Kitobni o'qish: «Чума»

Глава 1.

– Эй, Чума! Очнись. Хватит мечтать. Пляши. Письмо тебе. От кавалера… – пожилая зечка, помахивая конвертом, подошла к койке. Та, к которой она обращалась, молча смотрела в потолок застывшим взглядом, потом, словно уловив движение, выпростала руку из-под головы. Опасливо подойдя ближе, письмоносица вложила в эту руку конверт. – Читать-то будешь? – поинтересовалась, видя, как конверт ушел под подушку. Не дождавшись ответа, пожала плечом и, хмыкнув: – Вот Чума! – отошла прочь.

Женская колония усиленного режима продолжала жить своей жизнью. Заключенная с говорящей кличкой Чума уже десять месяцев отбывала свой немалый срок. И было ей двадцать восемь, а когда срок закончится, будет уже за сорок, хорошо за сорок. Но она не думала об этом, да и думала ли, вообще, хоть о чем-нибудь никто не знал. Но одно знали все – Чуму лучше не трогать.

Рыжая Марго, крупная, статная деваха тридцати с небольшим, впервые увидев новенькую, заявила: «Моя», – и попыталась дотронуться до груди, отрешенно сидящей на койке коротко, почти наголо остриженной девушки. Никто так и не понял, что случилось, но Марго отлетела на пол, хватая воздух ртом, а стриженая так и осталась сидеть, даже глаз не подняла. К Маргоше подлетела одна из ее прихлебательниц и, помогая подняться, стала что-то горячо шептать на ухо. Марго сначала отмахнулась и двинулась к новенькой с намерением поквитаться, но потом прислушалась к шепоту товарки и, удивлено вскинув брови, позволила увести себя в свой угол.

Весь барак шептался до вечера: «Арчеладзе… при отягчающих… пять жмуриков…» Ночью был шум и грохот. Прибежали надзиратели. На полу корчилось трое зечек. На вопрос: «Кто?», – конечно не ответили. Подняли с коек всех. Начальница смены прошла вдоль шеренги сонных женщин, внимательно оглядела целые костяшки рук у новенькой и сказала только: «Смотри, Чумакова…» Больше к ней никто не приставал.

Только где-то через месяц Чумакова внезапно подошла к рыжей Марго и, ни слова не говоря, влепила ей по физиономии. Марго взвыла и вцепилась обидчице в лицо – началась драка. Прибежали еще зечки, и драка переросла в избиение. Опомнились обезумевшие тетки, только когда увидели, что Чумакова перестала шевелиться.

В лазарете она пролежала долго. На грани жизни и смерти. От сильных ударов в живот у нее случился выкидыш. Потом, уже в бараке, к ней подошла одна из женщин: «Так бы и сказала, что хочешь от ребенка избавиться. А так мы грех на душу взяли… Эх ты… Чума…» Так и приклеилась к ней это прозвище.

Ее историю обсуждала вся зона. Но поговорили, поговорили и решили раз и навсегда, что с ней лучше не связываться: коли уж мужа, широко известного в весьма узких кругах, и еще четверых столь же серьезных мужиков грохнула не дрогнувшей рукой. Разговаривала она мало. Передач ей никто не слал. Ни с кем она не сдружилась. Дисциплину не нарушала. Существовала, одним словом.

Через полгода Чума внезапно проявила интерес к молодой девице, недавно переведенной из другого барака, Светке-Малявке. К той давно приглядывалась Марго и все норовила пощупать. Малявка слабо повизгивала и отбивалась. Но все видели, что это до поры до времени, просто у Марго еще аппетит не разгулялся. Как-то Чума шла с обеда и наткнулась на Малявку, рыдавшую за штабелями каких-то досок. Что дрогнуло в душе Чумы, сказать трудно, но она остановилась и долго смотрела на судорожно всхлипывавшую девчонку.

Малявка почувствовала чей-то взгляд, обернулась, увидела Чуму и, жутко перепугавшись, съехала на землю. «Ты чего?» – прошептала она. Ничего Чума не ответила, развернулась и пошла дальше. Но вечером, когда Марго подсела к Малявке на койку и запустила руку той за ворот рубахи, рядом, как приведение возникла Чума.

– Сгинь, – бросила негромко.

