Kitobni o'qish: «Совдетство. Школьные окна», sahifa 3

4. Луддиты и верхолазы

Вторую причину, по которой я пошел домой опасным путем, даже стыдно вспоминать! В начале Переведеновского переулка на углу дома, где в отдельной квартире живет Юлька Марков из 7 «А» (у него дед – бывший генерал), есть телефонная будка, и я решил проверить, добрались ли до нее советские луддиты. Оказалось, еще как добрались: трубки нет, вместо нее из алюминиевого тулова торчал, как свиной хвостик, обрывок провода, а диск с круглыми отверстиями для набора номера выломан. Надо будет в пятницу на уроке истории рассказать Марине Владимировне про это варварство!

Лично я всегда обращаюсь с социалистическим имуществом бережно, а по отношению к уличным телефонам позволял себе только одну вольность: звонил, бросая в прорезь не двухкопеечные монеты (жуткий дефицит!), а «пистоли» – это такие алюминиевые кружочки, отходы от штамповки. Мы обнаружили ящик с ними на задах цеха, откуда постоянно доносились мощные ухающие удары пресса, отчего вздрагивали даже фонарные столбы в округе: «Бух-бух-бух…» Почему-то в заборах всех фабрик и заводов, за исключением «ящиков» (так называют оборонные предприятия), есть дырки и лазы, мы ими с удовольствием пользуемся, ведь на территории любого производства можно найти массу удивительных вещей. Но когда Лида узнала, что я звоню из уличных автоматов с помощью «пистолей», она пришла в ужас и запричитала, мол, мою выходку можно приравнять к преступлению фальшивомонетчика, а за это у нас в стране дают высшую меру, короче, расстреливают.

– В СССР детей не расстреливают, – попытался возразить я.

– Молчи уж, валютчик несчастный! Значит, если у нас гуманные законы, можно обманывать государство? Таких умных, как ты, отправляют в колонию для малолеток!

– Я больше не буду!

– Смотри у меня!

В общем, «пистоли» конфисковали…

Итак, убедившись: в Советском Союзе луддиты цветут и пахнут (кабину автомата они, гады, используют как сортир), я пошел домой, размышляя о том, что нашему народу, особенно молодежи, явно не хватает культуры справления малой нужды, но и государство еще в долгу перед населением по части введения в строй современных туалетов, в том числе уличных – ближайший возле станции «Бауманская».

И тут мне вспомнился недавний случай. В глубине Налесного переулка стоит длинный двухэтажный барак, сложенный из шпал, там раньше было общежитие железнодорожников, а теперь обычные коммуналки. Вода из колонки, туалет на улице, во дворе торчит крытая толем будка с двумя дверями – М и Ж. Летом еще туда-сюда, А зимой? Не зря же у нас в хозяйственных магазинах такой выбор ночных горшков. У меня в детстве был красный в белый горошек. Народу в доме из шпал живет немало, и ассенизационная машина к ним наведывается часто. Водитель откидывает деревянную крышку люка позади нужника, сует в смрадные недра толстую гофрированную кишку, тянет на себя железный рычаг агрегата, и гофра, содрогаясь, как огромная пиявка, высасывает из выгребной ямы гадкое содержимое. По стеклянной колбе, вмонтированной в цистерну, можно наблюдать за тем, как бочка постепенно заполняется. Увлекательный процесс опорожнения отхожего места всегда привлекает внимание не только детей, любопытных в силу своего малолетства, но и взрослых людей, видавших виды. Некоторые прохожие останавливаются и присоединяются к толпе интересующихся. Водитель-оператор, одетый в засаленную спецовку, – мужик общительный, он постоянно подшучивает над своей профессией и зеваками.

– Ну что уставились? Ничего особенного. Вот на прошлой неделе в гофру Дерьмовочку засосало. То-то было дело!

– Какую Дерьмовочку? – открывает рот малец, шуток еще не понимающий.

– Русалочки такие, но только они не в море, а в нужниках живут…

– И что вы с ней сделали? – готов заплакать любознательный наивняк.

