никак не Антон, а я предыдущий…»

По словам Хирьякова, все это было сказано довольно добродушно, хотя и не без некоторой досады. Разумеется, Александр Чехов признавал превосходство младшего брата и ничуть ему не завидовал, а наоборот, гордился им. Его обижало невнимание критики, отсутствие сколько-нибудь серьезной оценки его творчества.

С середины 80-х старший брат стал своего рода литературным поверенным в делах Антона Павловича в Петербурге и до самой его смерти выполнял его разнообразные поручения. Ни с одним из своих братьев Антон Павлович не вел такой содержательной и интенсивной переписки, как с Александром.

В 1888 году Александр Павлович овдовел, а в следующем году обвенчался с гувернанткой своих детей Н. Гольден, от которой у него в 1891 году родился сын Михаил, который впоследствии станет выдающимся драматическим актером, в течение шести лет возглавлявшим театральную студию МХТ-2, а после эмиграции в США открывшим там свою актёрскую школу, привившую многим американским актерам систему Станиславского. Михаил уже с раннего возраста проявлял разносторонние дарования. В 1895 году в одном из писем к сестре А.П. Чехов писал о племяннике: «Я думаю, что из него выйдет талантливый человек». В «Приложении» к нашей книге представлено несколько отрывков из воспоминаний актера М. Чехова, посвященные отцу.

Уход из жизни Антона в 1904 году стал для Александра сильным потрясением. Последние его очерки об их общем детстве посвящены памяти великого брата. Умер Александр Чехов через девять лет после смерти А.П. Чехова, в 1913 году. Похоронен на Литераторских мостках Волкова кладбища в Петербурге.

В предлагаемую вниманию читателей книгу вошло несколько лучших рассказов Александра Чехова (Седого), повесть «В погоне за теплом и солнцем», впервые публикуемая с 1913 года, а также воспоминания о детстве А.П. Чехова.

В. Бармин

Рассказы. Повесть

Визиты

Из записок служащего человека
^{Рассказ}

…Назвался груздем – полезай в кузов. Приехал в новый город – делай визиты… Облачился во фрак и белый галстук и начал. Пошел к Фейзулину. Встретила растрепанная девчонка и повела в гостиную. Вышел тощий, как палка, господин с трясущейся головой и пригласил сесть.

– Милости прошу… очень рад… Служить приехали? Доброе дело, доброе дело… Колька, не шали, выпорю! Ну куда ты, дьяволенок, за лампою полез? Разобьешь… Устали, я думаю, за дорогу…

– Да, устал…

– Так отдыхайте… Хороший у нас городок… Клуб есть… Николай, ну что же ты за анафема! Перестань, идол… ей-же-ей, лупцовку задам… Наказание Гподне мне с этим мальчишкой: мать уехала к родным в гости, а он мне вот какую голову сделал! Ну, приедешь, Акулина Кондратьевна, я тебе скажу спасибо… Были у Попова?

– Нет, еще не был…

– Побывайте у него: хороший человек, пригодится. Только в разговоре не упомяните как-нибудь нечаянно, что у него рожки на лбу… У нас тут в прошлом году полк стоял, так это его супруга, знаете ли, согрешила… Страсть он этого не любит, когда напоминают. Колька, да перестанешь ли ты?! Нет, видно, надо тебя драть.

Фейзулин снял с живота ременной пояс, поймал мальчишку и, сказав мне: «Погодите одну минутку», стал его сечь. Порка продолжалась добрых две минуты. Колька орал так, что душу выворачивало. Я пробовал раскланяться, но добрый хозяин ни за что не хотел подать мне руки прежде чем не кончит экзекуции. Наконец он, весь красный и запыхавшийся от труда, подал мне руку и сказал:

– Сами видите, с таким стервецом ничего не поделаешь… Голову ему снять мало. Будем знакомы… Почаще… Я тебя, живодер паршивый!.. У Попова будете, так не слушайте, когда он про мою жену говорить вам будет: все врет… Прощайте.

Пошел к Попову. Этот оказался толстеньким, лысеньким человечком с трубкой.

– Черт вас занес в наш городишко! – встретил он меня. – Народ все дрянь, общества – никакого… Жалко вас, ей-богу жалко, и даже, извините меня, скажу прямо: глупо вы сделали, что из Питера уехали… Право, глупо… И даже в дураки записать могу… Виданное ли дело, чтобы живого человека запихали в нашу трущобу?! А?! Нет, вы мне скажите!.. Свиньи и больше ничего… Были у Фейзулина?

