Kitobni o'qish: «Шарлотта. Последняя любовь Генриха IV»

Shrift:

* * *

I

Это было 12 января 1609 года – в понедельник.

Король, сидя у окна в Лувре, смотрел, как шел снег; голову он опустил на левую руку, правой отбивал по стеклу марш, движение которой, сначала медленное и правильное, наконец перешло в бешеный галоп.

Вдруг марш остановился.

Король выпрямился и после минутного размышления встал, медленно перешел через комнату и остановился, скрестив руки, напротив кресла, где королева Мария Медичи, небрежно раскинувшись с книгой на коленях, мечтала, уставив глаза в потолок.

– Итак, вы не хотите взять мадам де Морэ?

– Не хочу.

– Еще раз: так ли это?

– Да, вот так, я сейчас же дам знать мадам де Вердеронь и попрошу ее присутствовать при репетициях.

– Кажется, я вам сказал: я не хочу, чтобы мадам де Вердеронь танцевала!

– Я думаю, вы предоставите мне полную свободу устроить мой балет, как я хочу. Королева я или нет?

– Вы королева… Но, мне кажется, вы забываете, что я король и имею право приказывать здесь… Я один приказываю здесь, слышите?

Мария Медичи молча пожала плечами и опустила глаза на книгу.

Государь, видя, что она решила не отвечать, вернулся к окну и опять стал барабанить по стеклу.

Пальцы его колотили так нетерпеливо, что через несколько минут королева приподняла голову.

– Можно узнать причину этого шума?

– И вы спрашиваете меня?

– Да, я… Право, я не знаю, какая муха укусила вас. Вы пришли сюда не в духе…

– Это вам так угодно говорить… Я никогда не был веселее; спросите Бассомпьера, который был со мною все утро… Но вы так принимаете меня!..

– Разве я не принимаю вас всегда со всем уважением, со всем вниманием?..

– Не об этом идет речь!

– О чем же?.. Объяснитесь…

– О том, что я не могу иметь своей воли, не могу даже выразить желания…

– С чего вы это взяли?

– Со всего… Разве не отказали ли вы мне сейчас в моей просьбе?

– Для чего вы просите меня о том, на что я не могу согласиться?

– Неужели вы хотите меня уверить, что вам нельзя принять в балет мадам де Морэ?

– Конечно… Во-первых, я обещала мадам де Вердеронь…

– Возьмите назад ваше обещание… Скажите, что король не хочет.

– Такое оскорбление! Вы, кажется, бредите.

– Мадам де Вердеронь! Хороша нимфа для балета!

– Вы имеете полное право не находить ее достаточно хорошенькой… но она нравится мне, и этого достаточно.

– Надутая физиономия… рост ландскнехта… и худая!..

– Уж вам ли разбирать… а ваша мадам де Морэ?.. Клубок… шар…

– Она очаровательна.

– Находите ее божественной, если это вам нравится… А я объявляю ее недостойной участвовать в том балете, где танцует самая хорошенькая девушка во Франции…

– Самая хорошенькая… Кто это?

– Шарлотта де Монморанси.

– Дочь коннетабля?

– Да…

– Дитя… ей лет четырнадцать, не больше.

– Пятнадцать, и она уже чудо красоты… Вы увидите и…

– Это еще вопрос, увижу ли я…

– Что вы хотите сказать?

– Вы, конечно, воображаете, что я буду присутствовать на этом балете?

– Вы всегда присутствовали на придворных празднествах.

– Да, в то время, когда исполняли мою волю, когда я мог распоряжаться здесь, когда итальянец…

Король остановился, увидев, что Мария Медичи встала и бросила на него гневный взгляд.

– Кончайте же! – бросила она тоном вызова и сжав губы.

– Не стоит труда.

Король сказал эти слова со странной улыбкой, которая обнаруживала вместе и насмешку и гнев.

– Вы думаете, конечно, что я не угадываю и не вижу глубины ваших мыслей… Это опять старый дуралей Сюлли вбил вам в голову…

– Пожалуйста, оставим Сюлли в стороне… Его единственное дурачество состоит в том, что он желает остаться мне верен до конца. Позвольте мне любить его за это дурачество.