– Отпустил домой – в яму. Мы ж не звери какие-нибудь, советские люди…

Однажды родители улеглись, погасили свет и, думая, что я сплю, немного поскрипели кроватью, потом Лида поведала Тимофеичу удивительную историю, которую слышала своими ушами в райкоме, когда сдавала взносы. Случилось небывалое: все обитатели дома из шпал наотрез отказались голосовать на выборах. Когда явились агитаторы, двери им не открыли, но вышел безрукий ветеран Панюшкин в исподнем и объявил, что напрасно они стараются, шиш им, мол, а не 99 процентов явки, пусть проваливают в свой агитпункт. Хоть оклейте все стены и окна листовками с портретом кандидата в депутаты, никто к урнам близко не пойдет, пока нам тут не соорудят нормальный, человеческий клозет. Посланцы побежали докладывать в райком о ЧП. Там всполошились. Срыв выборов! Политическая диверсия! Паника…

– А чего паниковать-то? – сытым голосом спросил отец. – Один кандидат. Голосуй не голосуй, все равно выберут, никуда не денутся. Даже если десять домов откажутся.

– Как ты не понимаешь? Убери руку! Это же нарушение Конституции.

– Не понял…

– Там написано: каждый гражданин имеет право избирать и быть избранным.

– Вот-вот… Право, а не обязанность. Эх ты, кулёма!

– А отчетность? Если люди отказываются голосовать, значит, они не доверяют советской власти… – Лида на всякий слушай перешла на шепот.

– Значит, плохо работает советская власть, устала, а люди нервничают… Пусть делает выводы!

– Дурак, что ли? Смотри на заводе такое не ляпни!

– Не учи ученого. Дальше-то что?

А дальше вот что: из райкома прибежал инструктор Короедов, ему тоже никто не открыл, снова вышел инвалид Панюшкин в исподнем и все повторил в точности, как было сказано агитаторам. Мол, даешь теплый клозет – и никаких выкрутасов.

– Вы понимаете, что творите? – вскипел Короедов. – Если это дойдет до горкома, от вас мокрое место останется.

– Не от нас, а от вас. Десять лет обещаете, а воз и ныне там. Сколько можно зимой задницы морозить?

– А райком-то здесь при чем? Обращайтесь в исполком. Выделят ЖЭКу лимиты…

– Ладно очки нам тут втирать, ваш исполком у райкома на побегушках.

– Так и сказал? – удивился отец.

– Так и сказал.

– Силен мужик!

– Не то слово! – согласилась маман. – Короедов завелся, стал угрожать: «Ты коммунист, партбилет на стол выложишь!» А Панюшкин в ответ: «Я в партию в 42-м под Сталинградом вступил, не тебе, пустобол хренов, меня исключать!» Инструктор растерялся:

– Чего вы хотите?

– Нормальный клозет.

– Это не моя компетенция.

– А чья?

– Сами знаете. – Он показал пальцем вверх.

– Вот с ним-то и будем разговаривать.

– Спятил?

– Вам решать.

И что вы думаете, через два часа приехала черная «Волга» с серебряным оленем на капоте, из нее вышел усталый человек в шляпе, а с ним два суетливых помощника. Они брезгливо осмотрели будку, даже заглянули в смрадные отверстия, покачали головами, постучали в дверь. На крыльцо не спеша явился ветеран, на этот раз в пиджаке, при параде, звеня медалями. Отошли в сторону, потолковали. О чем говорили, никто не знает, а только в день голосования все жильцы дома из шпал во главе с фронтовиком под гармошку отправились на избирательный участок, а он, промежду прочим, расположен в нашей школе. Благодаря этому в субботу, накануне выборов, мы не учимся: там устанавливают кабинки и урны с прорезями для бюллетеней и завозят продукты в буфет, чтобы, проголосовав, люди могли выпить пива, съесть бутерброд с севрюжкой или сырокопченой колбаской. А через неделю после скандала нагнали рабочих, завезли стройматериалы, и вскоре у бузотеров был не только теплый клозет в новой кирпичной пристройке, но и душевые кабины, им заодно воду в барак провели, так как унитаз на сухую не фурычит. Я как-то потом невзначай предложил Лиде: может, нашему общежитию тоже отказаться от голосования, тогда и у нас своя помывочная появится.

– Значит, не спал, подслушивал! Ай-ай-ай… – смутилась она. – Что ты еще слышал?

– Как отец тебя кулёмой обозвал. Я проснулся, когда вы ругаться начали.

– Точно? – Маман посветлела лицом.

– Точно.

– У нас рядом заводской душ. Тебе трудно сто метров пройти?

– Нет.

– Вот и нечего государственные деньги разбазаривать.

Иногда я думаю: кого Лида любит больше – меня, Тимофеича или государство?

…Дойдя до взрослой поликлиники, я свернул в Налесный переулок и поравнялся с «борделем», так местные пенсионеры, родившиеся до залпа «Авроры», называют пятиэтажку из красного кирпича с белеными наличниками. Когда я спросил дядю Колю Черугина, откуда у дома такое странное прозвище, он удивленно вскинул косматые брови и туманно объяснил, что при царе там было неприличное заведение, где занимались тем, о чем детям лучше не знать, да и взрослым тоже нежелательно.

– Дом терпимости, что ли? – деловито уточнил я.

– Откуда ты слова-то такие знаешь? – остолбенел сосед.

– Кино по телевизору показывали.

– Какое?

– «Воскресение».

– Ах вот оно как!

Странные люди! Сначала крутят в детское время по телику фильм про девушку Катюшу Маслову, соблазненную молодым князем Нехлюдовым и угодившую в результате в дом терпимости, где ее нещадно эксплуатировали богатые клиенты, но бедняжка была вынуждена терпеть (отсюда и название) приставания разных там пьяных купцов, одного из них она по ошибке отравила. Когда приговоренную к каторге несчастную Маслову уводили из зала суда, она истошным голосом закричала: «Не виноватая я! Не виноватая я!» Лида в этом месте даже всплакнула, а Тимофеич, пряча влажные глаза, буркнул, мол, нечего с барчуками вожжаться – целей будешь. После революции необходимость в таких заведениях отпала, так как девушки и женщины, став полноценными членами общества, могли зарабатывать себе на жизнь вполне приличным трудом, даже содержать престарелых родителей и пьющих мужей вроде дяди Вити Петрыкина. Теперь в этом доме общежитие, где поселилась моя одноклассница Надька Каргалина. Она прибыла к нам из Кустаная, ее мамаша пишет кандидатскую, поэтому им дали там комнату. Нельзя сказать, что я сильно заинтересовался новой одноклассницей, но в сердце у меня после переезда Шуры появилась какая-то сосущая пустота, и ее следовало скорее кем-нибудь заполнить, я стал поглядывать на новенькую. А что – симпотная! Как-то вечером Воропай, Калгаш, Виноград и я пошли прогуляться по окрестностям, как говорится, на людей посмотреть и себя показать. Когда мы проходили мимо пятиэтажного кирпичного дома с черной вывеской «Общежитие Московского областного педагогического института имени Н. К. Крупской», Виноград показал на окно под самой крышей и сообщил, хитренько глянув на меня, мол, там твоя Надька живет, и предложил слазить по пожарной лестнице – посмотреть, чем она там занимается.

– Почему это Каргалина моя?

– Ну не моя же.

– И не моя… – ухмыльнулся Калгаш.

– Интересно, а что она сейчас делает? – закатил глаза Воропай.

– Можно посмотреть, – усмехнулся Колька.

– Туда не долезешь, – засомневался я.

– Ха-ха! Хиляк! А ну, подсадите меня! – потребовал он.

Виноград легко подтянулся, как на турнике, быстро, точно моряк по веревочной лестнице, вскарабкался вверх, затем, держась за металлическую боковину, рискованно отклонился влево, заглянул в окно и сразу же отпрянул, вскрикнув:

– Мать моя женщина!

– Ну что там, что? – взволнованно допрашивали мы верхолаза, когда он ловко спустился вниз.

– Звездец! Сами посмотрите!

– Голая, что ли?

– Не то слово!

– Надька или мамаша?

– О-о! Лезьте – увидите!

Вслед за ним поочередно вверх вскарабкались Серега и Андрюха. Оба, вернувшись, закатывали глаза, мотали головами, хватались за сердце.

– Я балдею… Я рожаю… Я охреневаю…

– Ну, расскажите, пацаны, расскажите! Жалко вам, что ли! – изнывал я от жгучего неведения.

– А самому-то слабо?

– Высоты боюсь… – пробормотал я, заранее чувствуя в теле дрожащую слабость.

– Все боятся. А как ты в армии с парашютом будешь прыгать, чмо болотное? – презрительно сплюнул Виноград. – Надо тренироваться!

