Kitobni o'qish: «Арктические зеркала»

Shrift:

* * *

«Арктические зеркала» в западной русистике
[Предисловие Пола Верта¹ ]

Впервые я прочитал «Арктические зеркала» вскоре после выхода этой книги в свет в 1994 г. Тогда я только что вернулся в США после того, как почти год занимался научной работой в России. Предметом моих исследований было прошлое народов Поволжья, и я воспринял книгу Слёзкина как подтверждение предположения о том, что историю «малых» народов России можно сделать релевантной и ценной для всех историков-русистов. По многочисленным свидетельствам, книга Слёзкина послужила творческим импульсом – в самых разных отношениях – и для других ученых.

Первым крупным трудом Слёзкина после защиты диссертации в Техасском университете (1989 г.) стало составление и редактирование – совместно с Галей Димент – сборника, посвященного «мифам о Сибири в российской культуре» и опубликованного в 1993-м². Год спустя научное сообщество заговорило о Слёзкине как об одном из самых новаторски мыслящих и наделенных творческим воображением ученых его поколения. Возможно, даже бóльшую роль, чем «Арктические зеркала», сыграла в этом публикация в журнале «Slavic Review» программной статьи Слёзкина «СССР как коммунальная квартира»³. В статье, основанной на исследованиях, проведенных Слёзкиным при написании монографии, речь шла о том, как готовность большевиков признать национальные различия в качестве политической уступки, проявившаяся в первые послереволюционные годы, впоследствии, в 1920–1930-х, переросла в своего рода этнофилию – воодушевленную поддержку этнического своеобразия. Теперь эта статья считается одной из основополагающих работ по советской национальной политике.

«Арктические зеркала», пожалуй, цитируют и не столь часто, как статью «СССР как коммунальная квартира», но некоторые аспекты этой монографии позволяют говорить о ней как об особенно важном и оригинальном вкладе в изучение российской истории. Во-первых, «Арктические зеркала» примечательны тем, что охватывают всю историю взаимоотношений русских с охотниками и собирателями Заполярья – с XVI в. до перестройки. Пристальное внимание Слёзкина к досоветскому периоду сделало данную книгу ценной для формировавшейся в то время группы молодых ученых, стремившихся изучать дореволюционную историю России в имперском измерении; в то же время четвертый раздел книги – «Последние среди равных» – предвосхитил расцвет исследований по послевоенной советской истории, которые в наши дни явно доминируют в американской русистике. Разумеется, значительная часть «Арктических зеркал» посвящена экстраординарной эпохе 1920–1930-х годов, когда задача осмысления и реформирования жизни «малых народов» на фоне процессов «коренизации» и сталинской революции оказалась особенно трудной. И предложенный Слёзкиным подход к сюжетам того периода, – таким, как коллективизация и раскулачивание, – был важен в том отношении, что побудил других ученых обратиться к изучению этих сюжетов применительно к другим регионам СССР⁴. Но именно стремление Слёзкина рассматривать исторические проблемы в «большой длительности» (longue durée) позволило ему (и его читателям) ясно осознать те ключевые принципы – линеарный прогресс, развитие, эволюция, – на которых неизменно строились представления русских, какие бы разительные перемены ни происходили в восприятии ими «малых народов». И именно это стремление сделало книгу Слёзкина неоценимым подспорьем для историков-русистов независимо от того, какой эпохой они занимаются.

Во-вторых, «Арктические зеркала» внесли существенный вклад в формирование взаимосвязей между исторической наукой и антропологией Евразии. Только в начале 1990-х гг. постсоветское пространство стало доступным для антропологических исследований⁵, и примечателен тот факт, что буквально через год после издания «Арктических зеркал» был опубликован основательный этнографический труд о дальневосточных нивхах, содержащий значительный исторический компонент⁶. Затем появилась целая серия антропологических исследований о народах Сибири⁷. Говорить об огромном влиянии «Арктических зеркал» на все эти работы было бы, наверное, преувеличением, поскольку Слёзкин все же ставил перед собой несколько иные задачи, чем большинство антропологов. Как показывает название его монографии, «малые народы» интересовали его прежде всего как некая «исходная точка», отталкиваясь от которой русские строили свои представления о человеческой и национальной (в том числе своей собственной) идентичности⁸. Этнографы постсоветского периода, напротив, в гораздо большей степени (что логично) интересуются жизнью и мировосприятием самих северян. Сходным образом, если для Слёзкина важна склонность имперских и советских россиян описывать коренных жителей Сибири на языке обобщающих категорий («инородцы», «малые народы» и т. д.), – что, согласно Слёзкину, может многое поведать нам о восприятии россиянами самих себя, – то антропологи в гораздо большей степени склонны настаивать на уникальности мировоззрения и идентичности каждой группы коренного населения, в то же время, разумеется, признавая важность обобщающих категорий для осмысления опыта коренных сибиряков. Наконец, если Слёзкин не считает убедительными эксперименты некоторых антропологов-постмодернистов «по созданию авторских текстов без авторитета автора» (с. 344), современные антропологи тем не менее по-прежнему полны решимости выработать практику этнографических исследований, свободную от отпечатков колониализма, стоявшего у истоков этой научной дисциплины. И все же, несмотря на указанные различия, Слёзкина объединяет с молодым поколением антропологов интерес к проблемам репрезентации, конструирования чуждости, природы этнографического знания в целом. «Арктические зеркала» многое сообщают читателю о роли этнографии в выработке имперских и советских практик, а также о том, как отзывались на этой дисциплине (и самих малых народах) ошеломляющие повороты советского политического курса.