– Признайтесь, что вы странно выражаетесь… Послушать вас, так подумаешь, что вы окружены здесь врагами.

– Я этого не говорил.

– Что за беда, если вы и не говорили?.. Вы очень ясно даете это понять.

– Когда знаешь наверно, кто за, кто против нас?

– Говорите откровенно… Лучше повторите сейчас, что вам наговаривает каждое утро ваш друг Сюлли, и скажите, что я составляю заговор против государства, против вас, против… мало ли еще кого!

– Я не обвиняю вас в заговоре!

– Очень великодушно с вашей стороны… Но в чем же обвиняют меня? В ваших словах ошибиться нельзя. Однако кто имеет здесь право жаловаться?

– Конечно, не ваши итальянцы.

– Не можете ли вы оставить в покое моих слуг? Они любят меня, они преданы мне… Я думаю, что не совершаю преступления, награждая их усердие…

На губах самодержца опять появилась та же улыбка.

– Если вы награждаете только их усердие…

Мария Медичи сделала презрительное движение рукой.

– Вы не предполагаете, я думаю, чтоб я отвечала на эти низкие оскорбления. Право, мне вас жаль.

– Я действительно достоин сожаления.

– Вы несерьезно говорите… а не то я спрошу вас, кто из нас двоих более достоин сожаления… Отвечайте, что я нашла при французском дворе?

– О! Конечно, ничего нового, потому что вы позаботились привезти с собою всех ваших тамошних друзей.

– Вы можете шутить, а я не расположена смеяться…

– А я-то!

– Когда приехала к этому двору, как я была принята?.. Вспомните наше первое свидание в Лионе.

– С какой стати возвращаетесь вы теперь к этим воспоминаниям?

– Любили ли вы меня когда-нибудь?.. Вы любите только ваших любовниц, не правда ли?.. Но французскому престолу нужен был законный наследник, вот и все.

Король, очень бледный, не отвечал; он опять принялся барабанить марш по стеклу, но на этот раз марш был медленный и серьезный, как тот, который играется при похоронном шествии.

– Я должна была понять, что меня ожидало, – вспылила Мария Медичи, – когда мой дядя говорил мне, расставаясь со мною: «В особенности, племянница, имейте детей…» Какое первое имя поразило слух мой при въезде во Францию? Имя Генриетты д’Антраг… А сколько других слышала я потом!.. Ах! Мне следовало, пока еще было время, вернуться во Флоренцию…

Она возвышала голос и, говоря, внимательно наблюдала за супругом, как будто хотела видеть, какое действие ее слова производили на него. Но он, следя глазами за хлопьями снега, казался погруженным в мечтательность… Блестящая слеза медленно покатилась по его щеке и затерялась в седой бороде.

– Вы правы, – пробормотал он сквозь зубы, – этот брак был большою ошибкой… – Он встал и, подойдя к королеве, которую это замечание совершенно ошеломило, прибавил: – Эта сцена упреков не может быть серьезна… Воротимся к началу.

– Как? Несерьезна?

– Неужели вы станете притворяться ревнивой?

– Однако…

– Что касается вины, которую мы можем иметь друг против друга, поверьте мне, перестанем об этом говорить… Некоторые вещи следует иногда не знать, – прибавил он с глубоким вздохом.

Мария Медичи посмотрела на него с тревожным видом. К ней возвратилась ее прежняя самоуверенность, только когда государь спросил ее отрывистым голосом:

– Последний раз, хотите или нет дать место в вашем балете мадам де Морэ?

– Я вам уже сказала, что нет.

– Даже чтоб доставить мне удовольствие?

– Ваша любовница…

Король пожал плечами и прибавил голосом еще более отрывистым:

– Даже если я приказываю?

– Даже если вы приказываете… Я решила, что это место займет мадам де Вердеронь, и будет так, как я решила.

Когда она произнесла эти слова, тихо постучались в маленькую дверь в глубине комнаты возле алькова.

– Это синьор Кончини, конечно, – сказал король.

– Да, – сухо ответила Мария Медичи.

– Я уступлю ему место…

Он медленно повернулся, сделал несколько шагов и остановился, чтобы снова заговорить с королевой, которая уже подошла к маленькой двери.

– Позволите вы мне сказать еще одно слово?