– Надо…

Они втроем схватили меня под коленки, подняли так высоко, что мне даже подтягиваться не пришлось, я просто сел за первую перекладину, переборол первый испуг, а потом, борясь с нарастающим ужасом и стараясь не смотреть вниз, медленно пополз вверх, намертво хватаясь пальцами за ледяные железные прутки. Неимоверным усилием воли добравшись до пятого этажа, я перевел дух, а потом, судорожно вцепившись в ребристую боковину, стал, превозмогая страх высоты, медленно отклоняться влево, чтобы заглянуть в окно. Сначала мои глаза оказались на уровне карниза, усеянного белесым голубиным пометом – ничего не видно. Тогда я, изнывая от смертельного безрассудства, поднялся еще на одну ступеньку…

В небольшой комнате с бежевыми крашеными стенами, скудной казенной мебелью и облезлой этажеркой, забитой книгами, под низким оранжевым абажуром за круглым обеденным столом сидели Надька и ее очкастая муттер в бигуди. Перед ними на толстой книге стоял алюминиевый чайник, а на клеенке две красивые синие чашки в горошек и вазочка с маковыми сушками. Они занимались! Дочь склонилась над тонкой ученической тетрадкой за две копейки, а мать над толстой общей в ледериновом переплете – за 44 копейки. Обе были одеты в пегие байковые халатики. Вот и вся невидаль!

«Обманули, гады! Сговорились, понтярщики!» – слишком поздно догадался я, с укоризной глянул вниз на вероломных друзей и обомлел, поняв, как высоко забрался.

От страха закружилась голова и накатил парализующий ужас, я вцепился в лестницу с такой силой, что, казалось, сросся с ней, а мое тело словно очугунело. На землю я больше не смотрел.

– Спускайся! – крикнули снизу.

Где-то в переулках затарахтел мотоцикл с коляской, на таком по вечерам милиция объезжала наш микрорайон. Ребята сперва махали мне руками, потом стали орать, наконец свистеть, заложив в рот пальцы. Но меня как приварили к металлической лестнице. Это был непреодолимый столбняк. Вдруг окно Каргалиных с треском распахнулось, чуть не задев меня рамой. Сначала, вывалив на подоконник обильную грудь, выглянула мамаша, привлеченная непонятным уличным шумом. Она долго озиралась по сторонам, пока заметила меня, а когда увидела, завизжала:

– Ой, там кто-то к нам лезет! – и исчезла.

Немного погодя осторожно высунулась моя одноклассница со скалкой в руке. Чтобы разобрать в темноте, кто же висит на пожарной лестнице, Надька легла на карниз, рискованно свесившись наружу, и мы оказались почти лицом к лицу.

– Полуяков? – изумилась она и отпрянула, опуская орудие убийства. – Ты что тут делаешь, негодяй? Подглядываешь?

– М-м-а… – промычал я, так как очугунение достигло уже языка.

– Надь, не психуй! Это он на спор! Просто так! Тренировка! – закричали снизу мои вероломные друзья, сообразив, в какую историю меня втравили. – Не пугай Юрку, он высоты боится. Сорвется – будешь отвечать!

– Ой! Дураки ненормальные! – взвыла Каргалина и скрылась, а в окне снова появилась мамаша, успевшая снять бигуди, она впилась безумными глазами в мое лицо:

– Вот ты какой, значит, Полуяков! Запомню теперь! Уберите его немедленно! Я милицию вызову! Мы все про вас узнаем! Считаю до трех!

Виноград одним духом вскарабкался наверх, а потом долго возвращал меня на землю. Крутясь, точно паук вокруг парализованной мухи, он буквально отрывал мои руки от поперечин, переставлял мои ноги со ступеньки на ступеньку, шаг за шагом приближая меня к спасению. Все это время Каргалина-старшая сверху обещала нам суд общественности и колонию для малолетних преступников. Голос у нее оказался громкий и визгливый. Прохожие, услышав вопли, останавливались, вертели головами, интересуясь странным происшествием.

Отцепившись от последней перекладины, я рухнул на руки жестоких друзей, они ловко подхватили мое измученное тело и понесли прочь. Все-таки на физкультуре нас научили страховать товарища, если тот вдруг сорвется с турника или с колец. До дома им пришлось волочить меня на себе, мои ноги стали ватными и подгибались.

