Kitobni o'qish: «Дети Зари. Книга четвертая. Цветы пустыни»
И спросила пустыня:
– Что такое «любовь»?
– Любовь – это когда над твоими песками летит сокол. Для него ты – зеленый луг. Он никогда не вернется без добычи.
Паоло Коэльо, «Алхимик»
Пролог
Искры костров взметались к звездному небу – единственной крыше табора. Стенами же служили составленные в круг кибитки. Утром, как только солнце взойдет, мужчины с крупными серьгами в ушах, в ярких рубашках, подпоясанных вышитыми кушаками – неизменно нарядные и вечно голодные – запрягут лошадей, и маленький табор снова отправится в путь. Что поделаешь, цыгане – теплолюбивый народ, вот и кочуют вслед перелетным птицам: зимой к морю, летом обратно, в верховья могучей гостеприимной реки. Дунай, как и вольные цыгане, не признает границ – катит свои воды через половину Европы, и ему безразлично, на каком языке говорят люди, живущие на его берегах.
Цыгане же пели на своем наречии, звучном и резком, то холодном, как родниковая вода, то жарком, как пламя костров. Женщины в многослойных цветастых юбках плясали в середине огненного круга под гитары и бубны, и сверкали в ночи золотые мониста на высоких грудях и белоснежные улыбки на смуглых лицах.
Лицо старухи в обрамлении седых спутанных волос казалось почти черным. Полог кибитки был откинут, и свет от костров проникал внутрь, отражаясь на тяжелых золотых украшениях. Она сидела у самого выхода, грузная, но еще крепкая, не сводя цепкого взгляда с молоденькой девушки, полулежавшей на груде старых перин и комковатых подушек.
– Не пара он тебе, красавица моя, не пара! – бормотала старуха, повторяя одно и то же в сотый раз, как заклинание. – Уйдешь с ним – быть беде! Потому что не пара он тебе, не пара…
Девушка ее не слушала. Напряженная, как перетянутая гитарная струна, она отчаянно пыталась уловить сквозь гомон табора звук одного голоса, так непохожего на голоса ее сородичей, или звон шпор на ботфортах, какие цыгане отродясь не носили…
И действительно услышала шаги. К кибитке приближались двое. Но в проеме показалась одна голова, кудрявая, всклокоченная, с круглой серьгой в мясистом ухе.
– Повезло же тебе, дочка! – прохрипел грубый голос. – Век должна быть мне благодарна, что отправил веселить господ на свадьбе – приворожила-таки знатного кавалера… – ловкие пальцы вставили ключ в замочек, и цепь с тихим звоном соскользнула со стройной щиколотки юной цыганки. – Ну все, лети, птичка!
Девушке не нужно было повторять дважды. Радостно вскрикнув, она выпрыгнула из кибитки прямо в руки второму мужчине, в ботфортах и длинном дорожном плаще.
– Ай-ай, не к добру это, не к добру! – снова запричитала старуха, стряхивая второй конец цепи со своей ноги, толстой, как колода. – Не пара он ей, не пара…
– Кончай ворчать, мать! – резко оборвал ее лохматый цыган. – На вот лучше, полюбуйся – проверь, хорошо ли блестит! – и он с гортанным смехом кинул старухе на колени тяжелый кошель.
– Что это? – подслеповатая старуха с трудом нащупала завязки на кожаном мешочке.
– Выкуп! Самый большой выкуп, который когда-либо давали за цыганскую дочь – больше и королева не стоит, честное слово! Теперь мой табор – самый богатый в долине Дуная, и быть мне ром-баро еще до начала весны, вот увидишь!
Распутав наконец шнурки, старуха жадно запустила пальцы в кошель, полный золотых монет, тяжелых, гладких и прохладных. Но все равно пробормотала себе под нос:
– Не видать моей птичке счастья, не видать…
Цыган услышал, замахнулся было на нее, но блеск желтого металла подействовал успокаивающе. Он лишь брякнул старухе, уходя:
– Твоя любимица всю жизнь будет в шелках ходить, из золотых тарелок есть!