– Что вам нужно?

– Ведь синьор Кончини не выйдет из терпения?

– Как вы несносны! Говорите… Что вам нужно?

– Я предлагаю вам сделку. Оставьте мадам де Вердеронь и примите мадам де Морэ.

– Вы очень этого желаете?

– Я вам уже сказал.

– Пожертвуйте маленькой Монморанси… Я берусь устроить это дело с коннетаблем.

– Вы забываете, что это жемчужина моего балета, самая прелестная из всех.

– Черт побери красавицу, о которой мне прожужжали все уши! – пробормотал король.

В дверь опять постучались, и на этот раз с нетерпением.

– Синьор Кончини сердится, – сказал король, – и находит, что король французский не очень спешит… Я ухожу как можно скорее, ухожу!

Он вышел с насмешливой улыбкой на губах, но, как только вышел, черты его болезненно подернулись, он сжал кулаки и поднял их угрожающе.

Большими шагами прошел он коридор, отделявший комнаты королевы от его кабинета.

Но в ту минуту, когда он брался за дверь, коридор вдруг наполнился шелестом платьев и серебристым хохотом…

Он поднял голову и приметил перед собою двадцать молодых девушек; они были в коротких белых платьях и с серебряными полумесяцами в волосах; они бегали и догоняли друг друга, угрожая большими стрелами из позолоченного дерева.

Это были фрейлины королевы, отправлявшиеся на репетицию балета.

При виде повелителя они все остановились, вдруг сделались безмолвны и низко поклонились с улыбкой на губах, как будто ждали комплиментов.

Но он, не бросив на них ни одного взгляда, устремился к двери, почти выбил ее, до того сильно было его движение, и тотчас хлопнул и запер ее за собою.

Фрейлины, все низко приседавшие, остались на минуту безмолвны и неподвижны, совершенно смутившись от этого приема, совсем не похожего на тот, который король обыкновенно делал им.

Потом, когда прошла первая минута смущения, они пробежали на цыпочках перед страшной дверью и продолжали путь по длинным коридорам Лувра, перешептываясь с испуганным видом.

II

Генриху IV было тогда пятьдесят шесть лет. Его волосы седели, и длинные серебряные нити в его густой черной бороде показывали его лета и усталость.

Но он сохранил от молодости гибкость, живой взгляд, чистосердечную и веселую улыбку, в короле французском виднелся еще король Наваррский, в Генрихе IV – беарнец.

Сердце в нем было еще молодо, как в то время, когда под большими вязами Нерка он учил Флоретту азбуке любви, молодо, как во время мадам де Сов, булочницы Сен-Жан и прекрасной Коризандры. Это сердце, которое он сто раз отдавал и брал назад, которое он растратил понемножку на дороге и крошки которого пятьдесят четыре известные любовницы разделили между собою, пылало, как в двадцать лет, и сохранило его физиономии кое-что от весеннего огня.

Слава составляла для него ореол. Все помнили победителя при Арке и Иври, любовника прекрасной Габриэли, того, кого политики называли восстановителем французской монархии, народ – отцом, того, который столько любил и которого столько любили…

При виде его сердца у всех девушек бились, губы улыбались и все прекрасные глаза старались встретиться с его взором.

Нужна была только искра, чтобы зажечь в Генрихе огонь, который тлел, но не угас под пеплом времени. Тогда он танцевал и соперничествовал в силе, веселости, увлечении, молодости с самыми блестящими кавалерами при дворе; тогда он забывал тяжелые неприятности правления и мрачное горе супружеской жизни, тайную вражду Марии Медичи, самовластие Кончини, проповеди отца Котона.

Но сколько страшных пробуждений, когда подагра, эта неумолимая посланница, являлась напоминать ему права возраста, когда, пригвожденный к кровати, он слышал шум празднеств, на которых распоряжались итальянцы, когда между Сюлли, коннетаблем и несколькими прежними друзьями он оставался лицом к лицу со старостью, одиночеством и политикой…

В пятницу утром государь, чувствовавший ночью боль в ноге, встал очень не в духе.

Он послал за Сюлли в Арсенал и сидел несколько часов, запершись с ним, потом приказал, чтобы к нему позвали Бассомпьера, как только тот придет в Лувр.