Интерес Слёзкина к этнографии оказался особенно важен для сочетания методов истории и антропологии в работе историков. «Арктические зеркала», по существу, посвящены попыткам русских разных профессий и видов деятельности понять самих себя перед лицом того разнообразия человеческой природы, с которым они столкнулись на Севере. И здесь этнография играла особую роль – с тех пор, как немецкие ученые XVIII в. и их российские последователи ввели в употребление идеи универсальных ценностей, линеарного прогресса, отсталости и цивилизации⁹. Автор «Арктических зеркал» не просто предлагает весьма убедительную интерпретацию этих проблем, но и очеловечивает такого рода этнографию, показывая, как те или иные деятели – от Михаила Сперанского до Льва Штернберга и Анатолия Скачко – выдвигали и применяли на практике идеи разнообразия человеческой природы и в каких именно условиях им приходилось этим заниматься. Безусловно, Слёзкин – далеко не единственный современный историк, исследующий указанные проблемы. Натаниэл Найт защитил докторскую диссертацию о формировании российской этнографии в том же году, когда вышли в свет «Арктические зеркала»; а годом позже была защищена диссертация Роберта Джераси, посвященная, помимо прочих проблем, развитию имперской этнографии в Казани¹⁰. Но, несомненно, концептуальное мышление Слёзкина и его умение связать воедино историю Сибири, развитие этнографии и проблему формирования российской идентичности оказали важное воздействие на последующие труды и этих, и многих других ученых. Совсем недавно Франсин Хёрш поставила в центр своего исследования о создании СССР проблему этнографического знания, и не так уж трудно уловить дух «Арктических зеркал» в основе ее проекта¹¹. Вполне понятно, что научный подход этих историков сложился под воздействием самых разных направлений, но работу Слёзкина можно с уверенностью назвать одной из наиболее для них значимых¹².

В-третьих, источники работы Слёзкина представляют собой любопытное и нетрадиционное сочетание официальных, этнографических и литературных материалов. Хотя Слёзкин при работе над монографией использовал архивные дела, «Арктические зеркала» поражают, помимо всего прочего, привлечением необыкновенно широкого спектра опубликованных источников. Слёзкин был в числе первых, кто начал активно обращаться к журнальным материалам 1920–1930-х гг. по национальной проблематике, наглядно продемонстрировав широкие возможности этой источниковой базы. Конечно, в том же направлении работалии другие ученые¹³, но тем не менее, именно работа Слёзкина показала, какие богатые возможности могут предоставить историку опубликованные материалы (и плодотворное творческое воображение), и стала, таким образом, полезным противоядием от архивного фетишизма. «Арктические зеркала» примечательны еще и тем, как широко разворачивается в них тема художественной литературы – от «Дерсу Узала» В.К. Арсеньева до той традиции сталинских времен, которую Слёзкин называет «литературой Большого путешествия».

Наконец, «Арктические зеркала» стали ценным вкладом в изучение истории Сибири. В относительно немногочисленных трудах по этой теме, вышедших на английском языке до появления монографии Слёзкина, уделялось не так уж много внимания прошлому коренных народов. Британский ученый Джеймс Форсайт предпринял попытку восполнить этот пробел, написав историю народов «североазиатской колонии России», увидевшую свет всего за два года до публикации «Арктических зеркал»¹⁴. Но хотя труд Форсайта и был достаточно информативным, ему явно недоставало творческого воображения и интуиции, присущих Слёзкину, и зачастую в этой книге воспроизводятся именно те категории, в деконструкции которых столь заинтересован Слёзкин. Более того, фокусируя внимание на истории конструирования категорий, применявшихся к коренным сибирякам, и рассматривая роль этих народов в формировании самоидентификации русских и их представлений о разнообразии человечества, Слёзкин тем самым достиг беспрецедентных успехов в деле интеграции истории Сибири в общую историю России. Несмотря на то, что с тех пор появилось немало основательных исследований по истории коренного населения Сибири¹⁵, на мой взгляд, ни одному исследователю до сих пор не удалось повторить это свершение.

В заключение стоит отметить остроумие и утонченность, присущие прозе Слёзкина. Некоторых читателей могут раздражать необычный стиль автора и его склонность иронизировать над парадоксами исторического процесса. Но вряд ли кто-либо станет отрицать занимательность письма Слёзкина, и беспристрастный критик наверняка оценит огромные знания и глубину интуиции, проявившиеся в этой незаурядной книге.