Марго вскочила, как ужаленная, секунду они стояли, сверля друг друга взглядами, потом Марго усмехнулась и отвалила, бросив:

– Ну-ну, сладенького захотелось…

А Чума развернулась и пошла к своей койке.

Малявка до отбоя просидела в своем углу, испуганно тараща глаза. Ночью к ее койке подвалила Марго, но тут со стороны донеслось негромкое:

– Сгинь.– И она с ворчанием убралась восвояси.

***

С этого дня Малявка ходила за Чумой, как приклеенная, а та, казалось, даже не замечала ее присутствия. Малявке часто приходили передачи, но теперь уж никто не решался покопаться в ее посылке и отобрать себе лучшие кусочки. А Малявка приносила все Чуме и, заглядывая в глаза, предлагала, что-нибудь вкусненькое. И не обижалась, когда обычно слышала в ответ:

– Отвали.

Так было пока, однажды, Светка не положила на койку плитку шоколада:

– Возьми, ну, пожалуйста. Вкусно ведь.

Чума скосила глаза, и рука ее потянулась к яркой обертке. Сладкая плитка таяла во рту, Чума медленно глотала густую слюну, а по щеке вдруг скатилась слеза. Светка ойкнула и убралась к себе, но потом долго торговалась с соседкой Чумы по койке, отдав ей практически все свое нехитрое добро, но все ж таки сторговалась.

Перед отбоем Чума обнаружила на койке еще одну плитку шоколада. Повернув голову, она хмуро уставилась на новую соседку. Светка застенчиво улыбнулась.

–Ты за что здесь? – спросила вдруг Чума.

– Я парня своего прирезала, – прошептала она. Чума кивнула и отвернулась. – Он теперь инвалид, – продолжала Светка, – так ему и надо, гаду, не будет на сторону бегать.

В темноте раздалось шуршание – Чума ела шоколад. Ела и плакала, беззвучно глотая слезы.

Где та девочка, беззаботная Ленка Чумакова, юная спортсменка, чемпионка, красавица? Та девочка исчезла и даже не в момент вынесения приговора суда, и даже не в момент, когда рука жала на спусковой крючок пистолета, всаживая пули в ненавистное тело. Наверное, это случилось гораздо раньше, когда впервые она пошла наперекор себе, отказавшись от своей мечты. Когда долго плакала, разглядывая синяки на теле, после первой брачной ночи. И думала, как скажет матери, что хочет развода.

Мама всегда была на его стороне. «Какой ни есть, а он твой муж. Молчи и терпи». Про синяки Ленка не решилась сказать, ей было стыдно. Она с мамой и раньше-то никогда не говорила про женские дела, отмахивалась та от любых расспросов: «Рано тебе еще про это думать». Даже про месячные ей рассказывали подружки, у которых уже все произошло. Отца Ленка не знала, куда он делся и был ли вообще, неизвестно. Нет, наверняка был, как-то ведь она и брат ее на свет появились. Но и эту тему мать тоже никогда не обсуждала – каменела лицом и отворачивалась при любой попытке, хоть что-то узнать.

Ленка хилая была с детства, болела постоянно ангинами, да простудами, пока мать, вняв уговорам соседки, не записала ее в бассейн. И началась с этого дня у Лены Чумаковой новая жизнь. Тренер нарадоваться не мог на новенькую: плавать та могла часами, не жаловалась ни на усталость, ни на холодную воду, ни на критические дни. В школе тоже отметили изменения: учиться стала лучше, даже в пример ее ставили: вот, мол, и спортом занимается и домашние задания всегда выполняет – чудо, а не ребенок. И никто не знал, какие мысли таятся в этой русой головке.

Первые выигранные соревнования дали ее душе такой восторг, такое упоение победой, что ей казалось, еще чуть-чуть, и она взлетит от счастья – счастья быть первой, быть лучше, быстрее, выносливее. Никто не догадывался об этих честолюбивых планах, кроме, может быть, тренера, который видел блеск серых глаз, нажимая кнопку секундомера и сообщая результат, с каждым разом все лучше и лучше.

Понятно, при таком образе жизни – школа, бассейн, соревнования и снова школа, на что-то иное, на свидания, например, времени совсем не оставалось. Ни времени, ни сил, ни желания.

– Эй, – послышался шепот с соседней койки. Чума скосила глаза. – Ты, если хочешь… то я могу… – Светка откинула одеяло.