– Был…

– Хороший он человек, но жена у него – лучше бы умерла… Такая баба, что ой-ой-ой!.. Полк у нас тут стоял, так ни одного офицера не было, чтобы она ему любовных записочек не писала… Скажите, пожалуйста! Такого человека – и вдруг в нашу трущобу… И зачем вас черт принес?! Дурак вы, ей-богу дурак. Водку пьете?

– Пью перед обедом.

– А! Это – другое дело… Тогда я – дурак: не догадался. Лиза, дай-ка сюда четвертную… У нас водка местная – сивуха… Стакан залпом выпьете? Нет? Ну, значит, дрянь вы человек… Говорил что-нибудь Фейзулин про мою жену? По глазам вижу, что говорил… Семь незаконнорожденных каждый год плодит… Ну-ка, водочки… Хороший человек, но свинья. Смотрел бы за супругою лучше… За ваше здоровье!.. Вы теперь куда? К Хомутову? Валяйте, только предупреждаю: он по должности вам вопросы задавать начнет, так вы отвечайте. Он любит этот порядок. А человек он добрый… Так, для проформы… Вы ему наврите, он всему поверит. Закусите-ка, да еще по одной хватим… А вы дурак, ей-богу, дурак… Слава Богу, что хоть водку пьете… Свиньи поганые… Ну, до свидания… не задерживаю… А еще водочки на дорожку? Не хотите? Не надо… А все-таки – дурак…

От Попова я отправился к Хомутову. Он встретил меня в кителе и молча указал на стул.

– Благодарю за честь-с, – начал он. – Служить приехали? Из Питера?

– Да.

– Родители есть у вас?

– Есть: папаша и мамаша.

– Очень приятно-с… А как звать их?

– Папашу – Павел Егорович.

– А мамашу?

– Евгения Яковлевна.

– Так-с, так-с… Славные старички… Нда… гм… Братья есть у вас?..

– Как же… пятеро…

– А по именам?

– Антон Павлович, Николай Павлович, Иван Павлович…

– Трое-с. А еще?

– Михаил и сестра Марья…

– Приятно, очень приятно… И у всех паспорта есть?

– У всех, ей-ей…

– Ну, это хорошо-с… Да-с… гм… да… Так вот-с… Знакомых имеете?

– Конечно…

– А например?

– Дюковский Михаил Михайлович… Служит…

– Очень, очень хорошо. Благонамеренные?.. Да… гм…

– Могу поручиться… Позвольте пожелать вам всего хорошего и откланяться.

– Спасибо-с, с-с. Заходите вечером чайку попить… А, кстати, запишите мне ваших родных на бумажку… так, для сведения… Они люди прекрасные, но все же, знаете, по службе… Осторожность… Может быть, у вас брат беспаспортный есть?.. Нельзя-с… Будьте здоровы-с. Благодарю за честь-с…

Я вышел, обливаясь потом. Завтра еще десяток визитов! Что я буду делать? Что говорить? А тут еще сзади по стопам и солдат идет… Тьфу!..

Текст печатается по изданию: Осколки, 1885, № 40; подпись: Алоэ

Слезы крокодила
^{Рассказ}

Небо заволокло тучами. Дождь печально колотил в стекла и нагонял на душу тоску. В задумчивой позе, с расстегнутым жилетом, и заложив руки в карманы, стоял у окна и смотрел на улицу Поликарп Семенович Иудин.

«Ну что такое наша жизнь? – рассуждал он в унисон с плачущим небом. – Что она такое? Книга какая-то с массой страниц, на которых написано больше страданий и горя, чем радостей… На что она нам дана? Для чего? Ведь не для печалей же Бог создал мир! А выходит наоборот. Слез больше, чем смеха…»

Иудин вынул правую руку из кармана и почесал затылок.

«Н-да, – продолжал он задумчиво, – в плане мироздания не было нищеты, продажности и позора, а на деле они есть. Их создало само человечество. Оно само породило этот бич. А для чего, спрашивается, для чего?»

Он вынул левую руку и скорбно провел ею по лицу.