При дворе один Бассомпьер имел способность развлекать короля. Бассомпьер знал все, вмешивался во все, без него не было ни праздника, ни любовной интриги, он был самый развратный, самый тщеславный, самый хвастливый и самый нескромный из всех волокит.

Когда Генрих увидел после целого часа ожидания растрепанную голову лотарингца, он вздохнул с глубоким облегчением.

– А! Вот и ты наконец… Я уже тебя спрашивал двадцать раз, не правда ли, Легран?

Герцог де Бельгард, стоявший за креслом короля, холодно и величественно наклонил голову, насколько позволяла его высокая и широкая манишка.

– Ну войди же, – продолжал Генрих, – что торчишь там на одной ноге, как журавль… Рассказывай скорее, почему ты так поздно явился сегодня в Лувр? Я чую какое-нибудь приключение; ты мне кажешься очень бледен!..

– Хорошо, кабы приключение… Я целую ночь мерз…

– Мерз?.. Однако ты, кажется, не таков, чтобы оставить свой плащ в руках красавицы.

– Увы, государь! Я не видал ни красавиц, ни дурнушек… У меня нынешнюю ночь не было другого общества, кроме лихорадок.

– Лихорадок! – заворчал с досадой хриплый голос, как будто выходивший из спинки большого кресла. – Сколько же их было? Пять, шесть, семь или больше?

Бассомпьер с любопытством посмотрел в ту сторону, откуда раздался этот голос, и громко расхохотался.

– Мне не нужно спрашивать, кто прячется за этой высокой спинкой… Это добрый Малерб, величайший поэт прошедших, настоящих и будущих времен, самый несносный педант от Парижа до Меца!

– Милостивый государь, я не педант! – вскричал Малерб, вставая и покраснев от гнева. – Но я люблю, когда говорят правильно.

– Хороша шутка! Разве я говорил не по-французски?

– Нет… Когда говорят по-французски, говорят – лихорадка, а не лихорадки, потому что лихорадка бывает одна, а не несколько.

– Все говорят – лихорадки.

– Это оттого, что все говорят дурно!..

– Полно, – перебил король, у которого этот спор вызвал некоторую веселость, – не деритесь… В грамматике я всегда отдаю предпочтение Малербу, в любви – Бассомпьеру…

– Но… – сказал поэт обиженным тоном.

– Разве и я так же дурно говорил?

– Не то, только…

– А! Понимаю… Успокойтесь, всем известно, что вы страшный волокита и понимаете любовь… Но пока дело идет не о том… Решено: у Бассомпьера была лихорадка, а не лихорадки.

– Согласен, государь, чтобы сделать удовольствие господину де Малербу.

– Но скажи мне, какого цвета была она… белокурая или черноволосая?

– Государь, я не смотрел на нее.

– Стало быть, ты хорошо ее знал… А! Не та ли эта злокачественная лихорадка, о которой ты говорил мне вчера и которая живет на улице Гюшет, у пирожника?

– Увы, нет! Другая!

– Другая улица или другая пирожница?

– Другая лихорадка, хорошая, настоящая…

– Ты действительно был болен?

– Вот уже полчаса, как я повторяю это вашему величеству… Я вернулся домой вчера в два часа и больше не выходил…

– Это неприятно… А я рассчитывал на тебя, чтобы узнать городские новости, чтобы развлечься… Какой же ты неловкий! Занемог именно в тот день, когда ты мне нужен!

– Государь, делаешь, что можешь…

– А иногда делаешь больше, чем можешь… Ты убьешь себя, Бассомпьер, и очень скоро.

– Да не услышит вас Бог, государь!

– Ты должен что-нибудь мне рассказать. Бассомпьера нельзя принимать без новостей.

– Клянусь вам, государь, что я не знаю ничего, решительно ничего…

– А! Ты упрямишься… Если через пять минут ты ничего не придумаешь, я отправлю тебя в Бастилию…

– В Бастилию!

– И велю запереть Малерба в твою тюрьму на вечное заключение вдвоем.

– Пощадите, государь, пощадите… Я расскажу все, что вам угодно.

– А! Я знал, что тебя наконец заставишь говорить…

– Только предупреждаю вас, что я расскажу вам не новость…

– Все-таки расскажи, если это интересно…

– Я начинаю… Жил-был вельможа, называвшийся граф Ангевейлер. Он женился на графине Киншнейн, которая подарила ему трех дочерей. Вот этот вельможа…

– Какую это бабью сказку рассказываешь ты мне?.. Ты насмехаешься надо мной!

– Насмехаюсь!.. Государь, это история моей фамилии!..

– Твоей фамилии?.. Эти имена?..

– Хорошие имена дикарей, – колко сказал Малерб.

– Что же делать? – ответил Бассомпьер. – В Лотарингии их находят хорошими… Не всем удается родиться в Нормандии.

– Это оскорбление? – спросил Малерб, снова вставая.

– Полно, поэт, полно… – сказал Генрих, заставляя его опять сесть. – Оставим Бассомпьера рассказывать историю. Это должно быть любопытно.

– Очень любопытно… Итак, этот вельможа, говорю я, хотя женатый, имел очень короткие сношения с одной волшебницей…

– Узнаю кровь Бассомпьеров… От отца до сына все волокиты…

– Государь, если вы станете все прерывать меня, я рискую никогда не дойти до конца.

– Продолжай и скажи нам, что с ним случилось.

– Ваше величество, кажется, серьезно интересуетесь этим мужем… Разве?..

– Молчи, Бассомпьер, – сказал Генрих, нахмурив брови, – без всяких комментариев и продолжай.

– Повинуюсь, государь… Итак, однажды случилось, что законная жена узнала об этих сношениях, и так как в то время любовницам не давали герцогств и привычки не было узаконивать незаконнорожденных…

– Бассомпьер… берегись!

– Но это в истории, государь.

– Ну, пропусти подробности… Я начинаю находить скучной твою историю.

– Пропускаю… Словом, он был принужден расстаться с волшебницей; расставаясь с ним, она сделала ему три подарка: перстень, стакан и ложку… и приказала разделить их между тремя дочерьми, потому что эти вещи должны были принести счастье их фамилии. Старшая, вышедшая за принца Сальма, получила перстень; вторая, вышедшая за Круа, получила стакан; третья, наконец, была женою моего прапрадеда и получила ложку… Талисман этот благоговейно переходил от отца к сыну, и мы убеждены, что в тот день, когда он потеряется, большие несчастья обрушатся на наш дом.

– И вы твердо верите чудесному качеству этой ложки? – спросил Малерб.

В эту минуту шум шагов и смеющихся голосов отвлек внимание от рассказа.

– Фрейлины пройдут мимо нас! – вскричал Бассомпьер, поспешно вставая и бросаясь к двери. – Нельзя потерять этого прекрасного зрелища.

Но Генрих уже встал.

– Заприте эту дверь, заприте скорее!

– Как… вашему величеству угодно?..

– Запри, говорю тебе!

– Однако…

– Запри, злодей!..

Бассомпьер колебался. Генрих, забыв о своей подагре, пробежал через комнату в два прыжка, поспешно оттолкнул Бассомпьера и, схватившись обеими руками за половинку двери, которая оставалась полуоткрыта, хотел захлопнуть ее…

И остановился, увидев перед собой юную девушку с гибким и стройным станом, свежее личико которой, обрамленное густыми белокурыми волосами, было почти сверхъестественной красоты.

Девушка подняла на короля свои большие глаза, сверкавшие странным огнем, краснея, низко присела и прошла мимо.

Генрих оставался на одном месте, пораженный восторгом, не видя улыбок, бросаемых на него фрейлинами королевы Марии Медичи, которые проходили мимо.

Он опомнился, только когда услышал насмешливый голос Бассомпьера, который говорил ему на ухо, чтобы ни Легран, ни Малерб не услыхали:

– Ну, государь, вы ее видели? Она очень хороша, не правда ли?

– Да… то есть… О ком ты говоришь?

– О ней…

– Да, о ней… Но кто она?

– Шарлотта де Монморанси…

– Дочь коннетабля? Та, которая шла впереди?

– И которая скоро, с вашего позволения, государь, будет мадам де Бассомпьер.

Король несколько минут не говорил; он как будто следил за неприятной мыслью.

– Это правда, я помню… Коннетабль говорил мне об этом браке и просил для тебя должность первого камер-юнкера.

– Государь, это будет слишком большая милость для меня.

– Но вчера я видел де Бульона, и я должен тебя предупредить, что он не из твоих друзей и что этот брак не по его вкусу.

– Неужели он позволил себе…

– Успокойся, он только просил меня не давать своего согласия не подумав.

– Надеюсь, государь, что ваша дума не будет неблагоприятна для меня.

– Кажется, я всегда хотел для тебя всего хорошего… У тебя будет очень хорошенькая жена!

Король сказал эти слова с таким жаром, что Бассомпьер сделал странную гримасу.

Но гримаса его сделалась еще значительнее, когда он услыхал, как король сказал Малербу:

– Даю вам отпуск до завтра, господин поэт… Я пойду на репетицию балета.

– Но, государь! – вскричал Бассомпьер с необыкновенной живостью. – Я думал, что вы не будете присутствовать…

– Я не присутствовал в прежние дни, а буду присутствовать сегодня… Что тут такого необыкновенного, Бассомпьер?

– Ничего… Однако, государь, мне казалось… говорили…

– Что такое?

– Что этот балет вам не нравится… И, видя, как резко вы приказали мне сейчас запереть дверь, когда проходили фрейлины…

– Это правда, я имел неприятное объяснение с королевой по поводу этого балета и несколько дней поступал сурово с нимфами Дианы… Но эта обида не может продолжаться вечно, не правда ли?

– Нет, государь… и я буду очень рад сопровождать вас…

Король сделал двадцать шагов по коридору, потом вдруг остановился.

– Кстати, Бассомпьер, у меня есть для тебя небольшое поручение.

– Я к услугам вашего величества.

– Ступай в Арсенал сказать Сюлли, что я приду завтра говорить с ним об одном важном деле и что он должен велеть приготовить для меня обед…

– Сейчас, государь?

– Да, сейчас… Один Легран пойдет со мною, притом я вижу Монтеспана, который проводит нас до бальной залы. Ступай.

Бассомпьер поклонился и, ворча, направился к большой лестнице.

На последних ступенях он наткнулся на Малерба, который медленно спускался с лестницы.

– У вас очень озабоченный вид, – сказал поэт насмешливым тоном, – можно узнать, что вас раздосадовало?

– Я уже вам сказал, что у меня лихорадки.

– Лихорадка, лихорадка, если только у вас нет пяти, шести лихорадок вдруг…

Бассомпьер отпустил страшное немецкое ругательство и, перепрыгивая через четыре ступени разом, убежал.

III

Когда король вошел в большую луврскую залу в сопровождении герцога де Бельгарда, великого конюшего, и Монтеспана, капитана гвардейцев, оркестр остановился, нимфы Дианы опустили свои стрелы и прервали танцы.

– Что такое? – спросила, обернувшись, Мария Медичи, шепотом разговаривавшая с Кончини, который сидел возле нее на табурете.

Приметив короля, она встала, и боязливое замешательство, сначала обнаружившееся на ее лице, немедленно уступило место торжествующей улыбке.

– Какой сюрприз вы сделали нам, государь!.. Ваше присутствие здесь тем для меня приятнее, что я совсем его не ожидала…

– Я сам очень удивляюсь, что нахожусь здесь…

– Ваше отсутствие очень огорчало нас; все эти дамы принимали его за неодобрение… По крайней мере, мне сейчас говорила это мадам де Вердеронь…

Она указала королю на одну из дам, которая сделала глубокий реверанс.

Но Генрих, досаду которого пробудило это имя, повернулся к ней спиной, не ответив на поклон, и, наклонившись к уху королевы, сказал ей:

– Я уверяю вас, что мадам де Морэ была бы гораздо лучше.

– Не для того же, чтобы опять начать ссору, пришли вы сюда, я думаю?

– Успокойтесь… я так же мало имею желания, как и вы, делать весь двор свидетелем наших ссор… Довольно и того, что мы ссоримся между собою…

– Может быть, вы станете уверять, что в этом виновата я?

– Во всяком случае, виноват не я.