Чума перестала жевать и нахмурилась, потом, видно, до нее дошло, и барак огласил хриплый смех. Никто до этого не видел, чтобы Чума хотя бы улыбнулась, а уж смеха и подавно не слышал. Светка испуганно спряталась под одеяло, а скрипучий клекот все раздавался в темноте. Как не похож был этот смех на звонкий смех Ленки Чумаковой, юной пловчихи, недавно выигравшей межрайонные соревнования и которой тренер прочил блестящее спортивное будущее.

Глава 2

Было ей семнадцать, она только что окончила школу и сдала вступительные экзамены на экономический факультет местного института. Сдала легко и без всякого блата. А сейчас они всей спортивной командой находились на сборах. И так было весело ей в это лето, так казалось, что мир и все что в нем только для нее, что хотелось петь и прыгать от счастья. Она и пела, и прыгала, и девчонки пели и прыгали вместе с ней. Сидели они на берегу широкой полноводной реки, в купальниках, подставляя свои упругие развитые годами плавания тела нежному вечернему солнышку. Как вдруг на пляже появилась компания молодых загорелых парней.

– Девчонки, знакомиться будем?

Засмеялись девчонки, захихикали.

– С нами не интересно знакомиться, мальчики – мы не пьем, не курим…

– Да мы видим, что вы из спортлагеря. Мы тоже. Сегодня приехали.

– Откуда?

– Из Краснодара. Самбо.

– Ого!

– Тебя как зовут? – подсел к Ленке смуглый коротко стриженный парень. – Я Гоги.

– Гоги? – она прыснула от смеха. – Ой, умора! Ты не русский, что ли?

– Я абхазец, – парень гордо выпятил грудь. – Пойдем вечером сходим куда-нибудь? В кафе посидим…

– Уж больно ты шустрый, Гоги, – засмеялась Ленка. – Догонишь меня – пойду с тобой в кафе. Давай! – Она поднялась и побежала к воде.

Прогретая за день вода приятно освежила разгоряченное тело и Ленка вошла в воду легко, как торпеда и плавно заскользила по водной глади. Пара взмахов и вот она уже пересекла границу буйков и понеслась дальше. Где-то на середине реки она остановилась и легла на спину, позволяя течению плавно нести ее вдоль берега. Недалеко послышалось сопение, она посмотрела и увидела бедолагу Гоги, который судорожно греб по направлению к ней.

– Эй, ты что, даже плавать толком не умеешь, гребешь по-собачьи? Умора… Плыви давай на берег…

Но Гоги, задрав голову кверху, явно не собирался сдаваться. Ленка хмыкнула и поплыла дальше. Иногда она оглядывалась и громко хихикала, видя своего незадачливого кавалера. Пока, обернувшись в очередной раз, не увидела за собой никого. Она рванула туда, где еще расходились круги на воде и, глотнув воздуха, устремилась в темную глубину. Ей повезло – почти сразу она наткнулась на его руку, схватила и потащила за собой к свету. К берегу они плыли долго – мешало течение. Ей пришлось плыть на спине и буксировать за собой Гоги, обхватив его за шею согнутой рукой: все, как учили. Когда они добрались до берега, Гоги почти пришел в себя. Он выполз из воды и распластался на берегу.

– Вы что там делали? – засмеялись девчонки. – Обнимались никак?

– Целовались, – выдохнула она и тоже растянулась на песке. Сил почти не было.

Она не стала говорить, что произошло, а компания на берегу так была занята друг другом, что даже ничего не заметила.

– В кафе пойдем? – услышала она голос над собой. Гоги уже оклемался.

– Плавать научись, придурок, – зло бросила она и начала собирать вещи.

Утром на своей койке она обнаружила огромный букет белых роз. Девчонки ахнули, а Ленка только плечами пожала. Розы продолжали появляться каждый день. Девчонки завидовали, а Ленка, казалось, не обращала никакого внимания. Общалась она с Гоги, так же как и со всеми, но от свиданий категорически отказывалась.

– Слушай, я тебе что, совсем не нравлюсь? – спросил он как-то.

– Нравишься, Гоги, нравишься, так же как и все, – ответила она.

– Я не хочу, как все, – вскинулся Гоги.

– Уймись, горный орел, – отмахнулась от него Ленка.