«А ведь как легко можно было бы помочь людскому горю… стоило бы только захотеть. Вот, например, идет богатая похоронная процессия. Шестерня лошадей в черных попонах везет пышный гроб, а сзади едет чуть ли не на версту вереница карет. Факельщики важно выступают с фонарями. На лошадях болтаются картонные гербы: хоронят важное лицо, должно быть, сановник умер. А сделал ли он во всю жизнь хоть одно доброе дело? Пригрел ли бедняка? Конечно, нет… Мишура!..»

– Что вам, Семен Иваныч?

– Да вот затрудняюсь оценить костюм. По-моему, больше шести рублей под него дать нельзя, а она просит семь; говорит – детишки больны, лечить надо.

– И шесть много. Больше пяти не давайте. Только осмотрите хорошенько, нет ли дыр и пятен… «Нда-с, так вот она – жизнь. А за катафалком тянется сосновый гроб. Сзади плетется, шлепая по грязи, только одна старушонка. Она, быть может, укладывает в могилу и свое дневное пропитание… А спросить-ка, даст ли ей хоть копейку вот эта дама, которая сидит в карете? Конечно, нет…»

– Что там еще?

– Шубку старуха принесла… Сколько дать?

– Мех заячий… Ничего, крепка, рублей пять стоит. Дайте три рубля, и проценты, разумеется, вперед…

«Где же, в самом деле, люди, где их сердца? Бедняки гибнут, а богачам и дела нет…»

Иудин прижал лоб к холодному стеклу и задумался…

Текст печатается по изданию: Осколки, 1886, № 12; подпись: Агафопод Единицин.

На маяке
^{Рассказ}

Море бушевало и пенилось. Волны набегали одна на другую с белыми гребешками на спине и ударялись об отвесную скалу с такою силою, точно хотели во что бы то ни стало достать маленький домик, приютившийся у высокого маяка на верху скалы, и смыть его так, чтобы от него не осталось и камешка. Но домик и маяк стояли крепко. Брызги волн едва долетали только до фундамента. Дул сильный норд-ост. Чахлые деревца, посаженные вокруг маяка, гнулись и стонали под напором ветра. В домике хлопали ставни. А наверху, сзади, над горным хребтом, точно в насмешку, лениво ползли облака, ползли спокойно и тихо, и как будто назло бушующему ветру, шли в противную сторону. На море буря, а наверху – тишь и гладь и даже обратное течение воздуха. Это явление знакомо кавказцам.

Маяк стоял одиноко на выступе скалы. До ближайшего поселка было одиннадцать верст где-то там, далеко за хребтом. Чтобы пройти туда, надо подняться на гору, пройти перевал и спуститься в долину. В маленьком домике, казавшемся пигмеем сравнительно с гигантом маяком, жил смотритель Лука Евсеевич с семнадцатилетнею дочерью и солдат Фейзулин. Более никого. Впереди море, сзади – горы и ни одной живой души…

В эту бурю Лука Евсеевич стоял у фундамента маяка и смотрел в море. Ветер неистово трепал его платье и жидкие волоски на висках. Брызги волн налетали на него дождем. Он был без пиджака, в одной рубахе, но и рубаху расстегнул и обнажил грудь так, что на нее дождем падали соленые капли. После каждого удара волн он проводил рукою за пазухой, растирая воду, и повторял:

– За что же, за что? Чем я тебя прогневал, Господи?! Нет… надо, надо, надо… Нельзя томить чужую жизнь…

– Фанар зажигать нада, ваш блародие, – закричал у него над ухом солдат-татарин.

Лука Евсеевич не слышал. Шум моря заглушал человеческий голос.

– Жалко, жалко, сердце с места сорвется, а надо… – повторял он про себя…

– Фанар, ваш блародие…

Лука Евсеевич вздрогнул и обернулся.

– А?

– Огонь, маяк… светить нада…

– Это ты, Фейзулин?.. Да, да, надо… свети, свети… – очнулся Лука Евсеевич. – Эка буря-то какая…

Он уставился на солдата и стал смотреть, как ветер трепал его волосы и фалдочки старого казенного мундирчика. Смотрел и ничего не понимал.

– Ходы домой, ваше блародие, – посоветовал солдат… – норд-ос… бура… простуд… буд добры, ходы… глаза тебе не хороши…

– А ты бы, братец, пуговицу пришил, – ответил Лука Евсеевич, ткнув пальцем в грудь Фейзулина… – Ну да, это, впрочем, не то… Олечка что?

– Барышна лежит на диван, книжка читает, говорит: папаша простуд будет.

– Ну, пойдем, пойдем…

Солдат взял своего патрона за руку и повел домой.

Лука Евсеевич в былые годы – теперь ему пятьдесят три – учился в семинарии, не кончил курса, служил писцом в различных ведомствах, всюду терпел горькую участь несчастливца, боролся, тужился, напрягался и, наконец, истощив все силы, бросил себя на произвол судьбы.

– Будь что будет, – решил он. – Решай сама судьба.

Судьба решила тем, что отняла у него жену, умершую от чахотки, а его самого с маленькой дочерью Олей забросила на маяк. Разбитый жизнью и горем, он рад был и этому.

– Тепло, хорошо, уютно, – радовался он. – Знай зажигай да туши фонарь… Горя мало…

И действительно ему было уютно. Чистенькая комнатка, в кровати дочурка, за стенкой солдат. А главное – тишина и невозмутимость, раз в месяц рапортичка о благополучии маяка, и конец. Люди… а на что ему люди? Был между людьми, скитался и, кроме пакостей, ничего от них не вынес. А тут еще смерть проклятая: так вот взяла и унесла жену Сонечку…

– Одна только дочка осталась, – объяснял он заездом в городе почтмейстеру. – В ней вся моя жизнь, вся моя сила, вся душа моя… Верите, возьмет ее солдат на руки, камешки перед ней раскладывает, она смеется – а у меня точно рай в душе. Я из Одессы ей железную кроватку с матрасиком выписал… Что за радость была. Фейзулин, мерзавец, – тоже ведь привязался к ребенку – двенадцать верст с пароходной пристани эту кроватку с матрасиком на своих плечах ко мне на маяк пер… Олечка, говорю, вот тебе кроватка. Кто на ней бай-бай будет? А она говорит – я. А потом ко мне на шею. Смеется, целует, и я смеюсь и ее целую, а у самого слезы с усов каплют.

– Детское малодушие, – глубокомысленно ответил почтмейстер. – Позвольте вашу повесточку…

С тех пор Лука Евсеевич замкнулся в себе и беседовал только с Фейзулиным.

– А что, брат, люди – свиньи?

– Так тошно, ваше благородье.

– До нашей, брат, Олечки никому дела нет…

– Так тошно…

– Говорят: малодушие детское…

– Тошно так.

– А ты знаешь, что такое малодушие?

– Ныкак нет.

– Вот то-то и дело, дурак. Люди не понимают, а я понимаю, что она – часть моей души. Если ее обидят – я горло перерву.

– А я кинджалом башка резать буду, живот резать буду… Дитя ны трогай…

Всякий день на этом беседа и вертелась. Один готов был горло перервать, а другой кинжалом живот резать. Но Оля подрастала, и папенька что-то такое понял. Думал, думал, ходил по комнатке взад и вперед две недели и кончил тем, что взял месячный отпуск и отвез Олю в пансион в Тифлис…

– Нет, брат, нашей Олечки, нет голубочки, в пансион в Тифлисе отдал, – объявил он Фейзулину по возвращении. – Умная будет, ученая…

– Хорошо, – ответил Фейзулин, – Дай, ваше блародь, руп целковый: за гору на духан пойду, пить буду, пьян буду, драться буду, морды бить буду. Зачем дите взял?.. Душа болно… Давай деньга скорей…

С этой поры началось одиночество. Фейзулин каждый день чистил кроватку, вытряхивал из матрасика пыль, сосредоточенно-скорбно смотрел на пустое местечко и уходил смотреть на море.

– Чего смотришь? – допрашивал его Лука Евсеевич.

– Ничаво, – обрывал татарин. – Пиши мене письмо на Тифлис. Пиши: кушаю – не могу, хожу – не могу, фонарь зажигаю – не хорошо. Весь душа мой там! Пиши, что мене скучно…

– Хорошо, хорошо, напишу.

– Врошь, не напышешь, ваш блародие. Сам знаю: тебе душа болит… Мене тоже душа болит.

Получение письма от Оли было событием.

– Чытай, поджалуйста чытай, – приставал Фейзулин.

Лука Евсеевич читал ему письмо, детское, нацарапанное каракульками: “Милый папочка, у нас чай подают в семь часов утра, завтрак в двенадцать, а к обеду мы ходим парочками. Я люблю Нину, и она меня любит, а Любку терпеть не могу, она такая скверная, и надзирательницу тоже не люблю”.

– Читай, ваш блародь, еще раз.

Лука Евсеевич читал еще раз.

– А ну читай еще раз.

Письмо читалось еще раз.

– Нина – хороши, а Любка – не хороши. Надзирательница – тоже не хороши… Нет, ваш блародие, другой раз такой писмо мне не читай…

Прошло семь лет. Олечка вышла из пансиона. «Еду, еду к тебе, папа, – писала она. – Вышли лошадей на станцию. А что Фейзулка, жив? Я у тебя сама зажгу маяк… Папочка, целую, целую, целую. Я свободна… Кавказ, Кавказ!..»

Фейзулин после письма пришел в положительный экстаз: чистил, мыл, тер и два раза сбегал за восемнадцать верст на станцию. И нужно было видеть его лицо, когда он привез Олечку домой. Он нанял фаэтон и ехал рядом с нею. Лука Евсеевич выскочил навстречу. В глазах светилось торжество…

– Нэт, нэт, ны надо, я буду платить за фаэтон… баришна здесь, ты здесь, я здесь, она мене в щеку целовала: «Хорош Фейзулка, толко дурак, а я тебе люблу…» Я тоже люблу, я свой жаловань не издержал, мене денга есть, я хочу лошади платит.

Лука Евсеевич не сопротивлялся. Ему было не до того. Оля так и повисла у него на шее.

Началось счастье бесконечное. Явилась новая душа.

– Папочка, как у тебя здесь хорошо… Фейзулка, слышишь? Здесь у вас хорошо. Дай морду, дай свою татарскую морду – я тебя поцелую… А тебя, папка, целовать не хочу…

– Не надо, не надо, не целуй, – блаженствовал Лука Евсеевич. – Мое не уйдет…

– А хочешь, папочка, я со скалы от счастья в море брошусь и утону?.. Фейзулка, ты шашлык делал? Ты? Вкусно, вкусно… Папочка, я выкину какое-нибудь антраша.

– Выкидывай, голубчик, выкидывай…

– Изволь… Папка, ведь ты отшельник, ты аскет, ты одинок, дай мне свои усы: я целовать их буду, я хочу, хочу, хочу… Ну не противься, только вытрись сначала, а то у тебя капуста висит…

Лука Евсеевич тщательно утирался, подставлял губы и расплывался от счастия.

– Вот те, брат, и полировка, – решил он ночью, стаскивая сапоги и подставляя панталоны Фейзулину. – Оба мы с тобою перед нею – дураки. Понял?..

– Так тошно…

– Глуп ты, братец, я тебе говорю, что у нас жизнь новая началась, веселье, счастье. Да не так тянешь: этак по швам лопнет.

– Пускай лопныт, – решил Фейзулин, – это – ничаво, когда баришна дома.

На его татарских скулах светилось довольство.

– Гы, гы, – захихикал он вдруг.

– Чему смеешься, болван?

– Гы, гы… Мине первого целовала, как мы фаэтон ехали…

– Ступай к черту, а я спать буду.

Но оба не уснули, оба тайком шлялись всю ночь и прислушивались, крепко ли спит, хорошо ли спит. Раз даже чуть не столкнулись лбами.

– Тебе чего?

– Нычаво.

– Ну и я «нычаво». Ступай спи.

Прошло два месяца хорошего и безмятежного счастья. Фейзулин так отличался котлетами, как никогда. Он в них вложил всю душу и все искусство. Но все-таки в воздухе повисла какая-то грустная струнка. Оля была мила, весела, но что-то глядело в ее глазках. Болтает, болтает и вдруг задумается и станет в упор глядеть в море. Глядит и молчит.

– Оленька!

– А?

– Скучаешь?

– Нет, папа, мне не скучно. Я смотрю на море и думаю, думаю… Там где-то за морем есть берег, на берегу живут люди, думают, чувствуют, страдают. Рядом с ними – тоже люди. В Тифлисе тоже есть люди… Обмен мыслей…

– Вот оно что, – процедил сквозь зубы Лука Евсеевич и задумался.

С этого момента на его душу залегла печаль. Он стал нервен и раздражителен.

