Kitobni o'qish: «Покушение»

Shrift:

* * *

Пролог

В один из последних сентябрьских дней предвоенного сорокового года по старинной московской улице Арбат, протянувшейся от Бульварного до Садового кольца, по направлению к Смоленской площади двигалась груженная домашним скарбом полуторка. В кабине ее вместе с водителем сидела заметно располневшая, лет сорока с небольшим от роду, блондинка. Из-под брезентового тента кузова выглядывал несколько моложе ее, худощавый, с небольшими усиками мужчина. Полуторка проехала мимо Театра имени Вахтангова, мимо зоомагазина и, притормозив, совсем тихо и осторожно свернула с улицы в арку дома и остановилась возле флигеля. Никого из жильцов в этот час во дворе не было. Но как только хлопнули дверцы кабины полуторки, как по команде, в десятке окон, выходивших во двор, появились любопытные, а из небольшой, обитой железом двери полуподвального помещения вышел дворник в белом фартуке и такого же цвета картузе.

– Стало быть, пожаловали на поселение, – снимая картуз, почтительно поприветствовал он приезжих.

– Да уж как видишь, – ответил мужчина с усиками. – Помоги-ка, любезнейший, вещички перетаскать.

– Это мы с большим пожалуйста. Был ба интерес, – охотно согласился дворник, вытаскивая из-за пояса и надевая рукавицы.

– А вы, тетушка, зашли бы в квартиру да прикинули, пока мы тут возимся, куда что расставлять, – обращаясь к пышной блондинке, посоветовал мужчина.

– Прикину, Андрюшенька. Обязательно, – согласилась блондинка. – Только давай сначала визиточку на место прибьем.

– Успеется, тетушка, – заверил мужчина.

Но блондинка была непреклонна.

– Нет уж, племянничек. Такая примета: на счастье – сразу. А потом может и не повезти, – со знанием дела объяснила она.

– Какое уж тут счастье, – безнадежно махнул рукой мужчина и, открыв борт кузова, снял с машины большую корзину. Открыл ее, вытащил холщовую хозяйственную сумку, извлек оттуда молоток, гвозди, начищенную до блеска медную пластину и прибил ее возле входной двери флигеля. На пластинке красивым шрифтом было выгравировано: «Зубной врач-протезист Баранова М.К. Прием на дому. Обращаться с 10 до 22 ежедневно».

Блондинка осталась довольна видом этой изящной рекламы, открыла ключом входную дверь и зашла во флигель. А мужчина с усиками, водитель и дворник принялись сгружать с машины привезенные вещи и таскать их следом за хозяйкой.

Вещей оказалось немного. И были они недорогими. Два платяных шкафа, круглый обеденный стол, шесть стульев с плетеными сиденьями, деревянная кровать, комод, что-то из кухонной утвари и оборудование врачебного кабинета. Из кузова машины вытащили последнюю вещь, и последний наблюдатель из новых соседей Барановой отошел от окна.

Приехавший мужчина между тем расплатился с водителем и дворником и, прихватив последние пожитки, зашел во флигель. Здесь вдвоем с Барановой они долго расставляли и переставляли из угла в угол мебель, развязывали узлы, рассовывали по ящикам и полкам посуду, развешивали по шкафам одежду. Потом прибили над окнами карнизы и повесили на них плотные шторы, которые тут же задернули. После этого мужчина принялся оборудовать кухню. Он повесил одну полку, другую. А когда прибивал третью, то неожиданно почувствовал за стеной пустоту. Тогда он обследовал стену повнимательней. И скоро уже знал, что пустота – это черный ход в квартиру, заделанный фанерой. Ход этот вел на узенькую лестницу, которая, в свою очередь, выводила к наружной двери, выходившей в небольшой дровяной сарай на заднем дворе. Теперь эта дверь и сарайчик были просто забиты, а лестница и черный ход на кухню завалены поломанной старой мебелью и прочей рухлядью. Им давным-давно уже никто не пользовался. Да, вероятно, и вообще уже все забыли о его существовании. Но он тем не менее наличествовал.