– Ты совсем меня не любишь, – обиделся Гоги. Ленка звонко расхохоталась. – Но вот посмотришь, я женюсь на тебе…

– Ой, умора! Жених тоже нашелся… У тебя там, небось, таких невест полдеревни…

– Я в городе живу, не в деревне. И нет у меня невест. Ты – моя невеста… – С чувством юмора у Гоги было все в порядке. Ленка отмахнулась и побежала по своим делам.

Лето прошло быстро. Гоги следовал за ней неизменной тенью. Она даже сходила с ним в кафе и не в кафе даже, а ресторан. Гоги шиканул – заказал самое дорогое. Ей, в общем-то, было все равно. Воспринимала она его как друга, не как кавалера. Хотя девчонки намекали: «Смотри, Ленка, какой жених завидный. А денег у него столько откуда? Каждый день по такому букетищу дарить? А фигура? Такой как обнимет…» Вот как раз с объятиями все было плохо. После ресторана Гоги вроде как попытался ее приобнять, но получил пинок в голень.

– Ты бьешь неправильно, – потер он ушибленную ногу.

– Правильно, не правильно – а как дам – мало не покажется, – Ленка погрозила ему кулаком.

– Для мужа себя, что ли, бережешь? – усмехнулся Гоги.

– Для спорта. Некогда мне глупостями заниматься.

– Так ты ни разу, что ли, еще не… – Гоги замялся.

– Иди ты со своими вопросами, знаешь куда? – Она почему-то разозлилась и быстро зашагала к своему корпусу, – И не ходи за мной больше! Надоело!

Но он продолжал ходить, и она смирилась, как с неизбежным. Потом было прощание. Букет белых роз. Махание в окошко поезда. Ленка вернулась домой, к маме, институту, тренировкам, соревнованиям.

***

Чума дожевала последний кусочек и скомкала обертку. Перед глазами всплыло лицо тренера, в тот момент, когда она сказала, что выходит замуж и переезжает в другой город. «Предательница», – было написано на нем. Чума вздохнула: предательница и есть. Под подушкой что-то шуркнуло. Письмо. Опять эти письма.

Первое появилось недели три назад и с тех пор регулярно, раз в три дня, письмоносица приносила ей белые конвертики. Переписывались зечки с такими же бедолагами из мужской колонии. Некоторые даже замуж по переписке выходили. Но она-то никому не писала, и писать не собирается, и письма не читала. Прочитала самое первое – бред какой-то. Некий зек изъявлял желание переписываться с ней. Она даже дочитывать не стала, порвала и бросила. А письма продолжали приходить.

Вот Гоги ей писем не слал. Да она и не ждала. Не было у нее времени на такую ерунду. Все свободное время отнимали тренировки. А по ночам она писала конспекты и рефераты. И все у нее получалось. Беда пришла неожиданно – инсульт у матери. Пока она лежала в больнице, Ленка судорожно пыталась решить проблему, что делать? На одну стипендию не проживешь – брат еще маленький, маме уход нужен, лекарства. Тут и раздался телефонный звонок.

– Это я, Гоги. Не забыла меня?

– Гоги! – она обрадовалась и почему-то рассказала ему все. Ей очень хотелось с кем-то поделиться, с кем-то кто не будет сочувственно ахать и охать, делая вид, что ему не все равно.

Ему не было все равно. Он не охал и не ахал. Он сказал:

– Понятно, – и приехал на следующий день. Прилетел самолетом.

Они сходили в больницу к матери. Гоги пошел в кабинет главврача, и мать перевели в отдельную палату, приставили медсестру и собрали консилиум.

Перед отъездом он положил на стол пачку денег.

– Не вздумай бросать институт. Я уже всем сказал, что у меня жена с высшим образованием.

Гоги уже летел домой, на столе стоял букет белых роз, а Ленка плакала, сама не понимая отчего.

***

Свадьбу сыграли следующим летом. Гоги снял ресторан при самой шикарной гостинице города и там же номер для новобрачных. Народу было много: Ленкины подружки из института, из спортивной команды, родственники, соседи, а уж про Гогиных гостей и говорить нечего. Тренер на свадьбу не пришел. Ленка расстроилась, но ничего поделать было уже нельзя – так ей казалось.