– Всего один год, всего год! А потом сто лет в нищете и одиночестве… – возразила старая цыганка.
Ее никто не услышал: ни довольный отец, ни счастливая дочь. А если бы и услышали, это ничего не изменило бы. Никакие пророчества старой ворчливой бабки не могли остановить юную красавицу. Обняв тонкими руками шею любимого, она доверчиво прильнула к его плечу. А он прикрыл ее от ветра полой своего плаща, пришпорил коня изабелловой масти, чистокровного андалузца, который стоил больше, чем все лошади табора, вместе взятые, и умчал цыганку в ночь…
Глава 1. Ночь, день и снова ночь
Он шел на свет. Шел, полз, прорывался, плыл, летел – способ движения был не суть важным. Главное, что он двигался к свету. Тоненький мерцающий лучик, словно путеводная нить Ариадны, пронзал густую тьму, и Лео намертво вцепился в него, как альпинист в спасательный трос. Сначала медленно, отчаянными рывками – тьма очень не хотела отпускать! – затем все быстрее, все легче преодолевая притяжение мира, оставшегося позади. А нить света разбухала на глазах: вот она уже толщиной с веревку… с канат… с винтовую лестницу. Последний отрезок пути он мчался по сияющему тоннелю, прямо в ослепительный круг золотисто-белого огня…
…Лео открыл глаза и снова зажмурился от яркого света, бьющего в лицо. Он повернул голову, и перед глазами заплясали аляповатые, слишком затейливые на его вкус узоры толстого турецкого ковра; отчего-то он точно знал, что ковер именно турецкий. Щурясь и моргая, Лео осторожно приподнялся на локте и огляделся. Ковер, пыльный, старый, линялый, почти полностью закрывал пол из широкой сосновой доски. И все. Мебель в помещении напрочь отсутствовала.
И тут он вспомнил, что сам же вынес отсюда стол и стулья, и с каким трудом вытолкал спустил вниз скрипучий продавленный диван. Выволок даже старомодный торшер, чтобы случайно не разбить. Хотя толку от этого торшера было как от козла молока, поскольку электричество в доме отсутствовало. Раньше наверняка было – об этом свидетельствовал серый от пыли плафон под потолком – но теперь нет. Нет и не надо.
Лео встал, пошатываясь, и нетвердым шагом приблизился к окну, сквозь которое в комнату лился поток слепящего солнечного света. Все верно, он сам снял ставни, неизменные во всех местных домах как единственное спасение от дневного зноя – снял, чтобы ничто не мешало солнцу разбудить его.
Лишь свет мог вернуть его к жизни.
Вот только с каждым днем это происходило все позже. Судя по углу падения лучей, шел уже одиннадцатый час.
Лео со стуком распахнул створки окна и по пояс высунулся наружу, жадно вдыхая сырой воздух, пропитанный острым запахом моря. Мозг, словно промытый соленой водой, мигом очистился и заработал четко и быстро, выдавая нужную информацию.
Время действия: июль, середина лета.
Место действия: Андираспа, крошечный островок в Эгейском море, один из многочисленных островов Восточных Спорад, разбросанных более чем хаотично – так и тянет сказать «спорадически»! – вблизи берегов Малой Азии.
Действующие лица: Лео, строитель-отделочник, столяр и плотник в одном лице. Подрядился практически даром подлатать местную церквушку, а заодно и несколько домиков для паломников и туристов; правда, первые появляются на островке только в августе, а вторые лишь изредка приплывают поглазеть на редких птиц, гнездящихся здесь. Отдыхающие предпочитают останавливаться в деревне на соседнем острове Распа*, а то и вовсе на Хиосе, куда более приспособленном для приятного времяпрепровождения. Именно поэтому Лео и жил здесь уже более года.
*Распа, Андираспа – изменённые названия. Прототипом места действия романа являются греческие острова Псара и Антипсара, принадлежащие архипелагу Восточные Спорады.
