Популярно

Что общего между утопией и антиутопией: Кирилл Фокин о состоянии жанров

47 kitob

Кирилл Фокин

В октябре на Литрес появилась дилогия «Жизнь Ленро Авельца»/«Смерть Ленро Авельца» Кирилла Фокина, которая в 2021 году вместе с романом «Сато» Рагима Джафарова и «Оправданием Острова» Евгения Водолазкина вышла в финал премии «Новые горизонты» и получила приз жюри кинопитчинга (была названа наиболее подходящей для экранизации), номинирована на премии имени Стругацких и «Интерпресскон». Критики писали, что она «оживляет давно почивший в российской фантастике жанр утопии», но при этом оставаясь «столько же утопией, сколько и антиутопией. Здесь это практически неразделимо».

Специально для Литрес Журнала Фокин делится своим впечатлением о современном состоянии жанров утопии и антиутопии и о том, почему, действительно, между ними много общего.

Провокативность антиутопии понятна: если всё будет идти так, как сейчас, то... мир захватят беспощадные капиталисты («Железная пята», Джек Лондон), мерзкие социалисты («Атлант расправил плечи», Айн Рэнд), женщины и японцы («Царство святых», Джон Тревена), новые опричники («День опричника», Владимир Сорокин) и так далее. Это жанр предостережения, печального видения, плача Кассандры: будет хуже, Старший брат неизбежен, Галаад – наше отечество.

Сегодня такой образ безрадостного будущего мы встречаем на каждом углу, причем не только среди массовых франшиз, но и в рядах высокой «нобелевской» литературы вроде «Не отпускай меня» Кадзуо Исигуро и «В ожидании варваров» Джона Кутзее.

Но как дела с утопиями – собственно, жанра, из которого антиутопии вылупились? Последний раз неироничные рецепты идеального устройства общества появлялись, наверное, в советской фантастике у Стругацких, Ефремова и (допустим) Сергея Снегова, да и там оптимальная конфигурация общества оттенялась проблемами, во-первых, иных цивилизаций, а во-вторых – эволюции и давления будущего. Появились вот «людены» в мире Полудня, и идеальный коммунистический рай совершенно не понял, что с ними делать («Волны гасят ветер»).

Западная оптимистическая фантлитература предлагает разве что вектор, мостик испытаний, которые нужно пройти по дороге к лучшему будущему. Так работает главный утопист Америки Ким Стэнли Робинсон, так работали и Артур Кларк, и Айзек Азимов. Но такой практический подход (практопия, как выражался Тоффлер) – история о пути, а не о цели. А классическая утопия – это воплощенная цель.

Предложением идеала было и «Государство» Платона, и «Утопия» Мора, и «Город Солнца» Кампанеллы. Взглянем на ключевых представителей жанра – и вдруг окажется, что утопия и антиутопия, в общем-то, одно и то же. И у Оруэлла, и у Томаса Мора художественный метод одинаковый – это тотальность.

Но если тотальное зло само по себе особых вопросов не вызывает (выглядит нормальной метафорой / притчей / соцкомментарием), то тотальное добро – особенно в 2023 году – представляется либо чем-то очень наивным, либо чем-то очень зловещим.

Критик Василий Владимирский полагает, что кризис утопий сегодня связан с усложнением картины мира: «...утопию придумывает автор, который считает, что только у него или у конкретной группы людей есть видение идеального мира будущего и идеи, как этот мир воплотить. Постепенно западным фантастам стало понятно, что в любом идеальном обществе останется группа людей, которая будет несчастна».

Конечно, дело не в наивности утопистов прошлого. Вряд ли большинство «сложных» современных авторов выстояли бы на интеллектуально-творческой дуэли как с классиками Возрождения, так и с советскими утопистами. Но культура эволюционирует. Давление новой информационной реальности, которая фрагментировала наше восприятие мира, вместе с более светским подходом к литературе, где автор больше не проповедник, а собеседник, задали новый стандарт восприятия художественного текста. Границы интерпретации сегодня отменены: и если воля автора противоречит вашему восприятию, то тем хуже для автора.