Мама тогда быстро пошла на поправку – за ней ухаживали, как за королевой. Ее выписали, и вскоре она даже смогла устроиться на работу в почтовое отделение, с бумажками возиться. Но без Гогиной помощи все равно пришлось бы Ленке бросать институт. Но деньги от него приходили регулярно, и раз в неделю он звонил, интересовался как дела у мамы. Та в нем души не чаяла, а Ленке все происходящее казалось каким-то сном. Нереальностью. И вот нереальность сбылась: она, в пене белоснежных кружев, тихо ответила: «Да».

Потом был номер в гостинице, заваленный цветами. Неловкое молчание. А потом… Нет, Гоги не был садистом, но силы своей не сознавал. Когда он просто брал ее за руку, на руке появлялся синяк, а уж в пылу страсти… Ему нравилось тискать ее в своих лапищах, мять… То, что потом по всему телу разливались огромные синие отметины, его забавляло. «У тебя нежная кожа. Вы, женщины, любите, силу».

Ленка терпела, сколько могла, потом, в одну из ночей, попыталась его ударить. Гоги удивился. Тогда она ударила его еще раз, в ответ он сжал ее так, что хрустнули кости. Они катались по ковру, рыча, как два диких зверя, и тогда она впервые испытала некое подобие оргазма и удивилась этому до глубины души. Вот значит, что имели в виду подружки, когда пытались рассказывать про секс. Это открытие боле менее примирило ее с ночами, но вот дни протекали ужасно однообразно.

Пока она училась в институте, это было еще терпимо. В Краснодаре нашелся институт похожего профиля, и она перевелась туда. Днем она сидела на лекциях, вечером занималась домашним хозяйством в их двухкомнатной квартире. Квартиру подарили Гогины родственники на свадьбу. Поначалу ей нравилось заниматься обстановкой, выбирать в магазинах занавесочки, скатерти, полотенца. Но потом… Ей не хватало активных действий, она скучала по тренировкам. Но о спорте не могло быть и речи – Гоги выразился определенно. Его часто не было дома, он-то в тренировках себе не отказывал. Иногда ей хотелось выть от бессилия. Плюнуть и уехать. Домой, к маме… И тут же она представляла себе мамины глаза. «А как же мы, доченька? Сережке учиться надо, ему бы в институт поступить. Без Гогочки мы пропадем…» Мама называла его Гогочкой. Ему нравилось. А она начинала его тихо ненавидеть.

Как-то подруга из института пригласила на день рождение.

– Или со мной или никак, – заявил Гоги.

– Ну, вот еще, – фыркнула она, – тебя не приглашали, у нас девичник.

– Знаю я ваши девичники…

Когда она поняла, что он не шутит, она пришла в ярость.

– Пусти! – вопила она, пытаясь прорваться к двери.

Завязалась настоящая драка. Силы, конечно, были не равны, но она была ловчее и увертливее. Через какое-то время на физиономии у Гоги красовались ярко-красные полосы – следы когтей. Дело кончилось вывихнутой рукой (у нее, конечно) и долгим разговором на кухне.

В итоге Гоги согласился с тем, что так дальше продолжаться не может. И на следующий день она сидела в спортзале, наблюдая, как крепкие парни в белых кимоно валяют друг друга на татами: Гоги теперь не только самбо занимался, но и другими видами восточных единоборств. «Хотя боевое самбо – самый страшный вид», – ухмылялся он, вытирая разбитую губу или нос. Ленка смотрела на него и счастливо улыбалась, вдыхая острый запах пота. Крови и пота она не боялась.

***

В экономике страны происходили разные события – рубль то падал, то поднимался, снова падал, но на их семье это никак не отражалось: Гоги еженедельно выдавал ей сумму на расходы и не просил экономить. По выходным они ехали на рынок и забивали багажник пакетами с едой. Про то, что в стране какой-то очередной кризис Ленка узнала случайно, от соседки, а когда с удивлением спросила об этом мужа, он отмахнулся – ерунда, не бери в голову, дорогая. Где Гоги берет деньги, она понятия не имела, а от вопросов он отшучивался.

Потихоньку она приноровилась к буйному нраву супруга: то чего от Гоги нельзя было добиться никакими уговорами, легко разрешалось в драке. После бурного выяснения отношений, он зализывал ей синяки, она ему, и боле менее приемлемое решение как-то находилось. Не сразу, но все же Гоги разрешил ей участвовать в тренировках. И она начала делать успехи.

Когда она первый раз победила в спарринге здорового парня, Гоги ухмыльнулся и заявил:

– Поддался.

– Ты же все видел, – возразил тренер.