Их глаза видели Бога. Роман о любви и надежде

Глава 2

Джени представляла свою жизнь как огромное дерево, где все страдало, все радовалось, все делалось и переделывалось. Рассвет и закат – все было в его ветвях.

– Я точно знаю, что нужно рассказать тебе, но очень трудно понять, с чего начинать.

Я никогда не видела своего отца. Если бы мы встретились, не узнала бы его. И мама тоже. Он ушел отсюда задолго до того, как я стала достаточно большой, чтобы знать. Меня воспитывала бабушка. Бабушка и хорошие белые люди – семья Уошберн, у которых она работала. Это было здесь, в Западной Флориде. У бабушки был домик на заднем дворе – там я и родилась. У хозяйки было четверо внуков, и мы все играли вместе. Я никогда не называла бабушку иначе чем Нэнни, потому что там все называли ее так. Нэнни ловила нас и шлепала прямо на месте, и миссис Уошберн делала так же. Они никогда не били нас всерьез, но мы – трое мальчишек и две девчонки – страшно обижались.

Я росла с этими белыми детьми и даже не догадывалась, что цветная, пока мне не исполнилось шесть лет. Я бы и тогда не догадалась, но пришел фотограф и, никого не спросив, велел старшему, Шелби, собрать нас. Через неделю он принес фотографию госпоже Уошберн, чтобы та заплатила ему. Она заплатила, а потом устроила нам настоящую трепку.

На фотографии, рядом с Элеанорой, стояла черная девчонка с длинными волосами. Там, где должна была быть я. Но я не узнала в этой черной девочке себя. И я спросила: «А где же я?! Я себя не вижу!»

Все засмеялись, даже мистер Уошберн. Миссис Нелли, мама детей, показала на черную девочку и сказала: «Это ты, Алфавит! Разве ты себя не узнаешь?»

Они все называли меня Алфавит. Я долго смотрела на фотографию и, наконец, узнала свое платье и волосы. И тогда я сказала:

– Ой-ой-ой! Я цветная!

Все громко расхохотались. Так, пока я не увидела ту фотографию, мне казалось, что я точно такая же, как и все остальные.

Мы хорошо и весело жили, пока в школе меня не начали дразнить за то, что я жила на заднем дворе у белых. У нас в классе была такая девчонка-задира Мейрелла. Она просто бесилась, стоило ей лишь увидеть меня. Ее выводило из себя, что миз ^[11] Уошберн отдавала мне всю одежду, из которой выросла ее внучка. И эти вещи были лучше тех, которые обычно носили цветные. А еще она повязывала мне волосы лентой. И вот это все выводило Мейреллу из себя. Она постоянно меня задевала и настраивала против меня остальных. Меня не принимали в игры и кричали, что не будут играть с той, что живет у белых. Они твердили, что родители рассказывали им о моем отце: миссис Уошберн и шериф послали ищеек, чтобы поймать моего отца за то, что он сделал с моей мамой. Они не рассказывали о том, как отец пытался встретиться с мамой, чтобы жениться на ней. Эта часть истории их совсем не интересовала. Они рассказывали только самое ужасное, от чего у меня волосы вставали дыбом. Никто из них даже имени моего отца не знал, но историю с ищейками все выучили наизусть. Нэнни не нравилось, когда я приходила из школы, повесив голову. Поэтому она решила, что нам будет лучше обзавестись собственным домом. Она получила землю и все необходимое, а потом миссис Уошберн помогла ей с вещами.

Фиби слушала с искренним интересом, и Джени было легко рассказывать. Мысленно она вернулась в детские годы. Она рассказывала подруге о своей жизни просто и искренне. Ночь уже обрела плоть и стала непроглядно черной.

Немного поразмыслив, Джени решила, что ее сознательная жизнь началась у ворот дома Нэнни. Как‑то вечером Нэнни позвала внучку в дом – она увидела, что Джени позволила Джонни Тейлору поцеловать ее на прощание.

В Западной Флориде наступила весна. Большую часть времени Джени проводила под цветущей грушей, что росла на заднем дворе. В последние три дня она проводила здесь каждую свободную минутку. Дерево стало манить ее, как только раскрылся первый крохотный цветок. Дерево звало ее, чтобы она пришла и замерла в изумлении перед чудом природы. Голые коричневые сучки покрылись крупными, блестящими почками, а потом их окутал снежно-белый туман цветов. Джени не переставала удивляться. Как? Почему? Казалось, что это мелодия флейты, забытая в прошлой жизни и неожиданно возродившаяся вновь. Она слышала пение, но слышала не ушами. Мир пробуждался, и ее окутывали его ароматы. Они следовали за ней целый день и ласкали ее во сне. Они сливались с другими невнятными ощущениями, которые возникали вокруг, и проникали в саму ее плоть. А теперь они пробуждались и охватывали все ее сознание.