Способность сменить точку зрения, даже и внутри предложенных координат, легко взламывает эту тотальность. В «Утопии» Мора, например, законодательно запрещен атеизм – за него могут обратить в рабство. Еще рабами можно стать за супружескую измену, ну и если утопийцы взяли вас военнопленным (а воюют они часто). Посмотреть на это общество глазами атеиста или пацифиста – вряд ли вы найдете желаемый идеал.

Безальтернативность и «финальность» классических утопий сразу делают их весьма антиутопическими. Это заметил ещё Герберт Уэллс. В «Современной Утопии» он описал общество, цель которого – постоянное развитие. А осуществлять это развитие должны меритократы – самые умные и достойные, члены «Ордена самураев»... и уже на этом этапе пересказа насторожимся. Самые умные и достойные, которые «знают, как надо», пока остальные живут в своё удовольствие? Это же «дивный новый мир»!

С которым тоже можно провернуть подобный трюк. Перепишем его от лица правителя, который искренне уверен, что главное в жизни человека – личное счастье, а значит, управляемое им общество – чистейшая утопия. Да что там Хаксли, даже Оруэлл поддаётся такому «утопическому» взгляду: прочитаем его от лица создателя системы Старшего брата: «ну да, общество жестокое и военизированное, зато порядок и нравственность».

Это иллюзия, конечно. (Не)искреннее заблуждение человека, который убеждает себя, что раз в его представлении всё хорошо, то другие, кому плохо, просто ошибаются. Антиутопия выдерживает смену точки зрения. А вот утопия – нет.

Смена оптики и провокационное перепрочтение с актуальных этических позиций заставляет задуматься не о том, почему идеального образа будущего сегодня нет, а наоборот – был ли он вообще когда-то?

Так если все утопии – это антиутопии, ожидающие интерпретации, то как же писать нечто оптимистическое? Исключительно как романтическую борьбу за лучший мир – мостик от реальности к утопии, но не ее саму? Ну а если у каждого свое представление о лучшем завтра и эти представления сталкиваются? Мечты сталкиваются – и чем ближе к победе одна из сторон, тем ближе мы к тотальности, а значит – к антиутопии.

Но если утопия – это точка зрения, то ведь не обязательно это взгляд изнутри выдуманного мира. Есть точка зрения персонажей, автора, а есть точка зрения читателя.

Когда мы пытаемся вообразить некий идеал, то мы понимаем – мы воображаем лишь одну из них – причем текущую версию. Вопрос прав меньшинств мало беспокоил Томаса Мора. Современные утописты интересуются этими правами, но пока недостаточно озабочены, например, правами животных и правами ИИ. Пройдет время, и появятся новые реперные позиции – и новые линзы, при взгляде через которые даже самое прекрасное общество, придуманное в 2023 году, будет выглядеть антиутопией при взгляде из 2123.

Прелесть литературы в том, что иногда текст сам по себе открывает новые точки зрения. Иногда герои начинают вести себя так, как автор не задумывал (этим впечатлением от процесса письма делились, интересно, и интуиты, как Стивен Кинг, и рационалисты вроде Станислава Лема). А иногда автор начинает писать на одних позициях, а заканчивает уже на других. Наконец, когда мы читаем нечто увлекательное и улавливаем не только первый пласт – то есть фабулу – но и идейный сюжет, и сами начинаем не просто соглашаться (или нет), но и интерпретировать, додумывать и выбирать позицию самостоятельно... через наше, порой неожиданно открывающееся отношение к вымышленным ситуациям, мы начинаем лучше понимать самих себя.

В этом смысле вся хорошая литература, как и всякая хорошая (анти)утопия, в первую очередь рассказывает не о вымышленных идеальных или ущербных мирах и не о великих мудростях, явившихся авторам во снах. Она рассказывает нам о нас – и дает нам шанс через провокацию, осознанную или нет, осмыслить свои реакции.

И если рассматривать утопии не как попытку предложить «реальный» образец для подражания, а как провокацию, цель которой – не напугать (это оставим чистым антиутопиям), а растормошить и расширить границы воображения, – то такие утопии не должны умереть никогда.