– Вот уж это чересчур…

Разговор делался бурным. Король вдруг прервал его и направился к Кончини, к которому подошел с улыбкой на губах.

– Угодно вам уступить мне на несколько минут этот табурет?.. Если только вы не желаете продолжать разговаривать с королевой… В таком случае я сочту своей обязанностью удалиться и не мешать вам…

Кончини ответил надменным поклоном и стал по другую сторону кресла королевы, которая вдруг сделалась серьезна и озабоченна.

Генрих сел и бросил взгляд на эскадрон нимф, которые занимали места, чтобы продолжать прерванную фигуру. Он без труда нашел белокурую девочку, вид которой вдруг возбудил в нем такое сильное волнение. Она была в первом ряду, и ее мифологический костюм, открывавший удивительно сложенную ногу, ее осанка, немножко неловкая и еще детская, придавали ее волшебной красоте очарование почти непреодолимое.

Легран как искусный придворный внимательно следил за направлением глаз своего повелителя и, видя, что он упорно наблюдает за движениями Шарлотты де Монморанси, наклонился к нему с раболепной улыбкой.

– Ваше величество удостаиваете восхищаться девицей де Монморанси?

– Она очень хороша, не правда ли, Бельгард?

– Это мнение всего двора, государь. Несколько дней тому назад, когда она была первый раз у ее величества королевы, все единогласно признали, что она превосходит красотой свою покойную мать…

– Это правда… Будь я двадцатью годами моложе… даже десятью, это было бы довольно, как ты думаешь?

– Я думаю, что ваше величество несправедливы к себе, предполагая, будто действие времени…

– Ты думаешь?… Положим, пять… Надо быть рассудительным. Уверяю тебя, будь я пятью годами моложе… Словом, ты меня понимаешь.

– Истина, которая всегда была для меня священна, принуждает меня объявить вашему величеству, что я не понимаю.

Генрих взглянул на Леграна с видом глубокого удивления.

– Ты, кажется, насмехаешься надо мною…

– Простите, ваше величество… Я, вероятно, дурно выразился. Я не понимаю, что вы ссылаетесь на ваши лета, которые не кажутся мне препятствием.

– Право, ты хочешь смеяться… Не желаешь ли ты меня уверить, что я Адонис?

– Адонис был ветрогон, возвысившийся от прихоти знатной дамы и недостойный милости, которой он сделался предметом.

– Черт побери, как ты его отделываешь!.. А я уверен, что маленькая Монморанси была бы не так строга к нему.

– Нет, государь.

– Как нет?

– Ваше величество, позволите мне напомнить вам, потому что, кажется, вы об этом забыли, что Венера отдала свое сердце победоносному Марсу.

Король слегка покраснел, потом прибавил после довольно продолжительного размышления:

– Мне все-таки кажется, что у Марса в то время, когда она сделала ему этот подарок, не было еще седой бороды.

– Я замечу вашему величеству, что она любила его не за цвет бороды, а за мужество, благородство, великодушие, за то, чем он был… словом, за то, что он Марс.

– Ты льстец, Бельгард, и дурной советчик.

– Бог мне свидетель, государь, что я говорю искренно и откровенно… Все здесь так же, как и я, найдут естественным и законным, что самый знаменитый из наших королей любит самую прелестную женщину во Франции и любим ею.

Король, который несколько минут вертелся на табурете, ничего не отвечал. Обернувшись, он встретил холодный и суровый взгляд королевы, устремленный на него, и невольно задрожал.

– У вас очень взволнованный вид, – сказала Мария Медичи, – что это вам шепотом рассказывал Бельгард?..

– Он подавал мне отвратительные советы… Он советовал мне влюбиться в мадемуазель де Монморанси.

– В самом деле! А вы что отвечали ему?

– Я отвечал, что считаю себя слишком старым для таких зеленых плодов.

– В самом деле, мне кажется…

– А! Вам кажется! – сказал Генрих обиженным тоном.

– Конечно, Шарлотте де Монморанси пятнадцать лет, и я сомневаюсь, чтобы седая борода пришлась ей по вкусу.

– В любви встречались вкусы еще страннее.