В гордом одиночестве.
Не считая тех дней, когда сам отправлялся на Распу за провизией и строительными материалами.
Вспомнив об этом, Лео тревожно нахмурился: как раз сегодня планировалась поездка в деревню. Надо заказать еще досок и два-три листа кровли, зарядить аккумуляторы для шуруповерта и дрели, прикупить саморезов; да и запас продуктов подходил к концу.
А поскольку он сегодня сильно припозднился, отправляться следует немедленно… если он хочет вовремя вернуться. А он очень хочет!
Захлопнув окно, Лео кинулся вон из комнаты, вниз по узкой, шаткой лестнице. Заглянул на кухню, жадно выпил чуть ли не полкувшина воды – вода была теплая, но идти к источнику за свежей уже не было времени – выгреб из миски на столе горсть маслин, с полки в прихожей прихватил шляпу да очки от солнца и выскочил во двор. Быстрым шагом миновал гостевой домик, невольно рыща взглядом по сторонам. Но Бесс нигде не было: либо уже спит, либо еще не вернулась с ночной прогулки…
Зато Альфа был, как всегда, на посту: парил над островом черной точкой в бескрайней лазури. Один. Омега, похоже, уже сидела на кладке, в гнезде над карнизом высокой скалы, где берег почти вертикально уходил в море. Алеты, они же соколы Элеоноры, обзаводятся потомством лишь к осени, позже любой другой птицы Северного полушария; и выкармливают птенцов мелкими перелетными пернатыми, что в это время года целыми полчищами мигрируют из Европы на юг. Альфа – отличный охотник: с полтысячи пичуг так и не долетают до берегов Африки.
Лео обогнул церквушку из замшелого камня, но с блестящей новой крышей и, привычно балансируя на валунах, сбежал по насыпи к бухте. Едва он оказался на берегу, алет спикировал вниз и опустился на его протянутую руку. Сложив темные, почти черные крылья, в размахе достигающие около метра, он становился не таким уж и большим, сантиметров сорок в длину, весом с полкило.
– Ну привет, красавчик! – Лео одним пальцем пригладил светлые перышки на груди птицы. Алет щелкнул хищным клювом и одновременно прикрыл от удовольствия круглые желтые глаза. – Я в деревню и обратно. Как понимаю, ты скоро снова станешь папой, а, красавчик? Привезти твоей подруге что-нибудь вкусненькое?
Альфа смерил его гордым взглядом и с клекотом взмыл ввысь, оставив на изодранном рукаве кожаной куртки еще пару свежих царапин. Пернатый дружил с человеком не ради подачек: что он, сам свою подругу не накормит?!
– Не обижайся! – крикнул Лео птице. – У людей так принято: делать подарки в знак взаимного расположения!
Алет смилостивился, спустился чуть ниже и описал над его головой пару прощальных кругов. Обычно он провожал Лео до большого острова, один или с подругой, но сейчас, видимо, не хотел оставлять ее даже на короткое время.
– Я скоро, ждите! – Лео махнул птице, и та, едва шевельнув кончиками расправленных крыльев, повернула назад, в сторону гнезда.
Андираспу издавна облюбовали морские птицы. Это был каменный островок, неприступный с трех сторон света, почти лишенный растительности и поэтому избавленный от постоянного присутствия людей. Однако колонии бакланов и буревестников предпочитали селиться на северной и западной стороне, подальше от единственного лодочного причала и особенно от парочки хищных соколов. И те, то есть соколы, властвовали на восточном берегу, довольствуясь компанией друг друга. Лео, с неистребимой человеческой склонностью всему вокруг давать имена, так и окрестил пернатых супругов: Альфа и Омега.