На следующий день во время перемены Каргалина решительно подошла ко мне и, сверля своими дотошными серыми глазами, спросила:

– Полуяков, зачем ты к нам лез?

– На спор.

– Врешь! Ты лез подглядывать!

– У вас там ничего интересного.

– Ага, сознался! Теперь я тебя буду презирать!

Удивительно: услышав это нелепое словосочетание «буду презирать», я понял, что Надька – просто дура, и потерял к ней всякий интерес, да и про случай вскоре подзабыл. Но сегодня после занятий я в вестибюле нос к носу столкнулся с Каргалиной-старшей, ее вызвали в школу, так как дочь надерзила учительнице домоводства Марии Николаевне, заявив, что не собирается тратить время на разные бабские глупости вроде штопки грязных мужских носков, так как готовит себя к большой науке. Мамаша была в старомодном пальто с мерлушковым воротником и шляпке с вуалью… Она погрозила мне длинным пальцем, прошипев:

– Не приближайся к моей дочери! Я этого так не оставлю!

Да и черт с ней! Очень нужно… Надька мне почти не нравилась, просто после того, как Шура Казакова переехала в Измайлово, я стал одинок и неприкаян. Правда, у меня осталась Ирма Комолова, с ней я познакомился этим летом в пионерском лагере, проканителился целую смену, но так и не решился подойти, стеснялся, а после прощального костра она написала на моем галстуке: «Будь смелее!» Ну почему я не наглый, как Вовка Соловьев! Впредь буду смелее. Я всё понял! Но до лета, до новой встречи с Ирмой еще целых шесть месяцев. А если не ждать? У меня есть ее адрес. Можно поехать к ней и караулить у подъезда. То-то она обрадуется! А если нет? Если посмотрит с холодным недоумением:

– Ты что здесь делаешь?

– Тебя жду.

– Зачем?

– Н ты же сама просила меня быть смелее! Вот я и…

– Юра, это была шутка. Ты разве не понял?

5. Серебряные ленты

…Я прошел мимо «борделя», старясь не смотреть на каргалинское окно. Если живы старушки, работавшие при царе в этом заведении (им теперь семьдесят), они, наверное, тоже, когда бредут в булочную или за пенсией, стараются не смотреть на дом, где им приходилось терпеть разные ужасы, о которых можно приблизительно догадаться, разглядывая рисунки в городских туалетах.

На улице было немноголюдно, основной поток трудящихся схлынул примерно в половине седьмого. Попадались одинокие хозяйки. Зайдя после работы в магазины, они теперь спешили домой с тяжелыми сумками, набитыми провизией. Все советские женщины носят с собой в ридикюлях пару авосек на случай, если по дороге встретятся дефициты, а это непредсказуемо. С Лидой в этом смысле ходить по улице – сплошное мучение: завидев любое скопление народа у магазина, она делает охотничью стойку, определяет меня в конец очереди и бежит выяснять, что дают и сколько в одни руки.

– Мальчик, ты крайний? – уже через секунду спрашивает запыхавшаяся тетка с огромным туристическим рюкзаком, из которого торчит непочатый батон любительской колбасы.

– Да, – важно отвечаю я.

– Я буду за тобой.

– Хорошо.

– Ничего не говорили? Очередь занимать можно?

– Можно.

– А что дают?

– Не знаю.

– Как это – не знаешь? Зачем же тогда ты стоишь?

– А вы?

Тут появляется огорченная Лида:

– Сказали: товар закончился, последнюю коробку вскрыли. Пошли, сынок!

– А что хоть давали-то? – вдогонку спрашивает тетка с рюкзаком.

– Понятия не имею, – величаво пожимает плечами маман.

Из двора, где живет Баринов, появилась парочка, они шли тесно прижавшись друг к другу и сблизив головы. Тут гадать нечего: двинулись в «Новатор» или в «Радугу», такие туда ходят не кино смотреть, а целоваться и обжиматься в теплой темноте большого зала. Интересно, следующим летом мы поцелуемся с Ирмой? Все зависит, конечно, от нее. Ирина Анатольевна говорит: желание женщины – закон для мужчины.

Справа по ходу стояла еще одна телефонная будка – дверь настежь. И я загадал: если советские луддиты до нее не добрались, то в июне я снова встречусь в пионерском лагере с Ирмой и буду смелее, как она советовала. У меня екнуло сердце, когда я увидел, что и трубка, и диск на месте, а провод целехонек, но в холодном наушнике пищали частые гудки вместо непрерывного. Я подергал боковой рычажок, бесполезно – те же пикающие звуки, и значит, автомат неисправен, хотя вроде цел невредим. Как это понимать, что это предвещает? Ладно, я-то неопределенность как-нибудь переживу. А вот если человеку нужно милицию позвонить или неотложку вызвать? Ближайший автомат на Бакунинской, и то не факт, что работает…

Наша историчка твердит, что в СССР – всеобщее равенство. Тогда почему домашние телефоны имеют лишь отдельные граждане, а большинство вынуждены, с трудом найдя двухкопеечную монету, мыкаться по уличным будкам? Какое тут равенство? У нас в общежитии есть только один аппарат, служебный, стоит он в комнате коменданта Колова. Если надо вызвать врача, он, конечно, разрешает без звука, но если хочется брякнуть по личным делам, к нему идут вроде как угостить домашними пирогами, жареной рыбкой, разносолами, а заодно и звоночек сделать. Отставной военный, Колов очень уважает Башашкина, так как дяде Юре лично жал руку сам маршал Малиновский, и если кто-то из Батуриных звонит на комендантский телефон, он бежит звать «к трубочке» маман или меня, если она куда-то удалилась.

Вы не поверите, но у нас тоже был личный телефон! Недолго. Когда до рождения Сашки-вредителя оставался месяц-другой и на Лидином животе не сходился ни один халат, соседи начали мне подмигивать и спрашивать, кого я хочу – братца или сестричку. Дурацкий вопрос. Как я могу хотеть того, чего у меня никогда не было?

– Парень на выходе! – утверждали опытные хозяйки. – Пузо-то углом торчит, девочки, они кругленькие.

– Кроватку ставить негде! – сетовала бабушка Аня и строго приказывала снохе: – Иди к начальству!

– Сыном своим командуйте! Схожу…

Дело в том, что нам обещали, как только кто-то съедет, выделить вместо маленькой комнаты, выходившей единственным окном на проезжую часть, площадь побольше. И вот Коровяковым дали квартиру в новом доме возле метро «Бауманская». Переехали они мгновенно, так как Петькин отец, Павел Петрович, – директор Хладокомбината, он прислал бригаду своих грузчиков и два фургона с надписью «Продукты». Утром, когда я шел в школу, выносили пианино, а вернувшись с занятий, видел, как Коровяков-старший со всем уважением усаживал тещу в служебную «Победу». Она прижимала к груди портрет покойного мужа и бранила зятя из-за поцарапанной полировки.

– Ерунда это, Глафира Семеновна, по сравнению с мировой революцией!

Комната Коровяковых досталась нам.

– Лидка в парткоме сидит и под себя гребет! Но мы просигналим куда следует! – злословила самогонщица Комкова, ее шалопутная Светка нашла себе нового мужа и снова без жилплощади.

Огорченная сплетнями, Лида, держась за живот, в очередной раз собиралась в женскую консультацию, где измучила врачей мнительностью по поводу внутриутробных шевелений.

– Скажи спасибо, что ворочается! Хуже, если бы вообще признаков жизни не подавал, – буркнул Тимофеич, доведенный до белого каления.

– А он и не подает… Уже три часа! – помертвевшими губами прошептала Лида и устремилась к специалистам, сунув мне связку ключей: – Иди, сынок, к Коровяковым, мусор вымети! Завтра бабушка Маня приедет и полную уборку сделает.

Разбираясь с незнакомой дверью, я недоумевал, зачем людям целых три замка? Вон дядя Гриша, уходя в магазин, свою каморку вовсе не запирает, а деревяшкой подклинивает, чтобы сквозняком не распахнуло. Отомкнув, наконец, последний запор, я вошел, вдохнул запах чужой жизни и замер от восторга, аж сердце подпрыгнуло: какой простор! Выгороженная прихожая со своим собственным умывальником! Два широченных окна. Встроенный старинный шкаф с полками до потолка. На салатовых обоях большие и маленькие зеленые прямоугольники, оставшиеся от мебели и картин. На рыжем паркете, навощенном до блеска, обрывки газет, шпагата, старые тряпки, коробки, одинокая тапка с дырявым мыском, осколки тарелки, разбитой впопыхах. На широком подоконнике стоял треснувший горшок с квелой геранью, а рядом… Нет, не может быть: телефон, словно вытесанный из черного мрамора, посредине – никелированный диск с отверстиями, в них виднелись цифры, а по внутренней окружности располагались белые буквы от «А» до «Л». Неужели работает? Я осторожно снял трубку, тяжелую, как гантель, прижал к уху и услышал долгий отчетливый гудок. Фантастика! Кому бы набрать? Для начала – тете Вале…

– Аллё, Смольный на проводе! – ответил, но не сразу толстый Мотя. – Кто говорит?

– Слон.

– Ты, что ли, черт? Чего надо?

– Шоколада!

– Весь доели – в жопе зуд. Скоро снова завезут!

– Сам сочинил?

– Нет, Маршак.

– Тетю Валю позови!

– С работы еще не пришла.

– Тогда дядю Юру.

– На угол побежал. Чего передать?

– Привет!

– Откуда звонишь?

– Из дому.

– Ладно врать-то! У вас телефона нет – не положено.

– Теперь есть.

– Заливаешь!

– Честное слово.

– Врать готово! Диктуй номер, я на стенке запишу.

– Сейчас…

На цоколе аппарата в пластмассовую рамку была вставлена бумажка, а на ней лиловыми чернилами выведено: Б-24-17-93. Я продиктовал и положил трубку. Буквально через минуту раздался пронзительный звонок.

– Алло, – ответил я.

– Думал, ты свистишь, Полуяк, – с уважением сказал Мотя. – Поздравляю! Вот Батурины-то удивятся! Ну, пока, цыпленок табака!

«Кому бы еще брякнуть? – размышлял я, и меня осенило: я сбегал к нам в комнату, показавшуюся мне после хором Коровяковых курятником, нашел абонемент «Детской энциклопедии», который Лида добыла случайно, когда шла после совещания в райкоме по Бакунинской улице, а из книжного магазина, где до войны директором был Илья Васильевич, мой пропавший без вести дедушка, хвост высовывается, она заняла по обыкновению очередь, а потом выяснила, что идет подписка на «Детскую энциклопедию». «Не хватит, сейчас кончится…» – вздохнула маман, зная свою невезучесть, но продолжала стоять. И это был тот редкий случай, когда дефицит не кончился перед ее носом. Так я стал обладателем огромного иллюстрированного первого тома изумительного болотного цвета, где рассказывалось все о нашей старушке Земле. Я вернулся на нашу новую жилплощадь с заветной картонкой, на ней был написан телефон магазина, а главное – напечатаны квадратики с номерами томов, выстригавшиеся ножницами при получении книги. Когда я вошел, черное глянцевое чудо оглушительно трезвонило, я снял трубку:

– Павел Петрович, ты куда пропал? Что у нас с говядиной? Ты мне тонну обещал! – пророкотал прокуренный бас. – Я рефрижератор высылаю? Не слышу ответа…

Я нажал на металлические рычажки и набрал нужный номер:

– Книжный магазин, – ответили почти сразу.

– Скажите, пожалуйста, когда поступит второй том «Детской энциклопедии»?

– Вчера пришел. Заходите!

Куда бы еще позвонить? Ага… Номер я помнил наизусть.

– Референт директора 348-й школы слушает! – гордо отозвалась Елена Васильевна.

Оно понятно, ей, вдове профессора, неловко слыть простой секретаршей. В ответ я хрюкнул и бросил трубку. Ирина Анатольевна как-то обмолвилась, что после смерти мужа, выдающегося специалиста по каменному веку, к Свекольской, еще вполне привлекательной старушке, сватались разные женихи, всё какие-то завалящие доценты, и получали от ворот поворот. Лишь однажды подкатил член-корреспондент, но был настолько стар, что его надо было возить на коляске.