Сидя под большой грушей, Джени выгнулась и потянулась. Она слышала жужжание пчел, видела золотые лучи солнца, ощущала на своих щеках легкий ветерок, чувствовала неразличимый голос всего сущего. Она видела, как пчела с пыльцой на лапках ныряет в распустившийся цветок; как тысячи других цветков шевелятся, чтобы ощутить любовное объятие и экстатическое содрогание дерева от корней до крохотных веточек, покрытых восхитительными кипенно-белыми цветками. Это была настоящая свадьба! Джени чувствовала, что ей явилось откровение. А потом она почувствовала сладкую боль, которая сделала ее тело мягким и томным.

Посидев так, она поднялась и пошла через маленький садик к дому. Она хотела получить подтверждение этому голосу и видению, и повсюду она искала и находила ответы. Ответы для всех существ – кроме нее самой. Она чувствовала, что ответ ищет ее, но где? Когда? Как? Она подошла к кухне и вошла внутрь. В теплом воздухе кухни мухи носились и пели, соединялись и предавались любви. Войдя в узкий коридор, она вспомнила, что бабушка сегодня дома – у нее мигрень. Бабушка спала, и Джени на цыпочках выбралась из дома, чтобы ее не потревожить. Какое счастье быть грушей – любым цветущим деревом! Когда целующие твои цветки пчелы поют о начале мира!

Ей было шестнадцать. У нее были блестящие листья и готовые раскрыться бутоны. Она хотела встретиться с жизнью, но жизнь почему‑то ускользала от нее. Где будут петь для нее пчелы? Ни этот сад, ни бабушкин дом не давали ответа. Она всматривалась в мир, открывающийся ей с верхней ступеньки крыльца, потом спустилась, подошла к калитке и перегнулась через нее, чтобы увидеть, что делается на дороге. Она смотрела, ждала, и дыхание ее прерывалось от нетерпения. Она ждала, что мир откроется ей.

В воздухе витала пыльца цветов. И среди этой пыльцы она увидела, что к ней приближается нечто великолепное. Раньше она была слепа и считала это существо беззаботным Джонни Тейлором. Но это было до того, как золотистая пыльца изменила его и ее зрение.

Нэнни готова была проснуться. Ей снились чьи‑то голоса, далекие, но настойчивые. Постепенно голоса приближались. Голос Джени. Джени всегда говорила с легким пришепетыванием. И еще мужской голос, который она не могла узнать. Это разбудило Нэнни. Она села на кровати и выглянула из окна. Она увидела, как Джонни Тейлор целует ее Джени.

– Джени!

Голосу старухи недоставало решительности и твердости. Он был хриплым и слабым – и Джени подумала, что Нэнни ее не видела. Она вырвалась из своих мечтаний и кинулась в дом. Так кончилось ее детство. Голова и лицо Нэнни напоминали корни старого дерева, безжалостно вывернутого из земли бурей. Некогда это дерево было мощным и сильным, но все осталось в прошлом. Пальмовые листья, которыми Джени украсила полог над бабушкиной кроватью, засохли и стали неотъемлемой частью бабушкиного облика. Но глаза ее по-прежнему оставались острыми и проницательными. Под их взглядом Джени смутилась, а комната и мир слились воедино.

– Джени, ты уже женщина и должна…

– Нет, Нэнни, нет… Я еще не женщина!

Эта мысль была для Джени слишком новой и тяжкой. Она гнала ее прочь.

Нэнни закрыла глаза и несколько раз медленно кивнула, а потом заговорила:

– Да, Джени, да, ты уже вошла в женскую пору. И я скажу тебе то, что должна сказать в этот момент. Я хочу увидеть тебя замужем – прямо сейчас.

– Замужем?! Нет, Нэнни! Нет, мэм! Что я могу знать о муже?

– То, что я видела, для меня слишком много, детка. Я не хочу, чтобы какой‑нибудь грязный ниггер в драных штанах, вроде Джонни Тейлора, вытирал об тебя ноги.