Пол У. Верт

Университет штата Невада, Лас Вегас, США

Авторизованный перевод Ольги Леонтьевой

Посвящается моим родителям

Подобия – это тени различий. Разные люди видят разные сходства и схожие различия.
Владимир Набоков

Предисловие

Тысячелетняя экспансия восточнославянского аграрного общества привела к включению в его состав многочисленных групп охотников и скотоводов. Больше не «иноземцы», но по-прежнему чужаки, – пока они оставались «неоседлыми», – эти народы были проблемой для чиновников, миссионеров и интеллигентов, которые стремились определить сущность «русскости» и «чуждости» для русских и чужаков. Судьба двух флангов восточного пограничья оказалась несхожей: если степные кочевники юга стали героями множества продуктивных мифов, то охотники и собиратели «северных окраин» редко угрожали оседлому (христианскому, цивилизованному) миру и в большинстве версий российского прошлого оставались невидимыми. Из всех нерусских подданных Российского государства и нерусских объектов российского попечительства и любопытства народы Севера оказались наименее поддающимися реформированию и осмыслению. От рождения неразумного дикаря в начале XVIII в. до периодического воскрешения естественного человека в конце ХХ они были наиболее совершенными антиподами всего русского. Рассматриваемые как крайний случай дикости и невинности, они стали удаленным, но существенным отправным пунктом для рассуждений о человеческой природе и русской народности, являясь в то же время удобным объектом для политики, основанной на этих рассуждениях. Эта книга посвящена истории этих взаимоотношений, хронике столкновения России с ее самыми отдаленными «живыми предками», исследованию места «малых народов» в Российской империи и российском сознании.

У этого подхода есть два важных следствия. Во-первых, как империя, так и сознание, о которых пойдет речь, – российские, а это означает, что коренные северяне будут рассматриваться опосредованно – глазами россиян. Во-вторых, в центре внимания находится взаимодействие политики и представлений (империи и сознания), а это означает, что большинство этих россиян – грамотные наблюдатели, претендовавшие на внимание «общества» и государства. «Опосредованное» рассмотрение, однако, не обязательно означает единообразное или немотивированное. Изучение представлений о «другом» предполагает наличие у другого представлений о себе и других и исходит из возможности взаимных – хотя и неравных – отношений. Так или иначе, русское «гиперборейство» отображает реально существовавших северян.

И наконец, история, которая будет здесь рассказана, основана на гипотезе, что столкновение культур не может быть полностью описано в терминах угнетения; что колониальные представления не могут быть целиком сведены к «грубому политическому факту» колониализма; что существуют значимые различия между разными голосами в колониальном хоре и что заинтересованным лицам (включая историков) небезразлично, собирается ли заезжий реформатор охранять или «развивать» данное стойбище и ожидает ли он спроса на водку или вопросов про мировую революцию. Все образы, о которых пойдет речь в этой книге, так или иначе порождены имперским господством России в Северной Евразии; но, поскольку они воспроизводят реальность, не тождественную их собственной, важно изучать их взаимоотношения друг с другом, а также с миром, который они искажали и отражали.

Фрагменты главы 7 были опубликованы в журнале «Current Anthropology», vol. 32, № 4 (August – October 1991), p. 476–484, © Wenner-Gren Foundation for Anthropological Research, все права соблюдены; а также в журнале «Slavic Review», vol. 51, № 1 (Spring 1992), p. 52–76. Я выражаю признательность издательству Чикагского университета, а также Американской Ассоциации содействия исследованиям в области славистики (AAASS) за разрешение воспроизвести здесь текст этих статей.

Я благодарен Объединенному комитету исследований советской истории Общественного научно-исследовательского совета, Институту перспективных российских исследований имени Кеннана, Университету Уэйк Форест и Университету штата Техас в г. Остине – за финансовую поддержку; Шейле Фицпатрик – за бесценную помощь; Сиднею Монасу – за постоянное руководство; Кэролин Бойд и Роберту Фернеа – за поддержку на ранней стадии исследования; Марджори Балзер, Брюсу Гранту, Игорю Крупнику, Джоханне Николс, Александру Пика, Н. В. Рязановскому, Питеру Ратленду и Реджи Зельнику – за полезные советы; Кевину Доаку, Майклу Хьюзу, Алану Уильямсу, участникам семинара по гуманитарным наукам Чикагского университета и Коллоквиума по теории и методике компаративных исследований Калифорнийского университета в Беркли – за живые дискуссии; Константину Гуревичу, Саре Хеплер, Брайану Кассофу, Молли Маллой, Патрисии Полански, Аллану Урбанику и Реферативной службе славянских исследований Иллинойского университета – за помощь в библиографических поисках; Майклу Янгеру – за компьютерную компетентность; Лизе Литтл – за все вышеперечисленное. Оставшиеся в тексте ошибки – всецело на ее совести.

Юрий Слёзкин
Беркли, Калифорния

Введение
Малые народы Севера

В России понятие «народы Севера», «малые народы (Севера)» или «коренное население Севера» обычно включает двадцать шесть этнических групп, чьими традиционными занятиями являются охота, звероловство, рыболовство и оленеводство. Это саами (лопари), ханты (остяки), манси (вогулы), ненцы (самоеды, юраки), энцы (енисейские самодийцы), селькупы (остяко-самодийцы), нганасаны (самодийцы-тавгийцы), долганы, кеты (енисейские остяки), эвенки (тунгусы), эвены (ламуты), юкагиры, чуванцы, чукчи, коряки, ительмены (камчадалы), эскимосы, алеуты, нивхи (гиляки), негидальцы, нанайцы (гольды), ульчи (мангуны), орочи, ороки, удэгейцы (тазы) и тофалары (карагасы)¹⁶.

Когда в 1920-е годы эта классификация получила официальный статус, «национальная принадлежность» вновь выделенных малых народов определялась правительственными органами на основе традиции, политической целесообразности и лингвистических и этнографических данных. Ни один из этих критериев не был отчетливо сформулирован и не применялся последовательно, но сама имперская практика выделения заполярных охотников и собирателей в особую категорию никогда не подвергалась сомнению¹⁷. Характеризовали ли их как «бродячих и ловцов, переходящих с одного места на другое», «первобытные племена», «туземные народности северных окраин» или «малые народы Севера», они всегда считались существенно непохожими на своих более «развитых» соседей¹⁸. Коми (зыряне), саха (якуты) и русские «старожилы» могли быть и «заполярными», и «коренными» в географическом смысле слова, но, по мнению российских ученых и чиновников, формулировавших и внедрявших в практику подобные классификации, их «традиционное» хозяйство не носило исключительно присваивающего характера, их культуры не были в полном смысле «традиционными» и, следовательно, их общества не всегда квалифицировались как первобытные, традиционные, малые, туземные, коренные или даже приполярные¹⁹.

В лингвистическом отношении охотники-собиратели Северной Евразии принадлежат к уральской (финно-угорской и самодийской) и алтайской (тюркской и тунгусской) языковым семьям, а также к более мелким группам, объединяемым в не связанную общностью происхождения «палеоазиатскую» категорию²⁰. Саами Кольского полуострова говорят на одном из финских языков (ближайшем родственнике балто-финских, обычно описываемом как отдельная ветвь) и состоят в родстве со своими тезками из Северной Скандинавии, в то время как ханты и манси из низовий Оби и Северного Урала входят в ту же угорскую подгруппу, что и венгры («манси» и «мадьяр» – однокоренные слова). В дальнем родстве с финно-угорской семьей состоит самодийская, которая, по всей видимости, выделилась из протоуральской около четвертого тысячелетия до нашей эры. Сегодня народы, говорящие на самодийских языках, включают ненцев, энцев и нганасанов, которые живут вдоль арктического побережья между Мезенью и Хатангой, а также селькупов, которые населяют Тым и верховья Таза. Ко времени российского завоевания на самодийских языках говорили также саянские камасины, маторы, койбалы и другие ныне исчезнувшие группы.

На языках тунгусской группы говорят по всей Северной Азии. Тунгусы в собственном смысле слова (сегодняшние эвенки, эвены и негидальцы) широко рассеяны по всей Сибири восточнее Обско-Иртышского бассейна, в то время как в низовьях Амура и на Сахалине живут нанайцы, ульчи, орочи, ороки и удэгейцы, представляющие близкую тунгусской маньчжурскую подгруппу. Что касается тюркоязычных народов, то таймырские долганы являются наследниками четырех тунгусских кланов, которые в течение XVIII в. усвоили диалект якутского, а тофаларов (тофа) обычно отличают от пастухов-тувинцев скорее на культурной, чем на лингвистической основе.

Народы, говорящие на языках, по-видимому предшествовавших уральским и алтайским, известны как палеоазиатские или палеосибирские. Они включают юкагиров, чукчей, коряков и эскимосов, населяющих северо-восточную оконечность азиатского материка; алеутов, переселившихся с островов Атка и Атту на Командорские острова в 1825 или 1826 г.; камчатских ительменов; нивхов из низовий Амура и с Сахалина; енисейцев, которые в XVII в. жили в верхнем течении Енисея по берегам Елогуя, из которых лишь одна, самая северная группа – кеты – сохранилась до ХХ в.

Чукотский, корякский и ительменский языки – генетически родственные члены чукотско-камчатской семьи (чукотский и корякский очень близки друг к другу). Эскимосский и алеутский языки принадлежат к большой семье, которая в основном находится за пределами российской сферы влияния; нивхский и юкагирский не связаны ни с одной из известных языковых семей; а кетский (енисейский) находится в полной лингвистической изоляции – как генетически, так и типологически.