Они подружились почти сразу, как только Лео поселился здесь. Правда, самка, более светлая, с коричнево-бурым оперением, была пугливее, осторожнее и не подпускала нового обитателя острова к себе ближе чем на два метра. А вот самец, крупный, почти черный, оказался не только бесстрашным и безмерно любопытным, но вдобавок еще и падким на похвалу: ему явно нравилось, когда им любовались. Тем более, что Лео делал это искренне – он в жизни не видел ничего красивее полета сокола в синем небе над синем же морем…
Размышляя о причудах своих крылатых друзей, единственных, поскольку Бестию Бесс вряд ли можно было назвать другом – так, соседка по воле случая – он отвязал одинокую лодку от дощатого причала, ловко забрался в нее, взял со дна весла и сноровисто вставил в уключины. Мотор заводить не стал: затекшие за ночь мышцы требовали разминки. Да и грести-то было всего ничего, чуть более двух километров. Лео мог преодолеть это расстояние вплавь, когда волна была не слишком высокой. Он плавал как дельфин, хотя море впервые увидел в шестнадцать лет. Зато его детство прошло в деревне, недалеко от того места, где тихая, скромная река Раба вливается в рукав величественного Дуная…
Солнце, благодатное солнце, когда-то пробудившее к жизни саму колыбель западной цивилизации – Элладу, уже жарило на всю катушку. Лео по утрам невыносимо знобило, но теперь он наконец снял кожаную куртку и заработал вёслами. С каждым гребком, плавным и мощным, старая, но еще крепкая и вместительная лодка все больше отдалялась от маленького необитаемого острова, приближаясь к большому обитаемому. Хотя большой Распа была лишь по сравнению с крошечной Андираспой. В главном и единственном поселке на восточном берегу жили сотни три человек, в основном, рыбаки да лодочники. Еще полторы сотни рапсиотов обитали в середине острова, на холмах, поросших маквисом* и тимьяном, что позволяло разводить овец и коз. Более-менее плодородной земля была лишь в узких прибрежных полосах: там росли груши, сливы, абрикос, инжир и, конечно же, виноград – куда без него? Там же, на пляжах, водились и дикие туристы, то есть любители простой и вечной красоты, ради нее готовые обходиться минимумом комфорта.
*Маквис – заросли вечнозеленых жестколистных и колючих кустарников, низкорослых деревьев и высоких трав в засушливых субтропических регионах.
Швартуя лодку у причала, Лео нос к носу столкнулся с такими ценительницами естественности: навалившись на деревянные перила смотровой площадки, две дамы среднего возраста, но в подростковых нарядах разглядывали его самого – причем с нескрываемым одобрением.
– О-о, так вот что из себя представляет истинно греческий профиль! – сказала одна по-немецки, обращаясь к подруге, но стреляя глазами в Лео. – Наверняка только здесь, на краю цивилизации, еще можно увидеть настоящих данайцев!
– А какое у него тело! – поддакнула вторая, взглядом ощупывая мускулы под рубашкой Лео, намокшей от пота и морских брызг. – Достойное внимания самого Фидия… или кто там ваял голых спортсменов?
– Поликтет и Мирон, – проходя мимо них, услужливо подсказал Лео на чистейшем немецком. – Фидий специализировался на богинях в исключительно целомудренных одеяниях…
Не особо интересуясь реакцией любительниц античности, он стремительно исчез в дверях ближайшей кофейни: у него самого кофе уже два дня как закончился.
Эрасмос, владелец кофейни «Триера», он же бармен и официант, был жгучим брюнетом неопределенного возраста, но явно пиратской наружности – даже крупная серьга в ухе болталась. Едва завидев посетителя в окно витрины, Эрасмос кинулся готовить эспрессо. Лео сердечно поздоровался с ним, сел на высокий стул у барной стойки и уже потянулся за чашкой, как дверь снова распахнулась, пропуская коренастого бородача с мясистым носом и широкой улыбкой на смуглом лице.
– Здорово, парень! – бородач с размаху хлопнул Лео по плечу, ловко устроился на соседнем сидении и по-свойски кивнул хозяину заведения. – Мне тоже еще кофейку, пожалуй…
Однако Эрасмос со стуком поставил перед ним стакан висинаду – напитка из вишневого сока со льдом:
– Прости, приятель, твоя мама велела не давать тебе больше двух чашек до обеда.