Пока я соображал, куда бы еще позвонить, аппарат верещал не умолкая… Из любопытства я снимал трубку и отвечал низким голосом, подражая стражникам из «Королевства кривых зеркал», которые рокотали: «Казнь зеркальщика Гурда откладывается…» Услышав мой отзыв, на том конце провода начинали молоть кто во что горазд. Из ГУМа доверительно прогундели про дивную австрийскую тройку 52-го размера, третьего роста, ее отложили, но надо срочно оплатить и пробить, а это сто семьдесят рубликов плюс благодарность. Секретный голос из Пищеторга сообщил, что в понедельник приедет комиссия главка, нужно срочно подрубать хвосты и накрывать поляну. Из станицы Старомышатской напоминали: утром надо встретить на Курском вокзале две канистры домашнего вина, поезд «Краснодар – Москва», пятый вагон, проводник – Антон. Капризный женский голос назвал Петькиного папашу противным врунишкой и предупредил: если тот не заедет сегодня вечером в гости, то зажжется красный свет и нужно будет ждать потом целую неделю… Наконец прорвалась Батурина:

– Юрка, у вас теперь телефон?

– Угу!

– Общественный?

– Нет, свой в новой комнате.

– Потрясающе! Ну, теперь с Лидкой всласть потреплемся…

В этот момент в комнату без стука вошел незнакомый мужичок в синем халате с чемоданчиком в руках. Он дотерпел, пока я торопливо попрощаюсь с тетей Валей, вынул отвертку, присел на корточки, ослабил два винта в круглой пластмассовой коробке, утопленной в стене, и выдернул раздвоенный на конце проводок, взял телефон под мышку и удалился со словами:

– Пишите письма! Хорошенького понемножку…

…Я шел домой. На улице тем временем появились собачники. Они с благосклонным пониманием дожидались, пока питомцы, задрав ногу, пометят фонарный столб или угол дома. Сегодня собачников больше, чем обычно, и вышли они как-то все сразу. Почему? Включаем дедуктивный метод. Ага! Все ясно: только что закончилась очередная серия польской тягомотины «Ставка больше, чем жизнь». Вот они и высыпали на улицу. Навстречу мне попались такса с кривыми ножками, лисьей мордочкой и ушами, волочащимися чуть ли не по земле, голенастый, не меньше теленка, дог с глазами, налитыми кровью, и курносый сопливый боксер, постоянно облизывающий свою черную приплюснутую рожу. Хозяева смотрели на меня с высокомерием, словно догадываясь: на мою очередную просьбу взять щеночка Тимофеич ответил, мол, ему только псарни в семье после заводского дурдома не хватает. Лида с укором взглянула на мужа и прочитала лекцию о том, что четвероногий друг не баловство, а ежедневная забота и большая ответственность, к чему я пока еще не готов, но она подумает над моей просьбой, когда я принесу дневник с отметками за год. Не зря все-таки в общежитии маман зовут за спиной «парторгшей». Что же получается: на производстве перевыполняют план, чтобы побыстрей построить коммунизм, а я, выходит, должен учиться на пятерки, чтобы мне разрешили завести собаку! Коммунизм-то они когда-нибудь построят, а вот четвероногого друга мне не видать, даже если стану круглым отличником. Предки еще какую-нибудь причину изобретут, чтобы ребенка обездолить. К тому же Лида прекрасно знает, что на одни пятерки учатся только зубрилы! Вот Мишкин старший брат Вовка высидел-таки себе золотую медаль, от усердия один нос остался, а в институт с треском провалился, устроился лаборантом, в мае пойдет в армию, где, как уверяет Тимофеич, из него за два года все знания вытрясут – таблицу умножения забудет.

Я дошел до середины Налесного переулка. Тут живет немало моих одноклассников. В кирпичной пристройке к старинному дому с облупившейся штукатуркой обитает Сашка Гукамулин, он сидит на первой парте со Славкой Чукмасовым. Они друзья не разлей вода, их даже прозвали – Чук и Гук, хотя трудно вообразить более разных пацанов. Чук – верста коломенская, выше меня, и на физкультуре стоит первым, хотя горбится, и наш физрук Иван Дмитриевич все время обещает повесить ему на спину орден Сутулова первой степени. Гук, наоборот, – коротышка, замыкает шеренгу, учится он плохо, перебивается с двойки на тройку, и задача педагогического коллектива – дотянуть его до восьмого класса, а там двери ПТУ широко открыты для всех желающих получить специальность. Стране нужны рабочие руки. Чук же, наоборот, учится на четверки и пятерки, особенно по математике, физике, химии. Стать отличником ему мешает, как заметил Ананий Моисеевич, излишняя вдумчивость, граничащая с идиотизмом, ведь есть вещи, которые не следует анализировать, надо просто запомнить.