Kitobni o'qish: «Сашка. Мой. Герой»
Эта книга о мальчике со шрамом. О мальчике, который выжил. Нет, это не Гарри Поттер. Но также, как у Гарри оставались под кожей незаживающие раны от наказания Амбридж, так и каждая строка этой книги болью вспарывает моё сердце.
Эта книга о мальчике, который своим воскресением кого-то обратил лицом к Богу, кому-то помог в вере укрепиться. И это не житие святых, не святые писания.
И ещё эта книга о совершенно космическом мальчике, который знает и понимает о нашем мире много больше нас, взрослых. И нет, это не Маленький принц.
Наверное, когда-нибудь я перестану мучиться ночными кошмарами, которые возвращают меня в тот ад. Но не сейчас. Пока всё слишком свежо в памяти. Слишком болит. И, пожалуй, сейчас – лучший момент выплеснуть всё, что накопилось, на бумагу.
И получилось в этой книге столько много боли, что её невозможно было бы читать, если бы не та огромная необъятная любовь, которая всё спасла. И которую можно как подорожник к ранам прикладывать.
Для меня не было осени 2022-го. И не то, чтобы она мимо меня прошла. Она по мне трактором проехала. Спасибо моей психике, которая позаботилась обо мне, и я наблюдала свою жизнь со стороны. Как будто и не со мной это всё было. Поэтому и рассказ весь будет от третьего лица. Кроме, разве что совсем личных воспоминаний, беззастенчиво списанных из всего личного, куда только можно было дотянуться: из дневника, переписки в мессенджерах, заметок в телефоне.
06.09.2022
Ее взгляд рассеянно блуждал по зелёной стене больничной палаты, как будто искал за что зацепиться. И не находил. Но это совсем не мешало хаотичной движухе мыслей в её голове. Самая частая, разумеется, «за что мне всё это, Господи?».
«Где живот? Да, я ж родила. Да, ладно? Ага! Боже, какое счастье! Я мама двух сыновей! Ура! Но поздравлять вроде и не с чем – рожала не сама, а ЭКС, да и ребёнка рядом нет. А есть какие-то сложные термины, диагнозы, показатели. И все они говорят только об одном: всё плохо и очень сложно. Потому что реанимация. Какая реанимация? Как может мой Сашка быть в реанимации?»
Ей было очень странно. Она ещё не отвыкла быть беременной. Да и времени-то прошло всего-ничего – каких-то тридцать-сорок часов с начала новой жизни. Даже двух жизней – её и Сашкиной.
«Сашка, ну ты чего это удумал? Зачем? Это потому, что я говорила, что так сильно люблю Ваньку, что не знаю, как буду любить тебя? Ну, глупости какие! Ты же уже знаешь, что я тебя очень сильно люблю? Знаешь. Тогда давай уже может скорее выбираться отсюда, а? Мне чёй-то страшно здесь, сын».
У неё была отдельная палата, что каждую минуту спасало её от присутствия других счастливых мамочек с малышами. А также от необходимости договариваться с кем-бы то ни было о режиме проветривания. Потому что она пока даже с собой не могла договориться. В палате было душно. И она развлекалась тем, что экспериментировала: включить-отключить батарею, открыть окно и закрыть дверь, закрыть окно и открыть настежь дверь. Разные варианты были. Ещё надо было учитывать не самое удачное освещение в палате: лампы только дневного света, выключатель у двери, светильника ни одного. Как, вот, например, ночью вставать в туалет, простите? Короче, было чем разбавить свои нерадостные мысли.
Резкая внезапная боль в правом предплечье заставила её прикусить губу и поморщиться. На такое вроде незаметное движение, болью отозвалось всё тело, напомнив ей, что и дышать-то лучше через раз. Когда становилось совсем невыносимо, она старалась забыться сном. Он получался коротким и беспокойным, но всё же. И каждое пробуждение было мучительным. Она не сразу понимала, где она и что с ней. И лучше бы, конечно, и не понимать вовсе. Но нет. Осознание того, что произошло, накрывало её с новой силой, не давая вздохнуть.
Да и Анна Алексеевна, Сашкин врач, недавно приходила за разрешением на прекращение гипотермии. Это процедура такая. Ребёнка 72 часа охлаждают, чтобы постараться нивелировать последствия гипоксии-асфиксии и всего вот этого, что произошло при родах. Так по крайней мере ей объяснили. Точнее, так она это поняла. На начало этой процедуры она вчера уже заполняла кипу согласий. А сегодня вот пришлось заполнять согласие на прерывание гипотермии в связи с тяжестью состояния Сашки. И на каждой бумажке были строки о том, что есть риск летального исхода. Да, она понимала, что всё это лишь бюрократическая стандартная формулировка, но всё же. Как-то резко не по себе становится. Да и то, что гипотермию до конца не провели, тоже как-то тревожно. Это ж для мозга не очень, как она поняла. Последствия могут нехорошие быть. Правда, этими вопросами пока рано задаваться. Сейчас главное – Сашкины лёгкие. Нужно, чтобы они заработали. Чтобы Сашка задышал сам. Но пока у него это не получается. За него дышит аппарат ИВЛ. А нужно, чтобы сам. И чтобы кислород поступал в кровь, а через неё ко всем органам. Вот как раз это и называется сатурацией, которая была у всех на языке во времена повального ковида. И с ней у Сашки пока сложно. Да и со всем остальным не сильно проще. Лечение пневмонии, сепсиса и чего-то там ещё, не быстрое и требует антибиотиков и других различных препаратов. Через вену. Которую у новорожденного, я даже не могу представить, как можно найти. Но врачи нашли. И не одну. Потому что лекарств много. И трубочек поэтому к Сашке тянется много. Собственно, ребёнка-то почти и не видно среди всех этих трубочек. Видно только, что он очень красивый. И что у него, как это говорится в дешёвых романах, упрямый волевой подбородок. С ямочкой.