Эти слова, обнаруживавшие сильный гнев и сопровождавшиеся злым взглядом на Кончини, заставили Марию Медичи нахмурить брови; но это длилось только одну минуту, и она продолжала тотчас сладеньким голосом:

– Итак, вы не настаиваете на ваших прежних намерениях?

– Каких?

– Вы хотели, сколько мне помнится, пожертвовать мадемуазелью де Монморанси, чтобы дать место этой…

– Не об этом идет речь… Ваш балет хорош и так.

– Я очень рада, что он заслужил ваше одобрение… Вам объясняли сюжет?

– Это, кажется, Диана и ее нимфы.

– Именно… В эту минуту богиня приметила Актеона, который подстерегает ее сквозь листья. Она зовет к себе своих нимф, которые подбегают и делают вид, будто хотят пронзить нескромного своими стрелами… Посмотрите.

Действительно, нимфы подходили, все в ряд, размахивая над головами большими позолоченными копьями.

Дойдя до середины зала, они составили большой круг около Дианы. Этого оборонительного маневра, вероятно, не было достаточно, чтобы испугать неделикатного охотника, потому что круг, составившись, тотчас разошелся.

– На месте Актеона, – спросил король шепотом Леграна, – отступил бы ты?

– Государь, Бельгард не отступает никогда.

– Хороший ответ… Но мне кажется, что, будь я на месте Актеона, при виде такого множества неприятельниц я убежал бы со всех ног… Посмотри, как они танцуют… Он испугается и убежит… Решительно этот Актеон дурак.

Нимфы бегали во все стороны, встречаясь, перекрещиваясь, вдруг они остановились.

– Трус пошел за подкреплением и, вероятно, возвращается с другими охотниками, – сказал Генрих.

Но слова замерли на его губах.

Перед ним в нескольких шагах белокурая Шарлотта де Монморанси с пылающими щеками, сверкающими глазами как будто угрожала ему копьем…

Она улыбалась шаловливой улыбкой, от которой в углах ее рта образовались ямочки – они могли бы свести с ума и праведника.

Внимание короля, который не спускал с нее глаз ни на минуту с тех пор, как вошел в зал, его волнение не укрылись от нее; уверенная уже в своей красоте, она находила детское удовольствие в этом первом торжестве.

Оркестр, остановившийся на минуту, заиграл воинственный марш, и нимфы опять начали атаку…

Шарлотта де Монморанси подняла над головой руку, державшую копье, и, все смеясь, устремила глаза на короля, сделав вид, будто хочет пронзить ему грудь…

Генрих, бледный от волнения, раскрыв широко глаза, приподнялся с табурета, словно очарованный. Увидев острие копья на два пальца от своего сердца, он слабо вскрикнул и упал без чувств на руки Леграна.

Танцы тотчас остановились. Около короля столпились. Думали, что он ранен.

– Это ничего, – сказала королева, вдруг оттолкнув дам. – Просто обморок… Король нездоров уже несколько дней… Вы можете уйти; мы оставим репетицию на сегодня.

У нее был такой раздраженный вид, что все поспешили выйти без шума.

Шарлотта де Монморанси, вне себя, растревоженная, готовая расплакаться, спряталась за своими подругами.

Когда Генрих пришел в себя через несколько минут, его первым движением было бросить взгляд удивления, почти отчаяния, вокруг залы, пустой и безмолвной.

– Как! Никого!

– Нет, – ответила королева. – Вы можете догадаться, что, видя вас без чувств, перестали танцевать.

– Напрасно… Я не болен и желаю, чтобы кончили балет.

Мария Медичи вместо ответа пожала плечами и пошла в сопровождении Кончини к двери, которая вела к ее комнатам. Когда она вышла, король обернулся с глубоким вздохом к Леграну и Монтеспану.

– Полно, господа, пора и нам уйти… Дай мне твою руку, Легран. Я еще не совсем оправился, и моя нога жестоко болит…

Идя медленно по длинным коридорам Лувра, он бормотал вполголоса:

– Проклятая подагра!.. Я ее чувствую, она тут!.. О старость!.. Я отдал бы все, мой престол и Кончини вдобавок… и мою жену… О! Ее-то с удовольствием… Я отдал бы все за несколько дней молодости… Видел ты, Легран, как она устремила на меня это копье! Я почувствовал, что оно входит мне в сердце.