Регион, населенный малыми народами, делится на две основные экологические зоны: арктическую тундру и субарктическую тайгу. Тундра простирается вдоль Северного Ледовитого океана; для нее характерно редкое зеленое покрытие из кустарника, лишайников и мхов, а также малая плотность фауны. Зона тайги состоит из хвойных северных лесов, где преобладает сосна, лиственница и ель. Граница между ними – важный экологический и культурный рубеж, известный как граница деревьев или «край лесов». Тундра и частично тайга находятся в зоне вечной мерзлоты. Эти пласты круглогодично мерзлой земли замедляют процесс вегетации и препятствуют дренажу талой воды, в которой каждое лето зарождаются мириады комаров²¹.

Способы человеческого существования зависят от среды обитания²². В тундре единственным животным, способным пропитать значительную популяцию хищников, является северный олень (известный в Северной Америке как карибу), и именно вокруг северного оленя – как добычи и собственности – строится бо́льшая часть традиционных хозяйственных занятий обитателей Арктики. Во время массового российского вторжения население тундры сочетало охоту и оленеводство. Северный олень зимовал на краю леса или в защищенных речных долинах, а летом откочевывал к морскому побережью или в горы, чтобы спастись от гнуса и комаров; люди следовали за своими животными или пытались перехватить мигрирующие дикие стада в местах слияния рек. В XVIII в., когда численность дикого северного оленя сократилась, большинство ненцев, эвенов и тундровых чукчей и коряков сделали оленеводство своим постоянным занятием. Важнейшей хозяйственной единицей было стойбище, которое обычно состояло из нескольких нуклеарных семей, их иждивенцев (включая инвалидов, вдов и сирот из менее обеспеченных стойбищ) и так называемых помощников, которые могли быть разорившимися хозяевами оленьих стад или молодыми, начинающими оленеводами. Все животные находились в частной собственности, и индивидуальные оленеводы или хозяйства могли присоединиться к другому стойбищу или основать свое собственное, всегда преследуя при этом главную хозяйственную цель «оленного человека» – максимальное увеличение стада²³.

Другим важным источником средств существования было море, и во многих прибрежных районах коренные северяне охотились на тюленя, кита и моржа. Две группы в особенности – эскимосы и «оседлые чукчи» – жили почти исключительно за счет морского промысла. Их «корабельные команды», или байдары, были родственными союзами, во многом аналогичными стойбищам оленеводов, но размер промысловой группы менялся в зависимости от времени года и текущей задачи: охотой на тюленя часто занимались охотники-одиночки, в то время как китобойные экспедиции требовали труда значительного числа людей. Далее на юг вдоль Тихоокеанского побережья оседлые коряки сочетали охоту на морского зверя с рыболовством, а ительмены почти исключительно полагались на ежегодный нерест лосося. Большинство народов Тихоокеанского побережья, включая Приамурье, использовали в качестве транспортного средства собачьи упряжки²⁴.

Охотники и собиратели таежной зоны (большая часть обских угров, лесных самоедов, кетов, эвенков, тофаларов и народов Приамурья) сочетали в различных комбинациях рыболовство и охоту²⁵. Летом большинство их жило во временных поселках вдоль озер и рек; зимой небольшие отряды или отдельные охотники выслеживали медведя, лося, дикого северного оленя и пушных зверей.

Ни один из коренных народов Севера не был «оседлым» в русском (земледельческом) смысле этого слова. Природа их деятельности требовала циклических перемещений, и даже у охотников на морского зверя и у рыбаков, ловивших лосося, были разные летние и зимние жилища. Экономические объединения были изменчивыми по размеру и составу в соответствии с сезоном, доступностью ресурсов и политическим выбором отдельных супружеских пар. Более крупные родовые группы связывали своих членов узами взаимных социальных и духовных обязательств, но редко функционировали как стабильные хозяйственные или военные объединения. Среди оленеводов постоянное увеличение стад и сопутствующая тенденция к семейной автономии имели своим результатом минимальную социализацию за пределами стойбища. Патрилинейные группы у чукчей имели довольно неопределенные границы (усыновление было легким делом и происходило во множестве форм), насчитывали немного поколений, не имели собственных имен и не были экзогамными, так что власть «главы стойбища» не простиралась за пределы его стойбища. Более того, поскольку статус лидера в первую очередь зависел от богатства оленевода, частые эпизоотии и семейные разделы приводили к постоянным переменам в структуре власти.

Среди менее самостоятельных охотников и рыболовов родственные группы играли более заметную роль (в особенности в брачной политике таежных народов), но личный престиж был столь же преходящим. Учитывая невозможность накопления богатства, страховкой бродячего охотника или собирателя от превратностей добывающего хозяйства был обычай делиться едой, так что политическая власть зависела от способности распределить добычу и в конечном счете от физической силы и «охотничьей удачи» (понимаемой как благоволение духов). «Сильных мира сего» избирали и, раньше или позже, смещали в ходе скачек, борцовских состязаний, военных или охотничьих экспедиций²⁶.

Разделение труда было основано на возрастных и половых различиях, причем мужчины главным образом отвечали за добычу продовольствия, а женщины – за его обработку, перевозку и ведение домашнего хозяйства. В зоне тайги большинство браков представляло собой долгосрочные хозяйственные союзы между двумя экзогамными родами, способ, посредством которого рабочая сила (и источник будущей рабочей силы) обменивалась на собственность в форме калыма за невесту; в случае развода калым возвращался. В тундре, в особенности на северо-востоке, браки заключались двумя индивидами после успешной отработки за невесту со стороны жениха.

Полигамия была одновременно и показателем успеха, и вложением в будущее, но, поскольку лишь немногие мужчины-северяне могли позволить себе более одной жены, обычным делом были набеги с целью похищения женщин (а также детей, собак, северных оленей). Пленники-мужчины были практически бесполезны, и их предавали смерти, если они, предвидя поражение, не успевали сами убить членов своих семей и покончить с собой. Некоторые военные столкновения, в особенности порожденные местью, тщательно организовывались и регулировались с участием представителей обеих сторон, которые согласовывали время, место и стратегию боя²⁷.

Другой формой перераспределения собственности был натуральный обмен, который обычно предполагал контакт между населением тундры, тайги и побережья, а также даннические/торговые отношения с южными и западными купцами и сборщиками налогов. Большая часть торговли осуществлялась мужчинами в специально отведенных местах, хотя некоторые сделки могли производиться при помощи делегаций женщин-рабынь или путем так называемой «немой торговли», когда две стороны поочередно оставляли свои товары в условленном месте до тех пор, пока каждый не будет удовлетворен и не признает сделку честной²⁸. Долгосрочные торговые союзы, обычно известные как «дружба», были довольно широко распространены и сопряжены с правом преимущественного (а иногда исключительного) обмена, а также с определенными социальными привилегиями.

Идея обмена лежала в основе традиционного арктического мира: чтобы жизнь могла продолжаться, каждый должен был чем-то поделиться и получить что-нибудь взамен²⁹. Хозяин Моря приносил свои богатства и питался плодами Земли; духи животных, которые соглашались быть убитыми, получали пищу; а род, куда брали замуж женщину, был обязан расплатиться калымом или работой. У всех вещей были свои духовные владельцы или двойники, которых надо было умиротворить, умилостивить или подкупить (иногда этим занимался шаман). Каждое успешное убийство или поимка зверя были подарком, и каждое кровопролитие – жертвоприношением.

К концу XVI в., когда русские начали в больших количествах и с серьезными намерениями прибывать в Северную Евразию, обитатели тундры и тайги познакомились с людьми, чьи условия обмена были новыми и порой удивительными. Китайцы на берегах Амура, татары и монголы в Южной Сибири, новгородцы и затем московиты на северо-западе настаивали на регулярной выплате дани пушниной в обмен на «покровительство». Охотники, по всей видимости, рассматривали дань как своего рода обмен, но такой, который влечет за собой новые товары, новые правила и новые обязанности.

1.Выражаю благодарность Адриенне Эдгар, Брюсу Гранту, Терри Мартину и Натаниэлу Найту за соображения, высказанные по поводу данного предисловия. [Пол Верт (Paul Werth) – автор книги «At the Margins of Orthodoxy: Mission, Governance, and Confessional Politics in Russia’s Volga – Kama Region, 1827–1905» (Ithaca: Cornell University Press, 2002) и многочисленных статей о взаимоотношениях религии и национализма в Российской империи. – Прим. ред.]

2.Between Heaven and Hell: The Myth of Siberia in Russian Culture / Ed. Galia Diment and Yuri Slezkine. New York, 1993.

3.Slezkine Yuri. The USSR as a Communal Apartment, or How a Socialist State Promoted Ethnic Particularism // Slavic Review. 1994. Vol. 53. № 2. P. 414–452. Русский перевод: Слёзкин Ю. СССР как коммунальная квартира // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Антология. Советский период / Сост. М. Дэвид-Фокс. Самара, 2001. С. 329–374.

4.Ср., напр.: Edgar Adrienne Lynn. Tribal Nation: The Making of Soviet Turkmenistan. Princeton, 2004.

5.Разумеется, и до этого времени появлялись работы по данной тематике; возможно, наиболее примечательна из них следующая: Humphry Caroline. Karl Marx Collective: Economy, Society, and Religion in a Siberian Collective Farm. Cambridge, 1983. Но в начале 1990-х гг. масштабы исследований в этой сфере стали расти в геометрической прогрессии.

6.Это была монография Брюса Гранта: Grant Bruce. In the House of Soviet Culture: A Century of Perestroikas. Princeton, 1995. Диссертация Слёзкина еще до переработки в книжную версию оказала влияние на проект Гранта.

7.Приведу несколько примеров: Golovnev Andrei V. and Ocherenko, Gail. Siberian Survival: The Nenets and Their Story. Ithaca, 1999; Kerttula Anna M. Antler on the Sea: The Yup’ik and Chukchi of the Russian Far East. Ithaca, 2000; Ssorin-Chaikov Nikolai. The Social Life of the State in Subarctic Siberia. Stanford, 2003.

8.См. введение «Арктических зеркал».

