Kitobni o'qish: «Отступления от гомеровских гимнов»

Йоргос Сеферис – выдающийся греческий литератор, известный прежде всего как поэт (в 1963 году он удостоен Нобелевской премии в области поэзии), а также как блестящий эссеист и автор оригинального «романа» «Шесть ночей на Акрополе».

Эссе «Отступления от Гомеровских Гимнов» опубликовано впервые на итальянском языке в виде предисловия к коллекционному изданию «Гомеровских гимнов» 1968 года (первая публикация греческого оригинала – 1970 год). Кроме рассмотрения собственно Гомеровских гимнов, замечательного памятника древнегреческой литературы, Й. Сеферис описывает археологическое путешествие на остров Делос, а также дает легкий сравнительный эскиз о мироощущении Гомера и Вергилия.

Ἀθάνατοι θνητοί͵ θνητοὶ ἀθάνατοι͵ ζῶντες τὸν ἐκείνων θάνατον͵ τὸν δὲ ἐκείνων βίον τεθνεῶτες.

Бессмертные – смертны, смертные – бессмертны: эти – живя смертью тех, те – умирая жизнью этих.

Гераклит (фрагмент 62, Дильс)

1. БЛАГОДАРЯ СВЯТОМУ АМПЕЛУ

Лето пылало в Аттике, словно горящая сосна¹. Тогда-то одно совершенно неожиданное обстоятельство и побудило меня написать о Гомеровских Гимнах. Я думал о них несколько недель: они вызывали у меня затруднения. Не потому, что стихи эти трудны сами по себе. Меня пугала филология – большое подспорье и большая помеха для литератора. Впрочем, я считал, что эта наука проделала замечательную работу²: требовать от нее большего я был не в праве. И все же я не решался.

В начале века Поль Валери сказал однажды Андре Жиду: «Кто сегодня занимается греками? Я уверен, то, что мы называем сегодня мертвыми языками, исчезнет в гниении. Мы уже не в состоянии понимать чувства героев Гомера…»³.

Возможно. Хотя, как представляется, Валери не игнорирует эти «мертвые языки», например, в «Морском кладбище», которое, на мой взгляд, является лучшим его стихотворением. Заметим также со своей стороны, что смысл выражения «мы уже не в силах понимать чувства» с таким же правом можно было бы отнести и к героям «Божественной Комедии» и даже (если принять во внимание годы, в которые мы живем) к героям «Отверженных» Виктора Гюго. Действительно, у меня возникает вопрос: может быть, смысл этого («мы уже не способны понимать чувства…»), при строгом размышлении – к этой строгости принуждает меня человек «упрямой строгости» (ostinato rigore) – не обязательно приводит к выводу, что, дойдя до нынешнего нашего состояния, мы не способны понимать какие бы то ни было чувства других.

Так вот, это соображение тоже лишало меня смелости заняться Гомеровскими Гимнами. Были и другие соображения. Например, то, что я рожден в греческой православной традиции, в традиции великих отцов церкви Востока, и это стало моей судьбой, которую я не избирал. Какое же дело человеку с такими предпосылками до языческой теологии? Мысли мои обращались к Назианзину⁴ и к «христианину» Кавафису («Разрыв»)⁵. И, тем не менее, думая о первом Гомеровском Гимне к Деметре⁶ (я всегда видел в нем братание света и тьмы), я вспомнил историю, которую рассказывает в этой связи в «Золотой ветви» Джеймс Фрэзер. Будет уместно привести ее здесь. Речь идет об огромной статуе богини, находившейся в Элевсине, которую англичанин Кларк поднял в 1801 году и подарил Кембриджскому университету⁷.

Фрэзер пишет:

«Во время первого моего путешествия по Греции, – рассказывает путешественник Додуэлл, – эта богиня-покровительница во всей славе своей пребывала в центре тока среди развалин посвященного ей храма. Крестьяне были глубоко убеждены, что своими богатыми урожаями они обязаны ее благосклонности и что после того, как у них отняли статую, они утратили это изобилие».