– А квартирка-то с сюрпризом, – подзывая Баранову, сказал мужчина.

Та, оглядев ход, недовольно покачала головой.

– Господи, еще залезет кто-нибудь…

– Не залезут. Забью как следует, – успокоил хозяйку мужчина и снова застучал молотком. Скоро стенка на кухне приняла прежний вид.

– Ну а то, что решили, не забыл? – пытливо взглянула на своего помощника хозяйка.

– Все будет в самом лучшем виде, – ответил мужчина с усиками и прошел в комнату. А хозяйка, справедливо решив, что уже настало время перекусить, засуетилась на кухне. Она разожгла примус, поставила на него большую сковороду, положила на нее несколько ломтиков ветчины и залила их яйцами. Она ни о чем больше не спрашивала и ни о чем не напоминала своему помощнику и занималась своим делом: нарезала сыр, помыла и поставила на столик помидоры, открыла банку шпрот, достала бутылку мадеры. Он сам зашел на кухню, когда у Барановой уже все было готово.

– Прошу посмотреть, – предложил он.

Баранова прошла в комнату, но сколько ни пыталась найти то, что ее интересовало, так и не нашла. Видя, что его работа удалась, мужчина сказал:

– Обещал же, что все будет, как надо…

– Так где? – нетерпеливо спросила Баранова.

– Да под комодом, под полом, – топнул по широкой половице мужчина.

– Очень хорошо, – осталась довольна Баранова.

Они снова вернулись на кухню и сели за столик.

Мужчина разлил вино по рюмкам.

– С новосельем! – поднял он свою рюмку.

– Спасибо, – поблагодарила Баранова.

Они чокнулись и выпили. Закусывали и вели неторопливую беседу.

– Сколько же ты еще пробудешь в Москве? – спросила Баранова.

– День-два. От силы три…

– И куда же направишься?

– Сначала в Харьков. Потом в Горький. Затем в Челябинск. Нам, снабженцам, на одном месте засиживаться не приходится. Тут добудешь одно. Там другое. В ином месте договоришься о третьем.

– Будешь писать?

– Как обычно, раз в две недели.

– А возможно, что кто-нибудь из знакомых твоих заглянет?

Мужчина на минутку задумался.

– Почти исключается. Но если уж случится, непременно предупрежу. Да я через полгодика сам постараюсь объявиться, – пообещал он.

– Вот так-то лучше, – обрадовалась Баранова.

Через два дня гость, как и намеревался, уехал из Москвы. Спустя две недели, как и было условлено, Баранова получила от него коротенькое письмо. Гость сообщал, что он жив-здоров, что дела у него идут хорошо, с помощью коллег, таких же бедолаг-снабженцев, как и он сам, ему удалось «выбить» у прижимистых хозяйственников почти все, что было надо, что скоро он уедет из Харькова и очередное письмо напишет уже из другого места. И еще он спрашивал, приготовила ли она то, что ему так нужно. И если приготовила, то пусть черкнет по его новому адресу пару строк. Тогда он непременно снова, хоть на денек, заглянет в Москву. Баранову это обрадовало, так как просьбу племянника она уже давно выполнила. И теперь ей надо было только дождаться от него следующего письма, чтобы узнать его адрес. Она надеялась получить это письмо через неделю. Но оно не пришло. В ожидании пробежала еще неделя. Потом еще одна. А письма с новым адресом племянника все не было.

Тогда Баранова поехала в Томилино, где проживала до того, как переселилась в Москву. Думала, что, возможно, ее новый московский адрес племянник потерял. И весточка от него ждет ее по старому, томилинскому адресу. В Томилино у нее было полдома. Она и сейчас оставила эту половину за собой, теперь уже как дачу. У этой половины, состоявшей из двух небольших комнаток и веранды, был свой вход, густо обсаженный кустами жасмина и сирени. Кусты эти вдоль дорожки расположились до самого забора, в котором была калитка. А за забором начинался лес, тянувшийся до самой станции. На второй половине дома жили милые люди, пенсионеры – муж и жена. С Барановой они очень дружили и искренне расстроились, когда она уехала от них в Москву. К сожалению, письма от племянника не было и в Томилино. Баранова попросила соседей немедленно дать ей знать, если какая-нибудь корреспонденция поступит на ее старый адрес, и, заручившись их обещаниями непременно это сделать, вернулась в Москву и вынуждена была ждать снова. Но письмо не пришло ни через месяц, ни через три. А в начале июня следующего года Баранова и сама неожиданно перестала появляться во дворе. Сначала на это никто не обратил никакого внимания. Мало ли куда могла отлучиться в летнее время еще совсем даже не старая, привлекательная во всех отношениях женщина? Могла уехать куда-нибудь на дачу. Могла отправиться кого-нибудь навестить. А могла и просто махнуть на юг, как это делали многие. Но по мере того как многочисленные больные, нуждающиеся в зубных протезах, продолжали безрезультатно стучаться в двери флигеля, а они оставались закрытыми и на соседей посыпались вопросы, надолго ли отлучилась докторша, интерес к внезапному исчезновению Барановой понемногу стал овладевать всеми. Теперь начали выражать беспокойство: уж не случилось ли с ней какое несчастье? Кто-то даже предложил сообщить о пропаже врача в милицию. Но неожиданно в дело внес ясность почему-то молчавший до сей поры дворник Захарыч.

– К брату она уехала, в эту, как ее, в Ригу. Отдохну, сказала, там. Нешто не может человек братца навестить? И ходют тут, и ходют… – объяснил он.

– А вернется-то когда? – спросили его. – Протез ведь обещала поставить.

– Кода? Кода? Кода возвернется, тода и поставит. В конце месяца должна…

Но предсказаниям Захарыча не суждено было сбыться. Началась война, и о Барановой забыли. И вспомнили лишь тогда, когда первого июля немецкие войска оккупировали Ригу. Пожалели, что хлебнет она там горюшка…

Глава 1

Второго июля 1943 года Гитлер принял окончательное решение начать наступление под Курском. Четвертого июля он подписал обращение к солдатам, которое в ночь перед наступлением было оглашено во всех подразделениях ударных группировок немецких войск, сосредоточенных в районе Курской дуги. «Сегодня вы начинаете великое наступательное сражение, которое может оказать решающее влияние на исход войны в целом, – говорилось в нем. – С вашей победой сильнее, чем прежде, во всем мире укрепится убеждение в тщетности любого сопротивления немецким вооруженным силам. Могучий удар, который поразит сегодняшним утром советские армии, должен потрясти их до основания. И вы должны знать, что от исхода этой битвы может зависеть все».

На рассвете пятого июля мощные группировки вермахта перешли в наступление на северном и южном фасах Курской дуги. Началось одно из величайших сражений Второй мировой войны. Но оно развивалось совсем не так, как того хотели Гитлер и его генералы. Уже двенадцатого июля Красная армия, остановив врага, сама перешла в грандиозное по своим масштабам контрнаступление. Шестнадцатого июля армия генерал-полковника Моделя, оставляя рубежи, покатилась назад, на запад. Но в ставке Гитлера в Восточной Пруссии, под Растенбургом, в «Вольфшанце» никак не хотели трезво оценить этот факт. Гитлер неистовствовал. Вновь и вновь требовал продолжать наступление. Однако уже семнадцатого июля верховное командование вермахта пришло к выводу, что продолжать операцию «Цитадель» бессмысленно. Гитлеру ничего не оставалось, как отдать соответствующий приказ командующим обеими группами армий, задействованным в операции. В «Вольфшанце» сгустилась атмосфера. Тяжелые раздумья ее обитателей невольно приводили их к пониманию того, что с началом советского контрнаступления в войне на Восточном фронте наступил поворотный момент и окончательный оперативный перелом в пользу Красной армии. А за всем этим довольно отчетливо просматривались и еще более мрачные перспективы. Думать теперь надо было только об обороне и удержании любой ценой ранее захваченных земель. На это и были направлены усилия верховного командования вермахта. Но последующие события развивались совсем не по тому сценарию, который был разработан в «Вольфшанце».

Утром двадцать шестого июля берлинское радио передало сообщение о свержении режима Муссолини. К власти в Италии пришло правительство во главе с маршалом Бадольо. «Предполагают, что эту смену правительства следует объяснить состоянием здоровья дуче, который был болен в последнее время», – прокомментировал это событие диктор. Но Гитлер в тот же день в ставке вермахта на совещании объяснил свершившееся совершенно иначе.

– …сообщение радио не соответствует, конечно, действительности, – сказал он, обращаясь к фельдмаршалу фон Клюге. – На самом деле ситуация вкратце такова: в Италии развернулись события, которых я опасался и которые были предсказаны мною недавно здесь на военном совещании. Речь идет о мятеже, нити которого ведут к королевскому дворцу или к маршалу Бадольо, то есть к нашим старым врагам. Вчера был арестован дуче. Он был под предлогом переговоров вызван в Квиринал, там посажен в тюрьму и сразу же смещен декретом… Нам сейчас абсолютно необходимо принять срочные меры… Я решил так же молниеносно покончить в Италии со всем этим делом, как я это сделал в Югославии… Однако я смогу действовать только в том случае, если переброшу дополнительно соединения с Востока на Запад.

Клюге ждал этих слов и опасался их больше всего.

– Мой фюрер! – взволнованно воскликнул он. – Я обращаю внимание на то, что в данный момент я не смогу снять с фронта ни одного соединения. Это совершенно исключено в настоящий момент.

Гитлер тоже был готов к такому ответу. Выждав небольшую паузу, он твердо сказал:

– Но это необходимо сделать… Создалось отчаянное положение. Это надо осознать… Это очень тяжелые решения, вызванные тем, что мы подошли к кризисной точке.

Они действительно подошли к точке, за которой уже все или почти все развивалось совсем не по плану «Барбаросса» и не по каким другим планам. Теперь решения стали приниматься по каждому отдельному случаю. И в «Вольфшанце» зачастили на инструктаж и за указаниями высшие чины военной, имперской и партийной власти. Красная армия тем временем продолжала теснить врага почти по всему фронту все дальше и дальше на запад. Совещания у Гитлера следовали одно за другим. На них решался главнейший вопрос – о создании в тылу отступающих немецких войск мощной оборонительной полосы. Двенадцатого августа начальник Генерального штаба сухопутных сил генерал Цейтцлер передал начальнику штаба оперативного руководства верховного командования вооруженными силами (ОКВ) генералу артиллерии Йодлю приказ Гитлера о немедленном строительстве «Восточного вала» на рубеже: Крым, Запорожье, Днепр до Могилева, Витебск, Полоцк, Западная Двина. Одним из важнейших объектов, который надежнейшим образом должен был прикрыть этот «вал», являлся Донбасс.

Однако сразу же встал вопрос: где взять сотни тысяч людей и технику для строительства оборонительных сооружений? Экономические ресурсы рейха к этому моменту были уже серьезно подорваны. Возлагать создание «вала» на инженерные войска вермахта нечего было и думать. И Гитлер, как не раз бывало в подобных случаях, вызвал к себе Гиммлера. С той поры, когда Гиммлер прикрыл Гитлера от пули покушавшегося своим телом, Гитлер стал называть его не иначе как «мой верный Генрих». Разговор фюрера с рейхсфюрером СС носил в высшей степени доверительный характер. Доложив Гитлеру все новости по своему ведомству, Гиммлер перешел к информации о том, как выполняются последние указания фюрера о новых направлениях в пропаганде.

– Берлинское радио и газеты постоянно говорят теперь о концентрации немецкого духа, мой фюрер, – сообщил Гиммлер, – о необходимости новых усилий и жертв. Статьи полны нескрываемых угроз по отношению к подрывным элементам. Народ относится ко всему этому с полным пониманием. Единство нации крепко, как никогда…

– И все же я не склонен преуменьшать напряженность момента, – перебил его Гитлер. – Совсем недавно я требовал от Клюге немедленно отправить танковый корпус с Восточного фронта в Италию. Теперь я могу признаться, что в самое ближайшее время не пять и не десять, а двадцать, а возможно, и еще больше свежих дивизий я буду вынужден забрать из Европы сюда, на восток. Все должно быть сконцентрировано именно здесь! Или мы сделаем это, или мы лишимся всего!

– Мы все сделаем, чтобы выполнить вашу волю, мой фюрер, – клятвенно заверил Гиммлер.

Но Гитлер явно пропустил это верноподданническое заявление мимо ушей. Сейчас он слушал только самого себя.

– Лишь двенадцатого августа я отдал приказ начать возведение «Восточного вала» – этой новой оборонительной линии восточнее Донбасса, – продолжал Гитлер. – А уже второго сентября я вынужден был показать нашему другу Антонеску новый рубеж этой линии. И уже значительно западнее Донбасса. Но здесь я потребую остановиться надолго. Настолько, насколько это потребуется нам. С этой новой позиции, которую мы назвали «Пантерой», мы непременно вернемся в Донбасс. Но коль прежде нам придется на время его сдать русским, вам необходимо позаботиться, мой верный Генрих, чтобы они нашли там дотла выжженную землю! Это ваша первая задача.

Гиммлер всем своим видом дал понять, что задача ему абсолютно ясна и он выполнит ее самым наистарательнейшим образом.

– Далее! – продолжал Гитлер. – Для создания оборонительного рубежа «Пантера» мне совершенно необходимо много, очень много рабочих рук. Они будут работать без отдыха дни и ночи! Дни и ночи! И мне безразлично, сколько при этом погибнет людей! Мужчин! Женщин! Подростков! Для меня важно только то, чтобы всюду, где это нужно нашим войскам, были своевременно вырыты и заполнены водой противотанковые рвы, ко всем позициям проложены подъездные пути, проходимые для тяжелой техники, и так далее. Десятки, сотни тысяч этих людей обеспечите мне тоже вы, мой верный Генрих! В связи со всем этим я решил назначить вас министром внутренних дел рейха! И для этого я позвал вас сюда, чтобы здесь лично выразить вам мое полное доверие и пожать вашу честную руку!

Гитлер не мог тогда даже предположить, что пройдет всего лишь полтора года и он в своем завещании напишет: «Перед своей смертью я исключаю из партии и лишаю прав бывшего рейхсфюрера СС и министра внутренних дел Генриха Гиммлера… Помимо того, что Геринг и Гиммлер были неверны мне, они покрыли несмываемым позором нашу страну и нацию тем, что секретно и против моего желания вели переговоры с противником и пытались захватить власть в государстве». Но это будет сказано в четыре часа ноль-ноль минут двадцать девятого апреля 1945 года. А сейчас еще шел сорок третий. И до того как завещание попадет из рук генерала Кребса в руки генерала Чуйкова, утечет еще много людской крови.

– Моя жизнь всегда безраздельно принадлежала вам, мой фюрер! – патетически воскликнул Гиммлер.

– Я знаю, мой верный Генрих, – уже более спокойно проговорил Гитлер. – Поэтому у меня есть к вам еще одно поручение поистине государственной важности.

Гиммлер весь превратился в слух.

– Я никогда не сомневался в преданности ваших людей, Генрих. И мне никогда не было жалко для них никаких наград. Они заслужили их. Но то, что предстоит им сделать сейчас, будет намного ответственней всех прошлых дел. Мы должны покончить с русским лидером, Генрих! И это будет не просто акт возмездия, но крупнейшая политическая акция! Осуществив ее, мы не только обезглавим противника. Мы покажем всему миру, и в первую очередь нашим не очень устойчивым союзникам, что сфера наших практических возможностей простирается намного дальше линий фронтов и здесь, на востоке, а равно и там, на западе. Мир в свое время узнал о наших «длинных ножах». Пусть теперь он узнает о наших «длинных руках». И пусть тогда задумаются некоторые не в меру строптивые деятели, к чему может привести их неуступчивость…