9.См., в частности, главу 2 «Арктических зеркал», а также статью: Слёзкин Ю. Естествоиспытатели и нации: Русские ученые XVIII века и проблемы этнического многообразия // Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет. Антология / Сост. П. Верт, П.С. Кабытов, А.И. Миллер. М., 2005. С. 120–154.

10.Knight Nathaniel. Constructing the Science of Nationality: Ethnography in Mid-Nineteenth Century Russia (Ph.D. diss., Columbia University, 1994). Диссертация P. Джераси, защищенная им в 1995 г., была затем переработана и опубликована: Geraci, Robert. Window on the East: National and Imperial Identities in Late Tsarist Russia. Ithaca, 2001. Отличные статьи Н. Найта «Наука, империя и народность: Этнография в Русском географическом обществе, 1845–1855» и Р. Джераси «Этнические меньшинства, этнография и русская национальная идентичность перед лицом суда: “Мултанское дело” 1892–1896 годов» опубликованы на русском языке в сборнике «Российская империя в зарубежной историографии» (см. примеч. 8).

11.Hirsch Francine. Empire of Nations: Ethnographic Knowledge and the Making of the Soviet Union. Ithaca, 2005.

12.Следует отметить и другую, отдельную, лепту, внесенную Слёзкиным в изучение истории русской и советской этнографии, – его статью «N. Ia. Marr and the National Origins of Soviet Ethnogenetics»: Slavic Review. 1996. Vol. 55. № 4. Р. 826–862. Русский перевод: Слёзкин Ю. Н.Я. Марр и национальные корни советской генетики // Новое литературное обозрение. 1999. № 36.

13.Здесь следует прежде всего назвать Терри Мартина, чья диссертация была защищена в 1996 г. в Чикагском университете – под руководством Шейлы Фицпатрик, которая была и научным консультантом Слёзкина, – и опубликована в 2001 г.: Martin Terry. Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923–939. Ithaca, 2001.

14.Forsyth James. A History of the People’s of Siberia: Russia’s North Asian Colony, 1581–1990. Cambridge, 1992. Как и «Арктические зеркала», исследование Форсайта также примечательно широкими хронологическими рамками.

15.Ср., напр.: Znamenski Andrei A. Shamanism and Christianity: Native Encounters with Russian Orthodox Missions in Siberia and Alaska, 1820–1917. Westport, CT, 1999.

16.Все эти названия приводятся по Большой советской энциклопедии (3-е изд. М., 1970–1978), а также по энциклопедии «Народы России» (М.: Научное издательство «Большая Российская энциклопедия», 1994). Для более ранних периодов, когда многие из современных групп еще не существовали как таковые, я использую более широкие географические, экономические и лингвистические описательные определения или административные обозначения того времени.

17.Оленеводов, в противоположность коневодам и скотоводам, безоговорочно включают в категорию охотников и собирателей и, таким образом, в категорию «малых» народов.

18.См., напр.: Устав об управлении инородцев (1822) // ПСЗ-1. Т. 38. № 29126, разд. 1; Богораз[-Тан] В.Г. О первобытных племенах // ЖН. 1922. № 1; Временное положение об управлении туземных народностей и племен северных окраин РСФСР // СА. 1927. № 2. С. 85–91.

19.Все «коренные северяне», за исключением саамов и некоторых групп ненцев, живут в Азии и, таким образом, являются «коренными сибиряками», но не все коренные сибирские народы можно назвать «малыми» или северными.

20.Алтайскую языковую семью не все признают генетической общностью. Помимо тюркских и тунгусских она включает монгольские языки, на которых не говорят в заполярной зоне. Общую характеристику языков Северной Евразии, см.: Comry Bernard. The languages of the Soviet Union. Cambridge, 1981; Krauss Michel E. «Many Tongues – Ancient Tales» // Crossroads of Continents: Cultures of Siberia and Alaska / Еd. William W. Fitzhugh and Aron Crowell. Washington, D.C., 1988. P. 145–150; Баскаков Н.А. Введение в изучение тюркских языков. М., 1969; Hajdu Peter. Finno-Ugrian Languages and Peoples. London, 1975; The Samoed Peoples and Languages. Bloomington, Ind., 1963; Кетский сборник / Ред. В.Вс. Иванов, В.Н. Топоров и Б.А. Успенский. М., 1969. Т. 1 (Лингвистика).

21.Dunbar Moira. The Arctic Setting // The Arctic Frontier / Еd. R. St. J. Macdonald. Toronto, 1966. P. 3–25; Graburn, Nelson H.H. and Strong B. Steven. Circumpolar Peoples: An Anthropological Perspective. Pacific Palisades, Calif., 1973. P. 1–4.

22.Общую характеристику заполярных способов существования см.: Graburn and Strong. Circumpolar Peoples; Ingold Tim. Hunters, Pastoralists, and Ranchers: Reindeer Economies and Their Transformations. Cambridge, 1980; Крупник И.И. Арктическая этноэкология. М., 1989. Новейшую и наиболее обстоятельную «этническую историю» большинства северных народов (которая, к сожалению, вышла в свет слишком поздно для того, чтобы быть рассмотренной здесь) см.: Forsyth James. A History of the peoples of Siberia: Russia’s north Asian Colony, 1581–1990. Cambridge, 1992.