Слова Нэнни превратили поцелуй у калитки в кучу дерьма после дождя.

– Посмотри на меня, Джени. И нечего тут сидеть, повесив голову! Посмотри на свою старую бабушку! – Голос Нэнни зазвенел, выдавая силу ее чувств. – Я не хочу разговаривать с тобой так. Я много раз стояла на коленях и молила Творца об одном – чтобы Он не взвалил на мои плечи груз, который окажется слишком тяжелым.

– Нэнни, я просто… Я не хотела ничего дурного…

– Это‑то меня и пугает… Ты не хотела ничего дурного. Ты даже не знаешь, что такое – дурное… А я уже стара. Я не всегда буду рядом, чтобы уберечь тебя от опасности. И я хочу, чтобы ты прямо сейчас вышла замуж!

– Но разве так можно? Разве я могу? Я же никого не знаю…

– Господь управит. Он знает, что я уже устала нести этот груз. Кое-кто уже говорил со мной о тебе давным-давно, но я не ответила, потому что не такой путь я тебе уготовила. Я хотела, чтобы ты окончила школу и выбирала ягоду послаще с куста повыше. Но теперь я вижу, что тебе это не по вкусу…

– Нэнни, а кто… кто спрашивал обо мне?

– Брат Логан Килликс. Он хороший человек.

– Нет, Нэнни, нет, мэээм!!! Вот почему он тут ошивается! Он похож на череп с кладбища!

Бабушка выпрямилась, опустила ноги на пол и отвела пальмовые листья от лица.

– Значит, ты не хочешь выйти замуж, как пристало приличной девушке? Ты хочешь обжиматься, целоваться и шляться сначала с одним мужиком, потом с другим? Ты хочешь испить из той же чаши, что и твоя мама? То есть моя старая голова еще недостаточно седа? А спина недостаточно согнулась, чтобы ты меня послушалась?

Мысль о Логане Килликсе оскорбляла красоту грушевого дерева, но Джени не знала, как сказать об этом Нэнни. Она просто опустила голову и уставилась в пол.

– Джени!

– Да, мэм…

– Отвечай мне, когда я говорю! И не стой здесь, уставившись в пол! Я все делаю только ради тебя

Бабушка отвесила Джени тяжелую оплеуху. Голова девушки откинулась назад, и взгляды их встретились. Нэнни уже занесла руку для второго удара и тут увидела крупные слезы в глазах Джени, слезы невыразимого страдания. Девушка сжала губы, чтобы удержать крик. И бабушка не выдержала. Она не ударила внучку, а лишь отвела тяжелую прядь волос с ее лица и поднялась на ноги. Она внутренне страдала, любила и плакала по ним обеим.

– Иди сюда, к своей бабушке, детка. Сядь к ней на колени, как раньше. Твоя Нэнни не позволит и волоску с твоей головы упасть. Она не хочет, чтобы кто‑нибудь причинил тебе боль, и сделает для тебя все. Детка, белый человек правит всем – сколько я себя помню. Может быть, где‑то за океаном и есть место, где правят черные, но мы знаем только то, что видим. Поэтому белый человек сбрасывает груз и велит ниггеру подобрать. И ниггер подбирает, потому что должен. Но нести этот груз он не хочет. Он передает его женщинам. Женщины ниггеров – мулы этого мира… И так было всегда… Мне остается только молиться, чтобы твоя жизнь была другой. О, Боже, Боже, Боже!

Нэнни долго сидела, раскачиваясь в кресле, прижимая девушку к своей впалой груди. Джени перекинула длинные ноги через подлокотник, а с другой стороны ее густые волосы касались пола. Нэнни не то пела, не то плакала – она творила собственную молитву по своей плачущей внучке.

– Господь милосердный! Это был долгий путь, но я знала, что меня ждет. О, Иисус! О, Иисус! Я старалась изо всех своих малых сил…

Наконец они обе успокоились.

– Джени, как давно ты позволяешь этому жалкому Джонни Тейлору целовать себя?

– Только сегодня, Нэнни, единственный раз! И я совсем его не люблю! Даже не понимаю, почему это случилось…

– Благодарю, масса Иисус!

– Я больше не буду, Нэнни! Только не заставляй меня выходить за мистера Килликса!