Как только у неё в памяти опять возник образ Сашки в реанимации, она подавилась рыданиями. Она очень ждала того момента, когда плакать уже не сможет, потому что нечем будет. Но слёзы комом стояли у неё в горле, упрямо выливались из глаз.
Через окно в палату лениво вползли сумерки. Облепили стены, повисли на потолке. «Так, бл…! Надо собраться с силами, взять себя в руки, встать с кровати и сходить к сыну». Да, но подумать об этом легче, чем сделать. Любая смена положения, любое движение давалось ей с огромным трудом. Каждое – через боль. Но ей надо заставлять себя вставать, стоять, сидеть, ходить. Ей надо двигаться, чтобы быстрее восстановиться.
Она скорее сползла с кровати, чем встала. И, держась за стены, пошамкала умываться – негоже к сыну зарёванной идти. Холодная вода на чуть-чуть принесла облегчение. И по дороге от своей палаты до детской реанимации ей почти отлично удавалось себя контролировать. Даже не смотря на то, что она шла мимо палат, где мамы лежали со своими детками, и те жалобно попискивали или громко плакали, у неё получалось не реветь. У Сашкиного кювеза это сделать было много сложнее. Она до крови прикусывала нижнюю губу, сжимала кулаки до белеющих костяшек и могла только шептать бесконечное «люблюлюблюлюблюлюблюлюблюлюблю» в такт противному писку аппаратуры. Медсёстры и врачи, постоянно находившиеся рядом с Сашей, пытались ей что-то рассказывать. Но их голоса доносились до неё как будто через вату – она вообще не понимала о чём они. Потому что они разговаривали на своём каком-то непонятном языке. Что-то на страшном.
Долго рядом с сыном находиться она не могла. Сил пока не хватало. Да и слёзы опять же. Сдерживаться получалось буквально минуту-другую. И вот уже ей предстоят обратные 100 шагов в палату. За которые она успевает подумать о том, что сегодня же был хороший и очень важный день – Сашку покрестили. Приходил батюшка с Сашкиной крёстной-няней. И теперь уже можно за Сашку молиться не как за безымянного младенца. А как за Александра. И это очень кстати, потому что у неё телефон не перестаёт получать сообщения от её дорогих людей не только со словами поддержки, а ещё и с молитвами. И она сама начинала шептать те немногие, которые знала наизусть. Или залезала в телефон, чтобы найти те молитвы, которые не знала.
А мысли опять и опять уносили её к вопросам: как же так всё произошло? Кто виноват? Ведь ничего не предвещало.
На её взгляд беременность была идеальной. Она прекрасно чувствовала себя весь срок и, самое главное, была очень счастлива. Особенно последние месяцы в отпуске, в котором всё выходило из-под контроля на раз-два, но складывалось вполне удачно. Она радовалась, что не сильно набрала вес. Что на УЗИ врачи всегда видели красивого и здорового ребёнка. Что гестационный диабет и гипертония ни разу не вышли за норму. То, что в её 5-6 недель вся её большая семья дружно болела ковидом, а у неё никаких симптомов даже не было, она всерьёз не воспринимала. Как и мамин положительный тест на ковид в конце августа, аккурат после того вечера, когда вся семья собиралась вместе. Может, зря? Есть вероятность, что очень напрасно она недооценила эту опасность для своего пузожителя. Хотя чё уж теперь-то?
Правда, ещё есть вероятность, что это она сама что-то не то съела. Молочные продукты из-под коровы, например. А может, она где-то в неположенном месте купалась. На Селигере. С утками. Или куда-то не туда сходила накануне. Например, в ЖК сдавать мазок. Это всё лишь гипотезы. Потому что листериоз должен же был откуда-то взяться, коли он высеялся. Просто это слишком редкое явление, чтобы знать отчего он конкретно у неё. Встречается примерно раз в 10-15 никогда.
Как бы то ни было. Рассуждения на эту тему ни к чему хорошему не приведут.
Надо заставить себя поесть. И умыться. И ответить на сообщения, которые распирали её телефон. Но сил тупо нет. Ни на что. Ни моральных, ни физических. Да ещё и тупо больно. Примерно везде.
Сейчас. Надо всего лишь чуть-чуть подождать. И придет медсестра со спасительным обезболивающим уколом. Острая боль, растекающаяся от шрама станет не такой невыносимой. А если повезёт, то и рука будет меньше ныть. И возможно ей даже удастся найти почти удобное положение тела. Правда, только на время. На очень короткое время. Но всё же. Да и менять положение тела ей сейчас сравни подвигу. Как и многое другое: вставать, садиться, ложиться, икать, смеяться, плакать, носки надевать. Да и другие разные такие обычно-привычные бытовые мелочи, о которых в обычной жизни мы даже не задумываемся. Как например, про поужинать. Это ей проще сказать, чем сделать. Уж, точно дольше.