– Фейзулин, братец ты мой, плохи дела. Ей скучно у нас. Да и в самом деле, что мы ей за партия? Ты, черт тебя дери, чуть ли не сороковой год здесь на маяке служишь, я тоже – старая разбитая кляча. Невесело ей с нами. Старики мы с тобою, совсем ей не в масть.

– Давай, ваш блародь, другой нога, сапог снимать буду. Зачем этот даешь: этот разутый. Другой давай. Ты ны думай, что у мине слеза идот, это пиль попал… Давай ногу…

Лука Евсеевич улегся. Ночью к нему пришел Фейзулин.

– Ны плачь, паджалуйста, а то я сам плачать буду. Две старики, две дураки, зачем девка тут? Тифлыс надо отправить… Плачать ны нада.

– Фейзулин, голубчик…

– Много плачать – много слезы, одын вода, девке не легче. Ты старый, я – старый, она молодой – молодой тоже хочет. Тыфлис нада, болше нычево ни нада.

После этого разговора у него точно что оторвалось в груди и упало. Наутро он спросил у дочери:

– Олечка, скучаешь?

– Что ты, папочка, мне весело, весело, весело…

Он поглядел ей в глаза и закручинился еще более.

– Фейзулка, – рявкнул он вдруг.

– На что тебе, папа?

Лука Евсеевич замялся.

– Вот что, братец, – обратился он к Фейзулину, – ты тово… понимаешь… на счет… ну, одним словом, этак… пошел к черту.

– Папочка, милый, ты не в себе… Что с тобою?

– А вот что, дочушка. Давай поговорим. Давай-ка сядем. Так-с. Тебе, голубчик, у нас скучно: все я да я, Фейзулин да Фейзулин. Опротивели, я думаю…

– Что ты, папа, я вас люблю обоих.

– Погоди, не перебивай. Ты, брат, нам не пара. Мы отжили, а ты только начинаешь. Тянет тебя в свет?

– Как сказать…

– В жизнь, в общество, в залы, в любовь, наконец, тянет?

– Пожалуй – да.

– Так и отлично. Это кстати. Будь добра, окажи дочернюю услугу старику-отцу: съезди в Тифлис. У меня там дело к твоей тетке, а моей сестрице… Погостишь там, а потом к нам.

– Ты меня гонишь, папа!

– Боже сохрани. С чего взяла? Прогуляешься. Маяк забудешь. Ветерком продует, а вспомнишь – милости просим. Так свезешь письмо? А?

– Ты думаешь, что я скучаю у тебя?

– Да нет же, нет, не думаю. Съезди в Тифлис, отдай письмо тетке. За деньгами дело не станет: нам с Фейзулиным немного надо: щи да каша – и объелся. А ты повеселишься. Нельзя же золотые дни губить… Езжай, голубчик.

– Право, папа, как-то…

– Ну что за глупости. Валяй, и кончено.

В это время задул норд-ост, и Лука Евсеевич вышел выплакать свое горе буре. Кому же, как не ей? Дочь уедет, и он – один. А жизнь его разве не буря? Три года томления над угасающей женой; семь лет ждать дочери и потом, когда мелькнуло счастие, сознаться, что ей «не пара», не место ей на маяке. Тяжелое страдание. Он возроптал:

– За что же, Господи, за что же? Не надо, не надо, не надо… Нельзя томить чужую жизнь.

Через два дня Фейзулин сбегал за перевал, достал лошадей и отвез Олю на пароход. Воротился пасмурный и мрачный. Лука Евсеевич стоял у маяка и жадно вглядывался в дымок на горизонте. Он был чуть-чуть виден. То был пароход, и на этом пароходе уезжала Оля.

Лука Евсеевич не плакал. Он только чувствовал, что она покинула их навсегда. Рядом с ним стоял Фейзулин и тоже смотрел в море на дымок.

Лука Евсеевич вдруг обернулся к нему.

– Фейзулин, а? Уехала?

– Уехала, ваше б-родие.

– И тебе жалко?

– Жалко, ваше б-родие.

– А вернется к нам сюда? Поддержит нас, стариков, скажет нам словцо перед смертью нашей? Или все это пропадет даром?

– Не знаю, ваше б-родие.

– Не знаю, брат, и я… Поди-ка достань водки…. с горя… Авось легче станет…