Kitobni o'qish: «Зерно покоя»

Созидание храма

Стихи Зинаиды Миркиной – это духовная поэзия в полном смысле этого слова, и наверное потому не всегда и не всеми они воспринимаются как поэзия. Но были же они замечены Борисом Чичибабиным, сказавшим ей:

 
Не Вы ли нам открыли свет глубин,
Что есть во всех, но лишь немногим ведом,
И озарили тем блаженным светом
Искус и мрак безжизненных годин?
 

Вслушаемся, вглядимся и мы.

Вот четверостишие, которое уместно прозвучало бы как молитва над телом усопшего:

 
Да, каждый человек незаменим.
Но он уходит, Господи, уходит…
И пустота, оставленная им,
Есть место Бога в дрогнувшей природе.
 

Смерть человека – это не естественный акт в природном круговороте веществ, но священный акт возвращения к Богу: Бог сам занимает оставленное умершим место. Природа содрогается не от могучих катаклизмов, но от исчезновения в ней одного живого существа, от нарушения естественного хода событий, в который внезапно вмешался Бог. Эти слова – «дрогнувшая природа» – дорого стоят.

Любая поэзия – это особый мир. Но не так часто и не всякому поэту удается выразить сущность открывающегося ему мира в поэтической формуле:

 
И предстает моим глазам
Великий Мир – всецелый храм,
Открытый всем вселенский дом,
И я – одна песчинка в нем.
Ничто. Ничтожнее всего,
Но я могу вместить Его.
 

Стихи Зинаиды Миркиной – устроительство храма. Читателю предлагается не катарсис в результате эстетического сопереживания, но соучастие в делании, которое превращает мир в храм Божий.

У всякого настоящего поэта можно найти стихи о поэзии, ибо это стихи о самом главном деле жизни. Таких стихов у Миркиной совсем немного, но тем более они заслуживают цитирования:

 
Поэзия – не гордый взлет,
а лишь неловкое старанье,
всегда неточный перевод
того бездонного молчанья.
 

Доминанта в этом понимании поэзии – отказ от самости, от гордыни независимости творчества- последнего соблазна поэта. Однако этот отказ парадоксально совмещается с абсолютной свободой выбора, ибо «молчание» не диктует поэту, что и как выбирать. В молчание нужно вслушиваться изо всех сил: «Что это окутывает душу, тайное пророчит торжество? Мы отговорили. Надо слушать. Замолчать и слушать… Но кого?» Сами рифмы здесь приглушены, и в них тоже надо внимательно вслушиваться. И далее уже в другом стихотворении, звучит молитва-просьба: «… Луч последний лег на сосну. Отпусти меня в тишину… И, не зримая никому, все любимое обниму». Тишина здесь важна не сама по себе, но как некое условие, приуготавливающее человека к единению с самым высшим: «Такая полнота покоя, Такое равновесье сил… И тишина была такою, Что голос Бога доходил Сквозь опрозраченные скалы, Сквозь распахнувшийся простор – и Сердцу Истина предстала Как глазу очертанье гор». Молчание здесь – особое духовное состояние, когда, «минуя мысль, минуя разум, от сердца к сердцу весть идет… И появляется свобода, с которой всякий труд – не труд, с которой шествуют по водам и на распятие идут… И если есть еще тревога, она о том, как бы во сне и в мыслях не обидеть Бога, предавшегося в руки мне».

В стихах 3. Миркиной нет никакого психологического «мусора», который так любезен романтикам и модернистам. В них нет болезненной тоски по недоданному счастью, недоразделенной любви или недостижимой социальной справедливости. Природное – это только вместилище духовного и, одновременно, образ или даже икона Бога:

 
И в каждой почке Бог таится.
А где-то в ветках у ручья
Кричит неведомая птица
О тайной связи бытия.
 

Конкретные связи людей и событий становятся неинтересными в присутствии «тайной связи бытия». Так формулируется программа уже не поэзии, а жизни: «Жить в неведомом месте С лебедой у крыльца, Отрешась от известий И включившись в сердца. Укрепить сквозь пустоты С каждым тайную связь, Отрешась от заботы И в молитву включась». Мир предстает не бытом, хотя бы и романтизированным, и не трагедией, но храмом, который созидается здесь и сейчас. Тем самым и природа предстает не как отражение или символ человеческих страстей, но как место богоявления, как указание на пребывание Бога в этом мире: «И никаких чудес и никаких видений, Лишь тишина небес и моря разворот. Но длинные, как жизнь, недвижимые тени, Как тонкие персты, указывают: вот!»

Природа оказывается не только творением Бога, но и Его инструментом для воздействия на людей.

Преодоление языческих верований – идолопоклонства перед природой – привело к известному крену в сторону спиритуализма, отождествившего природное с греховным. Понадобились духовные прозрения Св. Франциска Ассизского и интеллектуальные усилия Св. Фомы Аквината, чтобы утвердить в христианстве значимость всей сферы природного как Божьего дара, а не источника греховных соблазнов. В стихах 3. Миркиной природа выступает как субстанция, через которую на человека воздействуют Божественные энергии. (Эта категория из богословия св. Григория Паламы мне представляется здесь в высшей степени уместной, ибо Бог не является человеку в Природе, но Божественная энергия может воздействовать на нас через природные объекты, оказывающиеся в этом случае символами Бога.)

В стихах Миркиной в качестве важной семантической единицы ее поэтического мира естественно выделяется лексическое сочетание «свет зари». Этот свет то прижимается к холму, то, одинокий и медленный, «натекает в душу». Вот это как бы распластывание света очень значимо, как символ сокрывшей Бога мглы.

Однако поиски устойчивой семантической структуры, хотя и помогают что-то увидеть в этих стихах, вряд ли приведут к открытию механизма, объясняющего секрет поэзии Миркиной.

Если и пытаться обозначить секрет этой поэзии, то он в одном – молитвенном даре, преображающем весь житейский и поэтический опыты, не заботящемся о выборе средств самовыражения.

Стихи Миркиной не носят четкого следа конфессиональной принадлежности – они, скорее, общехристианские. Но ведь и духовная поэзия Евангелия принадлежит всем, исповедующим Христа, а псалмы – это общее достояние христиан и адептов иудаизма. Может быть, наиболее прямо исповедание веры автора выражено в этих вот строках:

 
Царство Его
Не от мира сего.
Сила Его
Не от мира сего.
Здесь – Ему воздух скупо отпущен.
Нет, не всесильный, не всемогущий.
Здесь – задыханья едкая гарь.
Здесь – Он не царь.
 

Во главу угла здесь поставлены слова Иисуса: «Царство мое не от мира сего» (Иоанн 18; 36), усиленные вплоть до полного отрицания посюсторонней власти Христа. В этом можно увидеть духовную перекличку с Н. А. Бердяевым, писавшим, что Бог не управляет миром, а проявляется в нем. Духовная поэзия – это один из путей открытия своей связи с Богом. Судить ее можно лишь исходя из того, в какой мере она помогает читателю осуществлять эту связь. Каждый служит Богу соответственно особенностям своего дара. Поэт – не проповедник, не пастырь и не богослов, от него мы не ждем точных богословских суждений и руководства паствой.