Гитлер еще о чем-то говорил. Очевидно, продолжал развивать уже начатую мысль о физическом устранении советского Верховного главнокомандующего. Но Гиммлер уже не слушал его. Он лихорадочно думал, как и что ответить фюреру по поводу этого его последнего поручения. Два первых он принял как должные, с готовностью и даже с некоторой облегченностью. Взрывать и жечь его люди умели. А если даже что-то и оставят целым, никто при отступлении этого не учтет. Но третье поручение мгновенно заставило Гиммлера собрать все мысли воедино: как убедить фюрера назначить ответственным за выполнение этой акции не его, государственного министра и рейхсфюрера СС, а кого-нибудь другого? Впрочем, другого он нашел быстро. В последнее время фюрер частенько стал напрямую советоваться по целому ряду вопросов с непосредственно подчиненным Гиммлера, начальником Главного управления имперской безопасности (РСХА) обергруппенфюрером доктором Кальтенбруннером. Гиммлеру это было совсем не по душе. Но, естественно, воспротивиться этим контактам в открытую он не мог. Как не мог быть слишком любопытным и стараться узнать во всех деталях подробности их бесед. Но предпринять что-нибудь этакое иезуитское, что несколько охладило бы отношение фюрера к начальнику РСХА, Гиммлер мог. И, выслушав сейчас третье поручение, немедленно решил, что сама судьба послала ему в руки этот случай.

– Мой фюрер, никто не выполнит это ваше ответственнейшее задание лучше нашего милого Эрнста, – выпалил он, даже не дослушав последней, крайне затянувшейся тирады Гитлера до конца.

Гитлер оборвал свою речь и внимательно посмотрел на «верного Генриха». Гиммлер понял: его внезапная реплика оказала нужное воздействие. Надо было немедленно усилить его:

– Конечно, всю операцию от начала и до ее нужного исхода я буду держать под строжайшим контролем, – продолжал он. – Но Эрнст великолепный знаток своего дела. К тому же он превосходно знает людей и умеет заставить их работать. Я ручаюсь за него, как за самого себя, мой фюрер.

– Хорошо, – неожиданно сразу согласился Гитлер. – Эрнст действительно очень предан мне и национал-социализму. Ему можно доверить это дело. Но сроки, Генрих? Я хочу уже сейчас знать, когда примерно я могу ожидать результатов.

Гиммлер снял очки, что делал крайне редко, и, посмотрев на стекла, будто хотел прочитать на них дату, которую хотел знать фюрер, привычным жестом вернул очки на нос.

– Если придется начинать с нуля, меньше чем в полгода не уложимся, – ответил он.

Гитлер быстро пересчитал на пальцах последующие месяцы.

– Надо быстрее, – потребовал он.

– Мы сделаем все, что в человеческих возможностях, – ответил Гиммлер.

– И все же надо побыстрее, – повторил Гитлер. – Не жалейте ничего. Привлекайте лучших специалистов во всех областях. Используйте любые материалы, сколько надо денег, не отдыхайте! И все держите в строжайшей тайне. Конечный результат ваших усилий должны знать не более четырех-пяти человек. За малейшую утечку информации расстрел без суда. Таковы мои требования, мой верный Генрих.

– Я немедленно вылетаю в Берлин, – поднялся из-за стола Гиммлер.

– Сегодня же передайте мою просьбу и мой приказ Кальтенбруннеру. Объясните ему, что выполнение данной акции будет лучшей помощью его служб вермахту, – снова потребовал Гитлер. И, почувствовав, что Гиммлер ждет он него чего-то еще, добавил уже более мягким тоном: – Что касается официального приказа о вашем новом назначении, то о нем в Берлине узнают раньше, чем вы попадете туда. Желаю успеха!

Вот теперь аудиенцию можно было считать абсолютно законченной. Гиммлер в душе с облегчением вздохнул. Она не только прошла удачно, но еще и с большим выигрышем для него.

– Я никогда не забуду вашего истинно отцовского отношения ко мне, мой фюрер, – растроганно проговорил он. – И никогда не устану повторять, что моя жизнь всецело принадлежит вам.