– Дело не в Логане Килликсе. Я хочу, чтобы у тебя, детка, была защита. Я слишком стара. Очень скоро здесь остановится ангел с мечом. День и час скрыты от меня, но это будет скоро. Он избавит меня – я не увижу тот день. А я каждый день молюсь, чтобы Он продлил эти золотые моменты еще хоть на несколько дней, пока я не увижу, что ты устроена в жизни.

– Позволь мне подождать, Нэнни! Пожалуйста, ну еще хоть немного!

– Не думай, что я не сочувствую тебе, Джени… Я очень люблю тебя. Даже если бы я сама тебя родила и была бы твоей мамой, то не могла бы любить тебя сильнее. У тебя нет папы, и можно сказать, что и мамы нет, хотя она тебя и родила. У тебя никого нет, кроме меня. А моя голова уже стара и клонится к могиле. Ты не выживешь одна. Мне больно думать, что тебя обведут вокруг пальца. Каждая твоя слеза – это чаша крови моего сердца. Уж постарайся позаботиться о себе, пока моя голова не остынет.

Джени тяжело вздохнула сквозь слезы. Бабушка успокаивающе похлопала ее по руке.

– Знаешь, детка, мы, цветные, как ветви без корней, и жизнь у нас странная. Я родилась в рабстве, и мне не дано было осуществить свои мечты о том, какой должна быть жизнь женщины. В этом ужас рабства. Тебе никого не победить, поэтому нужно затаиться, пока не сможешь забрать у них то, что тебе нужно. Я не хотела работать в поле или заниматься скотом. И я не хотела, чтобы моя дочь этим занималась. Я не хотела, чтобы все произошло так, как случилось. Мне ненавистно было твое рождение. Но тогда же я возблагодарила Бога, потому что получила второй шанс. Больше всего мне хотелось произнести проповедь о цветных женщинах, которые заняли почетное место в жизни, но у меня не было кафедры. Свободу я встретила с маленькой дочкой на руках, и тогда я решила взяться за щетки и кастрюли, чтобы проложить ей путь сквозь дебри. Я хотела, чтобы она получила все то, чего не было у меня. Но она потерялась где‑то по дороге, а потом я узнала, что в мире есть ты. И когда я укачивала тебя по ночам, я решила сохранить эту проповедь для тебя. Я ждала очень долго, Джени, но для меня нет ничего непосильного, если я буду знать, что ты заняла достойное место, как я и мечтала.

Старая Нэнни укачивала Джени, как ребенка, и думала, думала, думала… Мысленные образы рождали чувства, а чувства вызывали из глубин сердца воспоминания о страшных событиях.

– Когда я работала на большой плантации, рядом с Саванной, туда прискакал всадник с сообщением, что Шерман взял Атланту^[12]. Сын Марси Роберт был убит при Чикамауге^[13]. Он схватил ружье, оседлал лучшую лошадь и вместе со стариками и мальчишками отправился гнать янки назад в Теннесси.

Все рыдали, кричали и махали мужчинам, которые уходили на войну. Но я ничего не видела, потому что твоей маме была всего неделя, и я все еще была слаба. Но он сделал вид, что забыл что‑то, вернулся, прибежал в мою хижину и в последний раз взъерошил мне волосы. А потом потянул меня за большой палец ноги, как всегда делал. И потом он поскакал за остальными, как молния. Я слышала, как они хохотали над ним.

В тот день мрачная тишина царила и в большом доме, и в хижинах рабов.

Я лежала в постели, когда поздним холодным вечером в мой дом пришла Мистис. Она распахнула дверь и молча стояла на пороге, всматриваясь в мое лицо. Казалось, она сотню лет прожила в январе, не зная ни единого дня весны.

– Нэнни, я пришла посмотреть на твоего ребенка.

Я пыталась не чувствовать ледяного холода, исходящего от нее, но ничего не получилось. Я не могла сдвинуться с места, как ни старалась.

– Тебе лучше открыть личико своего ребенка – и побыстрее! – рявкнула она. – Похоже, ты, мадам, не знаешь, кто Мистис на этой плантации. Но я тебе покажу!

Я уже собралась с силами и откинула одеяльце так, чтобы она могла видеть головку и личико девочки.

– Ниггер! Почему у твоего ребенка серые глаза и прямые волосы?