23.Важнейшие этнографические исследования народов тундры: Антропова В.В. Культура и быт коряков. Л., 1971; Bogoras Waldemar G. The Chukchee. New York, 1904; Богораз[-Тан] В.Г. Чукчи. Ч. 1. Л., 1934; Гурвич И.С. Этническая история северо-востока Сибири. М., 1966; Общественный строй у народов Северной Сибири XVII – начала ХХ в. / Ред. И.С. Гурвич и Б.О. Долгих. М., 1970; Hajdu Peter. The Samoed Peoples and Languages. Bloomington, 1963; Jochelson Waldemar. The Koryak. New York, 1913; Idem, The Yukaghir and the Yukaghirized Tungus. New York, 1910; Хомич Л.В. Ненцы: Историко-этнографические очерки. Л., 1966; Киселев А.А., Киселева Т.А. Советские саамы: история, экономика, культура. Мурманск, 1979; Народы Сибири / Ред. М.Г. Левин, Л.П. Потапов. М., 1956; Popov A.A. The Nganasan: The Material Culture of the Tavgi Samoeds. Bloomington, 1966; Попов А.А. Нганасаны: Социальное устройство и верования. Л., 1984; Вдовин И.С. Очерки истории и этнографии чукчей. М., 1965; Он же. Очерки этнической истории коряков. Л., 1973.

24.Важнейшие обобщающие этнографические исследования жизни сибирских охотников на морского зверя и рыбаков побережья: Bogoras Waldemar G. The Chukchee and the Eskimo of Siberia. New York, 1913; Chard Chester S. Kamchadal Culture and Its Relationships in the Old and New Worlds // Archives of Archaeology. № 15. Madison, 1961; Гурвич И.С. Этническая история северо-востока Сибири; Общественный строй у народов Северной Сибири XVII – начала ХХ в.; История и культура ительменов / Ред. И.С. Гурвич, Б.О. Долгих. Л., 1990; Jochelson W. The Koryak; Крашенинников С.П. Описание земли Камчатки. С приложением рапортов, донесений и других неопубликованных материалов. М., 1949; Народы Сибири / Ред. М.Г. Левин, Л.П.Потапов; Ляпунова Р.Г. Очерки по этнографии алеутов. Л., 1975; Меновщиков Г.А. Эскимосы. Магадан, 1959; Вдовин И.С. Очерки этнической истории коряков.

25.Важнейшие этнографические исследования жизни народов сибирской тайги: Алексеенко Е.А. Кеты: Историко-этнографические очерки. Л., 1967; Black Lydia. The Nivkh (Giliak) of Sakhalin and the Lower Amur // ArA. № 10 (1973). P. 1–110; Общественный строй у народов северной Сибири XVII – начала ХХ в. / Ред. И.С. Гурвич и Б.О. Долгих; Крейнович Е.А. Нивхгу: Загадочные обитатели Сахалина и Амура. М., 1973; Ларькин В.Г. Орочи: Историко-этнографический очерк с середины XIX в. до наших дней. М., 1964; Народы Сибири / Ред. М.Г. Левин, Л.П. Потапов; Shirokogorov S.M. Social Organization of the Northern Tungus. Shanghai, 1933; Idem. Psychomental Complex of the Tungus. London, 1935; Штернберг Л.Я. Гиляки, орочи, гольды, негидальцы, айны. Хабаровск, 1933; Смоляк А.В. Традиционное хозяйство и материальная культура народов Нижнего Амура и Сахалина: Этнографический аспект. М., 1984; Он же. Ульчи: Хозяйство, культура и быт в прошлом и настоящем. М., 1966; Таксами Ч.М. Нивхи: Современное хозяйство, культура и быт. Л., 1967; Василевич Г.М. Эвенки. Историко-этнографические очерки (XVIII – начало ХХ в.). Л., 1969.

26.Ingold. Hunters, Pastoralists, and Ranchers. P. 264–281.

27.Бахрушин С.В. Остяцкие и вогульские княжества в XVI и XVII вв. // Научные труды. М., 1965. Т. 3, ч. 2. С. 95; Антропова В.В. Вопросы военной организации и военного дела у народов крайнего северо-востока Сибири // Сибирский этнографический сборник. М., 1957. Т. 2.; Хомич Л.В. Ненцы. С. 145–146; Крашенинников С.П. Описание земли Камчатки. С. 403; Огородников В.И. Очерк истории Сибири до начала XIX ст. Иркутск, 1920. Т. 1. С. 205; История Сибири с древнейших времен до наших дней / Ред. А.П. Окладников и др. Л., 1968. Т. 1. С. 399.

28.Антропова В.В. Вопросы военной организации и военного дела у народов крайнего северо-востока Сибири. С. 168; Меновщиков Г.А. Эскимосы. С. 27–29; Bogoras W.G. The Chukchee. P. 53.

29.Black L. The Nivkh. P. 49–50.