– Ух, вечно она… – начал было бородач, однако тут же осекся: как известно, греческие мужчины в большинстве своем до старости остаются маменькиными сынками, что, впрочем, нисколько не умаляет их мужественности. – Ладно, давай! – и сжал стакан в огромной волосатой лапище.
– Рад тебя видеть, Памфилос, – обратился к нему Лео. – Я как раз к тебе в контору собирался…
– А я вот он, тут как тут! – бородач выразительно взмахнул руками и зычно захохотал, словно сказал что-то очень смешное.
Памфилос Эксархидис, обладатель роскошной черной бороды, какой и ассирийские цари позавидовали бы, торговал строительными материалами. Он же по договору с местными властями поставлял все необходимое для ремонта построек на Андираспе, которым занимался Лео. Как и Эрасмос, внешне он больше походил на морского разбойника, чем на честного предпринимателя. Что, впрочем, было неудивительно: островитяне, потомки хитроумного Одиссея и его дружков, еще в недавнем прошлом не считали зазорным взимать дань с проплывающих мимо кораблей. Однако Лео, больше года прожив среди этих людей, не заметил в них ни коварства, ни жестокости. Рапсиоты, как и большинство греков, были темпераментны и свободолюбивы, но при этом жизнерадостны, простодушны и непосредственны.
Конечно, любого делового человека смутила бы столь явная безответственность – Памфилосу в данный момент надлежало трудиться в своей конторе, а не просиживать штаны в кофейне – но Лео больше ценил искреннюю общительность. Чем-чем, а безразличием к окружающим эти люди точно не страдали. У них даже имена были соответствующие: Памфилос, к примеру, означало «друг всех», а Эрасмос так вообще «любящий».
А то, что туристы и его принимали за местного, Лео было только на руку. Он потому и поселился здесь, что его оливковая кожа и черные курчавые волосы не привлекали особого внимания – не то что на родине, где его с детства дразнили «цыганенком». Хотя в этом ведь тоже была доля истины…
Его невеселые мысли прервал еще один хлопок по плечу.
– Ты чего наговорил тем двум дамочкам на пристани? – бородач Памфилос смотрел на него с жадным любопытством. – Я же видел, обе расплылись, как воск на солнце – делай с ними что хочешь!
– Да ничего такого, просто назвал парочку античных скульпторов, – признался Лео. – Теперь вот думаю: может, не стоило?
– Еще как стоило! – заверил его бородач. – Молодец, парень!
– Теперь они будут думать, что местные с молоком матери усваивают свою героическую историю! – поддакнул Эрасмос, энергично вытирая полотенцем бокалы.
– А разве это не так? – Лео состроил наивную мину, которая еще пуще развеселила собеседников.
– Все так! Приходи вечерком, когда народу побольше, такие истории услышишь – Геракл со своими подвигами в сторонке отдыхает! – Памфилос переглянулся с хозяином заведения, и оба буквально покатились со смеху.
Неопределенно покивав, Лео дождался, пока они утихомирятся, и снова обратился к бородачу:
– Так что насчет материалов? Мне бы еще пару листов металлопрофиля и хотя бы полкуба доски. И саморезов, конечно.
– Металл дам, и саморезов дам! – торговец на минутку принял деловой вид. – Сходи на склад, мои ребята все выдадут…
– А пиломатериал?
– Доски будут завтра… нет, послезавтра. Знаешь, приезжай-ка денька через три – точно будут, обещаю!
– И что мне без них делать три дня?
– Да что хочешь, то и делай! Тебя разве гонит кто? Отдохни, выспись как следует, а то выглядишь неважнецки: осунулся совсем, сутулишься как старик! – Памфилос покачал головой. – В твои годы я о работе вообще не думал!