Отсюда следует вывод:

«Таким образом, в XIX веке от Рождества Христова мы видим, что богиня зерна Деметра возвышается на токе Элевсина и дарит зерно своим почитателям: совершенно так, как в годы Феокрита ее статуя возвышалась, даруя зерно своим почитателям, на токе Коса»⁸.

«Своим почитателям…». Мне было бы трудно утверждать, что я – тоже один из почитателей Деметры. Однако, принимая во внимание движения моей души, думаю, я был бы неискренним, утверждая, что эта история не взволновала меня. Равным образом, взволновал меня и услышанный на Кипре рассказ о пещере неизвестного мне Святого Ампела, куда уже в наше время пастухи ходили посвящать свирели, пастушьи посохи и колокольчики стада, чтобы заручиться покровительством святого⁹. Можно было бы сказать, что это – суеверия непросвещенного народа. Просвещенный читатель, который совершенно уверен в том, что сам он не подвержен ни малейшему из столь распространенных суеверий высшего порядка, пусть первым бросит в меня камень. Древние культы до сих пор не умерли полностью в Греции. Анахронизм? Предпочитаю анахронизм душевной сухости. Предпочитаю это до тех пор, пока модернизированный человек не найдет взамен что-нибудь стоящее.

Так, благодаря Деметре на токе в Элевсине и Святому Ампелу я ощутил близость, необходимую для беседы с Гомеровскими Гимнами.

Эти гимны мы называем по привычке Гомеровскими не потому, что их, все или большинство, создал некий поэт по имени Гомер, а в силу традиции и потому, что они составлены стихотворным размером гомеровских поэм – дактилическим гекзаметром. Это эпос (ἔπη), а не мелос (μέλη), то есть не лирические гимны, как, например, произведения Алкея или Пиндара. Кроме того, языковая форма их чисто гомеровская и указывает, сколь ревностно придерживались наследия Гомера в древности.

Самый ранний из этих тридцати трех Гимнов относят к VII в. до н. э., а возможно, и к более раннему времени, тогда как самый поздний, если не принимать во внимание «Гимн к Аресу», – приблизительно к середине V в. до н. э., то есть, указывая более конкретные ориентирующие пункты – между временем, которое было предположительно terminus ad quem для гомеровских поэм, и рождением Еврипида, которому принадлежит следующий знаменательный стих:¹⁰

ὅτι θεὸς ἢ μὴ θεὸς ἢ τὸ μέσον…

Но что есть бог и что – не бог и что меж ними есть?

Известные нам Гомеровские Гимны сохранились, «потому что, по всей вероятности, оказались объединены с гимнами, приписываемыми Орфею, а также с гимнами Каллимаха и Прокла»¹¹. Эти последние были весьма популярны в александрийскую эпоху¹². При этом Павсаний, хотя избегает, как правило, говорить об Орфее или об Элевсинских мистериях, стараясь соблюдать культовые тайны, отмечает интересное различие между Гомеровскими Гимнами и Орфическими. «Те, кто достаточно занимался поэзией, – пишет он, – знают, что все Орфические Гимны краткие и общее число их невелико. Они известны Ликомидам¹³, которые поют их во время обрядов. Что касается красоты, то они уступают Гомеровским, однако, если говорить о чести, воздаваемой божеству, Орфические гимны превосходят Гомеровские» (IX, 30, 12).

Здесь достаточно отметить различие, вполне определенно указанное Павсанием. Гомеровский Гимн – более пространный, описательный и более литературный, тогда как орфический взвинчивает религиозное рвение. Следует добавить только, что по своему объему известные нам Гимны не одинаковы: некоторые из них равны по величине рапсодии гомеровских поэм, другие, наоборот, – совсем незначительны (я имею в виду Гимны в несколько строк, которые состоят только из воззвания и формальной концовки, содержа таким образом рамки, в которых рапсод мог поместить, в зависимости от вдохновения, эпизоды из мифологического жития бога).

Рассказывая о гиперборейских девах, особо почитаемых на Делосе, Геродот сообщает, что Олен, муж ликийский, составил о них гимн и что он же «создал и другие старинные гимны, прибыв из Ликии» (IV, 35).