Она начала хлестать меня по щекам так, что у меня чуть зубы не вылетели. Я старалась не поддаваться боли и старалась поскорее укрыть одеяльцем своего ребенка. Но последний удар обжег меня как огнем. Я с трудом сдерживала слезы и не шевелилась. Но она продолжала допрашивать меня, почему мой ребенок похож на белого. Она спросила меня об этом раз двадцать пять или тридцать. И тогда я сказала ей:

– Я ничего не знаю, кроме того, что мне велено делать, потому что всего лишь ниггер и рабыня.

Она не успокоилась, но сил избивать меня у нее больше не было. Она подошла к изножью постели и вытерла руки платком.

– Не собираюсь больше мараться об тебя. Утром надсмотрщик привяжет тебя к столбу, поставит на колени и спустит шкуру с твоей бледной спины. Сотня плетей по голой спине! Тебя будут лупить, пока кровь не покроет твои пятки! Я сама буду считать удары! И если это убьет тебя, такую потерю я переживу. А когда этому ублюдку исполнится месяц, я продам его куда подальше.

Она выскочила из хижины, унося ледяной холод с собой.

Я знала, что еще слаба, но не думала об этом. В полной темноте я закутала малышку, как только смогла, и побежала к болотам.

Я знала, что здесь полно гадюк и других ядовитых змей, но они пугали меня меньше, чем то, что ждало на плантации. Я пряталась здесь день и ночь, а когда малышка начинала плакать, кормила ее грудью, чтобы никто нас не услышал и не нашел.

Никто не знал, где мы прячемся, и Господь милосердный сделал так, что меня не поймали.

Не знаю, как мое молоко не убило ребенка, – ведь я была так напугана и несчастна. Меня пугало уханье сов, треск и движение кипарисовых веток после темноты. Раза три я слышала, как мимо меня крались пантеры. Но со мной ничего не случилось, потому что Господь присматривал за мной.

А потом среди ночи я услышала гром пушек.

Это продолжалось всю ночь. Наутро я увидела вдали большой корабль и много лодок. Я укутала Лифи мхом, устроила ее в развилке ветвей на дереве и отправилась на берег. Там я увидела солдат в синей форме ^[14] и вспомнила, как до этого люди говорили, что Шерман придет на кораблях в Саванну и освободит всех рабов. Я вернулась к болотам, взяла ребенка и пошла искать место, где можно было устроиться.

Но до Большой капитуляции Ричмонда было еще далеко. В тот день большой колокол звонил в Атланте. Все солдаты в серой форме должны были прийти к Молтри и закопать свои сабли в знак того, что они никогда больше не будут сражаться в защиту рабства. И тогда мы поняли, что стали свободными.

Я никогда не была замужем, хотя могла бы выйти много раз. Но я не хотела, чтобы кто-то обижал мою девочку. Я нашла добрых белых людей и с ними приехала в Западную Флориду, чтобы работать и заботиться о Лифи. Мне хотелось, чтобы солнце светило ей со всех сторон.

Хозяйка помогала мне с твоей мамой так же, как потом и с тобой. Когда пришло время, я отдала ее в школу. Я хотела, чтобы потом она сама стала учительницей.

Но однажды Лифи не вернулась домой в обычное время. Я ждала, ждала, ждала, но она так и не пришла. Мне пришлось взять фонарь и пойти искать ее. У кого бы я ни спрашивала, никто не видел мою девочку. Но на следующее утро она сама приползла на четвереньках. Это было жуткое зрелище. Оказалось, что учитель затащил ее в лес, всю ночь насиловал, а утром сбежал.

Лифи было всего семнадцать. Как такое могло случиться?! Господь всемогущий! Она долго не могла оправиться, и вскоре мы узнали, что ты на подходе. Когда ты родилась, твоя мать начала пить и все вечера проводила неизвестно где. Я не могла заставить ее остаться. И только Богу известно, где она сейчас. Она не умерла, потому что я непременно почувствовала бы это. Но порой мне хочется, чтобы она обрела покой.

Джени, может быть, я смогла и немного, но я делала для тебя все, что было в моих силах. Работала день и ночь, чтобы купить этот клочок земли, чтобы тебе не пришлось жить на задворках у белых и стыдиться этого перед другими детьми в школе. Когда ты была маленькой, это еще можно было. Но когда ты выросла и стала все понимать, я захотела, чтобы ты гордилась собой. Я не хочу, чтобы люди оскорбляли и гоняли тебя. Я не смогу умереть с легким сердцем, зная, что кто-то из мужчин, белых или черных, унижал тебя. Пожалей и отпусти меня с миром, Джени.