– Как будто ты сейчас о ней много думаешь, – вставил Эрасмос, переключаясь с бокалов на ножи и вилки.
– Так я уже свое отработал! Пусть теперь сыновья вкалывают… Кстати, брат, уже почти время обеда, дай-ка мне чего перекусить – а потом глоток кофейку, чтобы в сон так не клонило…
На этом Лео их оставил. Сначала сходил на склад строительных материалов и договорился, что металл возьмет вместе с досками в следующий раз. Затем отправился на рынок и набрал провизии на три дня: овощей, фруктов, неизменного местного сыра фета, свежайшего, еще теплого хлеба – всего, что не требовало готовки, и кофе в зернах. Там же, в ресторанчике напротив рынка, подкрепился; аппетит, напрочь отсутствовавший после пробуждения, к обеду обычно просыпался, а здесь подавали отличный авголемоно – яично-лимонный суп.
Он уже направлялся обратно на пристань, когда его вдруг окликнули:
– Эй, сынок!
Лео обернулся: его звала пожилая женщина. Она сидела на каменной скамье у калитки, в зыбкой тени деревьев, опираясь на самодельную узловатую трость – в это время дня, в самую жару, лишь старики, и так уже высушенные солнцем дальше некуда, могли позволить себе оставаться на улице.
Он подошел и почтительно поздоровался. Имени старухи Лео не знал, однако видел ее почти каждый раз, когда приезжал на большой остров за покупками: обычно она сидела на этой скамье с приятельницами, такими же сухими, морщинистыми и жилистыми старухами, одетыми во все черное – белыми были лишь волосы под плотными платками.
– Ну что, успеешь к празднику? – осведомилась старуха надтреснутым, но еще властным голосом.
Лео сразу смекнул, о чем она: в августе паломники с ближайших островов неизменно наведывались в церковь св. Иоанна, построенную на Андираспе в память о далеких трагических событиях войны за независимость. Греки, когда-то давшие начало западной культуре, остались охранять ее на границе с заново набирающим силу Средним Востоком. Соседство с турками, нацией молодой и энергичной, дорого обошлось потомкам древних ахейцев; быть может, это было возмездие за оскверненную ими Трою?..
– Успею, – Лео снова почтительно поклонился.
– Хорошо, – проскрежетала старуха, кивая собственным мыслям. Затем вдруг впилась в Лео взглядом маленьких черных глазок, сверкающих из-под кустистых бровей: – Держись, сынок! А когда совсем не останется сил, помощь придет…
– Какая… помощь? – растерялся Лео.
– Откуда мне знать, какая! – старуха вдруг резко стукнула о землю палкой. – То лишь Святым Небесам ведомо… – перекрестившись скрюченными пальцами, она встала и споро заковыляла прочь, вверх по улице, в сторону церкви Святителя Николая – щуплая черная фигурка, ростом почти вдвое ниже взрослого мужчины.
– Твои слова да Богу в уши, – автоматически пробормотал Лео: память услужливо подсунула принятое в таких случаях выражение. И быстрым шагом продолжил свой путь.
Спустя четверть часа он вернулся на пристань. Кинул рюкзак с покупками на дно лодки, накрыл его куском брезента от морских брызг и без раздумий завел мотор – время поджимало. Солнце, перекатившись через зенит, напекало затылок даже сквозь шляпу, но Лео не ощущал дискомфорта. Наоборот, нежился под жаркими лучами, будто кот, вбирая тепло всем телом… словно в надежде согреть душу.
К тому времени, когда лодка причалила к берегу маленького острова, он напрочь забыл о странной старухе.
Альфа был тут как тут: спустился ему на запястье, хлопая мощными крыльями, моргнул хищным глазом, цапнул клювом гостинец – Лео не забыл прихватить в ресторанчике кусок ветчины – и умчался назад к подруге.
Зато Бесс в этот раз повела себе более бескорыстно. Вылакав полное блюдце козьего молока – ей ведь тоже полагался гостинец – кошка потерлась о ноги Лео и даже соизволила издать что-то вроде мурлыкания. Для дикой зверюги это была высшая степень признательности.
До ночи оставалась еще уйма времени. Продолжить работу Лео не мог ввиду отсутствия нужных материалов, поэтому решил последовать совету добряка Памфилоса и отдохнуть. Все, что ему требовалось для отдыха, находилось за домом, под широким навесом: здесь он оборудовал себе мастерскую. Повязав фартук и разложив на верстаке необходимые инструменты, он аккуратно снял кусок полиэтилена со своего последнего творения и тотчас принялся за работу: руки так соскучились по любимому делу, что аж чесались в предвкушении.
Это было большое панно, естественно, на морскую тему. Собирая на берегу плавник для печки, Лео по привычке откладывал интересные деревяшки и сушил их в тени под навесом. А в конце осени штормящее море выкинуло на отмель широченную дубовую плаху длиной в четыре локтя, черную, с серебристо-седыми прожилками, проступившими после сушки – бог знает, когда и откуда похитили ее жадные волны. И Лео сразу понял, на что использует плаху – для панно. Даже не пришлось придумывать сюжет, картина сама возникла перед внутренним взором: прибрежные скалы, окруженные бурлящей пеной, и два парусника по центру – один, с обрывками такелажа на сломанных мачтах, уже идет на дно, а второй, потрепанный бурей, но уцелевший, уносится в неведомую даль. Возможно, он каким-то образом считал информацию, запечатленную в дереве, а может, это была лишь игра воображения. Так или иначе, другие варианты он даже не рассматривал.
Мастер практического склада наверняка определил бы столь ценную находку под столешницу, фасад буфета или изголовье кровати, а затем продал бы за большие деньги. Нет более дорогой древесины, чем мореный дуб, тем более естественно мореный. Но Лео в деньгах не нуждался, да и мебельщик из него был так себе. Другое дело – художественные детали интерьера: это был его конек! Недаром говорят: «Найди себе труд по душе, и тебе никогда в жизни не придется работать». Работать ему, правда, пришлось, зато труд по душе служил лучшим отдыхом…
Панно было уже почти готово. Оставалось самое сложное: выложить из мельчайших кусочков древесины уходящий в море корабль. Помимо резьбы, в этом изделии Лео использовал разное дерево для инкрустации. Розовато-серая осина, например, отлично подходила для мокрых после бури парусов, освещенных первыми лучами восходящего над морем солнца. Для обшивки кораблей подошла местная груша и темный орех, а на скалы пошла вишня, крупинки млечного дуба, почти прозрачные пластинки ясеня. Разумеется, пришлось выписывать это все по интернету – на складе старины Памфилоса не водились породы, ценимые больше краснодеревщиками, чем строителями.
Увлекшись, Лео не заметил, как наступил вечер. Очнулся, только когда под навесом стало слишком темно для кропотливой работы. С моря подул сырой ветер, и ему снова стало зябко. Еще один день жизни – светлый, яркий, теплый – подходил к концу. Неумолимо надвигалась ночь. И тьма.
Но он был к этому готов.
Накрыв панно полиэтиленом и убрав на место инструмент, Лео снял фартук и снова надел кожаную куртку. Затем быстро пересек двор, мимоходом оглядел сидевшую на перилах крыльца кошку и вошел в дом. Внутри уже царили сумерки. Миновав вход на кухню, он поднялся по лестнице в пустую комнату, в которой проснулся утром, и немедля уселся посередине потертого турецкого ковра с аляповатыми узорами. Ждать оставалось недолго, от силы четверть часа: окна мансарды выходили на восток, но Лео затылком чувствовал, как на западе по синему полотну неба разливаются оранжево-пурпурные полосы.
Он шевельнулся лишь раз: сунул руку под куртку, проверяя, на месте ли талисман. Тот был там, где положено, надежно приколот к плотной подкладке.
А мгновенье спустя мир погрузился во мрак…