Об этом Олене сообщает Павсаний. Приведу только следующее сведение: «Олен, а впоследствии Памф и Орфей создали поэмы» (IX, 27, 2). Следовательно, Памф жил позднее. Однако наши сведения о них обоих крайне скудны. Об Олене мы знаем также, что поэтесса Бойо, завершая один из своих гимнов, говорит (Павсаний, Х, 5, 8.):

Ὠλήν θ΄͵ ὃς γένετο πρῶτος Φοίβοιο προφάτας͵

πρῶτος δ΄ ἀρχαίων ἐπέων τεκτάνατ΄ ἀοιδάν.

Также Олен, что первым стал прорицателем Феба,

Первым он же и песню сложил из словес стародавних.

Что касается Памфа, то Флавий Филострат, известный нам своим «Аполлонием Тианским», которого он написал по заказу императрицы Юлии Домны, в диалоге «О героях» (693) вкладывает в уста одному из действующих лиц, Ампелургу (Виноградарю), следующие слова: «и Памф мудро поразмыслил, что Зевс был тем жизнедатным элементом, благодаря которому все произрастает из земли, однако словом он пользовался весьма простодушно и пел о Зевсе пренебрежительные стихи. Стихи же Памфа следующие:

Ζεῦ κύδιστε͵ μέγιστε θεῶν͵ εἰλυμένε κόπρῳ

μηλείῃ τε καὶ ἱππείῃ καὶ ἡμιονείῃ

Славный Зевес, из богов величайший, навозом объятый,

Что от овец и коней, а еще и от мулов остался».

То есть, как сообщает здесь Филострат, Памф считал, что Зевс был жизнедатным элементом, позволяющим произрастать всему из земли, и подчеркивает это с примитивным простодушием, изображая бога погруженным в разного рода удобрения.

Два эти стиха, вырванные неизвестно из какого контекста, этот своего рода изувеченный рассказ явился ценной находкой для фанатичных христиан IV века. Григорий Назианзин Богослов ухватился за него, чтобы украсить иступленные издевки инвектив «Против императора Юлиана», восклицая: «Ὀρφεὺς παρίτω μετὰ τῆς κιθάρας καὶ τῆς πάντα ἑλκούσης ᾠδῆς͵ ἐπιβρεμέτω Διὶ τὰ μεγάλα καὶ ὑπερφυῆ τῆς θεολογίας ῥήματα καὶ νοήματα·

Ζεῦ κύδιστε͵ μέγιστε θεῶν͵ εἰλυμένε κόπρῳ͵

μηλείῃ τε καὶ ἱππείῃ καὶ ἡμιονείῃ͵

ἵν΄ ἐντεῦθεν͵ οἶμαι͵ δειχθῇ τὸ ζωογόνον τοῦ θεοῦ καὶ φερέσβιον…». «Да явится Орфей с кифарой и все увлекающей песнью, да возгремит он Зевсу великие и необычайные богословские изречения и мысли:

Славный Зевес, из богов величайший, навозом объятый,

Что от овец и коней, а еще и от мулов остался.

чтобы таким образом, как я полагаю, показать жизнедатность и жизненосность бога…». («Против императора Юлиана», I, 115).

«Богословские изречения» (θεολογίας ῥήματα)… Во времена Памфа богословия, естественно, не существовало. Античная религия (не юлиановская) не знала ни священных книг, ни догматического жречества, ни первородного греха. Это была религия многогранная, если угодно, и при этом весьма вместительная: она предоставляла место и Неведомому Богу – место, которым охотно воспользовался апостол Павел, как сообщают о том «Деяния апостолов» (XVII, 16 и далее). Она не особенно говорила о любви, это правда, но зато и не проявляла лютости любви – ей был чужд фанатизм. Поэтому, как мне представляется, единственное, чему учит этот риторический взрыв, это тому, как опасно живущим значительно позже судить и осуждать давно умерших, наделяя их собственным образом мышления.

Но оставим этот диспут. Наши Гимны называли также воззваниями (прооймиями). Воззванием к Аполлону называет «Гимн к Аполлону» Фукидид. А Пиндар говорит: