Kitobni o'qish: «Преступная гардеробщица»

О книге

Роман о том, как творческий театральный тандем становится любовным, и превращает мечту в шедевр – наперекор обстоятельствам, замешанным на криминале.

Часть 1. Хрустальный корабль

Полосатая зебра сказала:

— Выпить водки, что ли, – не вопросом даже. – Именно. Пь-сят грамм.

Прихватив и закуску, удалилась с добычей за столик.

Мартышка, была её очередь, помявшись, перегнулась через прилавок к буфетчице и тихонько, чуть не в самое ухо, что-то проговорила.

– Шоколадку? – тоже негромко переспросила буфетчица.

— Ну да. Вон ту, фиолетовую, с орешками и изюмом, — с досадой повторила мартышка, оглядываясь по сторонам.

— Шикуешь!!! До зарплаты-то ещё и-го-го! – зебрин голос, как из зала суда.

Мартышка чуть дрогнула, но лакомства не выпустила:

— Я сыну, и потом, в долг, – бросила она, обернувшись.

Зебре же явно не хотелось сидеть тихо и мирно, не сбавляя громкости, она переключилась уже на всех присутствующих:

— Вчера, представляете? Сняла дома колготки. И что, думаете?

Никто и не думал ничего думать.

— Нет, я вообще не поняла, ну что за… Ну просто все ноги полосатые, чёрно-белые снизу доверху.

Тишина.

— Ну с какого, спрашиваю, такого дуба?.. За-по-лос-сатили мне ноженьки мои белые – за здорово живёшь, – сменив тон, запричитала зебра Ярославной былинной, выставив в проход свои весьма стройные и впрямь, весьма полосатые ножки. – Вот вам бы, как? Понравился бы такой боди-арт?

Отклика так и не последовало.

«Однако… Разве им можно водку на работе, да ещё в таком виде?», – только что вошедшая посетительница ничего подобного и представить не могла. Не зря, прежде чем впервые отважиться заглянуть сюда, всякий раз робела перед дверью – массивной и элегантной одновременно. Но невиданная дверная рукоять, вроде органной трубы, поблескивала металлом прямо магнетически – и рука сама потянулась к ней.

То оказалась дверь в сияющий, открывающийся лишь избранным, мир. Просторные стеклянные поверхности столов сверкали, как глыбы льда под солнцем, спинки стульев, вытянутые в высоту и изогнутые, тоже испускали сияние – полированной стали. Картины на стенах щедростью красок соревновались с пёстрым буйством витрины.

А ароматы… Журчанье негромкой музычки, даже оно казалось вкусно пахнущим и определённо – не дешёвым.

«Мартышка что-то там… про долг. Правда, можно в долг? Ох, я ведь здесь всего ничего». Не женщина, и не девушка, – существо, облаченное во что-то специфически линяло-синее, заворожённо, как дитя навстречу Деду Морозу, приближалось к сказочному прилавку.

— Слушаю вас.

«Носом в стекло!»

— Я ещё… Я не выбрала.

Попробуй, выбери! По очереди попробовала глазами: сделанные детской песочной формочкой заливные, застывшие в них как в янтаре кубики мясного ассорти, заверенные печатью лимона и росчерком петрушки; дивные овалы бисквитных рулетов с бежево-кремовой начинкой и шоколадной глазурью, целый цветник кубиков канапе с розово-прозрачными ломтиками рыбы, светло-жёлтыми сырами, зелёными огурчиками и чёрными маслинами.

Н-да, существа любят глазами. В недрах их пыльных карманов, можно добыть, как сейчас, например – одну скомканную бумажку. Как сделать правильный выбор, как не ошибиться? Чай безо всего – ну не блокада же, в самом деле! Если только пирожок – куда с ним? Так хотелось бы по-настоящему, не торопясь, посидеть за прозрачным столом, на диковинном стуле с тонкой ажурной спинкой – ни в одной прежней столовке таких не бывало.

Буфетчица, сущий ангел буфетный – не думала торопить.

— Мне, пожалуйста, пирожок с этим… с капустой, один… Кхм-кхм. И ещё чаю… В долг. Можно?

«Будь что будет!»

— Почему же нельзя? Можно, конечно, – запросто, по-домашнему откликнулась просторная на вид буфетчица, улыбаясь настоящей улыбкой, как своей родственнице или подруге. – Я запишу, в получку отдадите.

И пирожок на тарелочку, чашку на блюдечко, и любезность улыбки через край.

Надя, или Евфимкина Надежда Владиславовна, как значилось на ее нагрудной «визитке» – без них им нельзя – так неожиданно проникнув на эту территорию сплошного благополучия, почувствовала себя… Чудесным образом спасшейся от всего нескладного, неразрешимого, что осталось за талантливо-уютными стенами. От необычности даже не хотелось спать – может, на всех тут нападает удвоенное какое-то бодрствование? Чтобы не упустить ни кусочка приятности, ни мгновения комфорта.

И музыка журчала, и немногочисленные гости негромко переговаривались (зебра, и та присмирела), и никто не обращал на Надю ни малейшего внимания – сиди, хоть до утра.

Хорошо бы! Только… Как ни ювелирны были надкусывания, замедленное обладание пирожком подошло к концу. Значит, и славному убежищу – конец. «Убежишь ещё в убежище? А как же! Сбегу, как только…»

— У вас тут так хорошо. И тепло, – вырвалось на прощанье.

Понимающая буфетчица разулыбалась вновь – без тени наигранности: «Приходите ещё!»

Покинув лучезарный буфет, Надежда вернулась к себе, на свой капитанский мостик – для несения службы. Крошечный, не бог весть какой надёжный, мостик посреди огромной пустой массы воздуха. Уже было пора. Скоро, скоро побегут сверху юнги, посыплются со звоном, как спелые горошины. «Маугли» – недлинный спектакль.

Так уж сложилось, и ничего с этим не поделаешь: каким бы захватывающим не было представление, стоит занавесу упасть, тут-то силе искусства и конец! Измена! Зрителей срывает с мест – не зря сиденья железно прикручивают к полу – несёт прочь, как оглашенных, назад, в обычный мир – и чего они там забыли? Затормозит кто-нибудь из маленьких, тут как тут большой взрослый – силой вытащит наружу. Неужели все из-за одёжки, оставленной в гардеробе? Чтобы побыстрей, чтобы в очереди не стоять.

И они накатывались неотвратимым кричащим потоком, окружали с двух сторон и смыкали кольцо у Надеждиного барьера.

А когда-то, давно ещё, один мальчик, сам немного похожий на кого-то сказочного из-за своих льняных кудрявых волос, всё же не захотел уходить, когда закрылся занавес. Он был уже школьник, и пришёл в театр без папы и мамы. Билетёрши не заметили, что он остался в зале. Ему показалось ошибкой то, что произошло в конце спектакля, и он решил сказать об этом «им там». Он знал, как можно исправить.

Свет в зале потух, но страшно не было. На сцене слышался шум – передвигались декорации, слышались грубые несказочные голоса. Когда и они стихли, мальчик в пятом ряду встал со своего места и направился к кулисе. С бьющимся сердцем поднялся по деревянным ступенькам и тихонько отодвинул – какой же он тяжелый! – бархатный занавес. Сделал шаг на сцену… Чья-то рука тяжело легла ему на плечо…

И всякий раз подступало волнение. Ведь требовалась невероятная, просто сверх- проворность челнока. Да и сила. Евфимкина Надежда Владиславовна не только не отличалась ни тем, ни другим, но как раз полным и непоправимым отсутствием и того и другого. Она вся была – выдающейся, редкой замедленностью реакции, речи, движения. Не только бодрствовала не спеша, но и сну умудрялась предаваться неторопливо. А по силам ей был – ну, альбом там с открытками, ну книжка или журнал – с её невеликим ростом и чахлыми ручками, смахивающими на лапки некрупной птицы.

Она ещё не научилась не изумляться, обнаруживая себя стоящей у широкого то ли барьера, то ли прилавка, в готовности номер один – справиться со стихией. Подбадривала себя: «Да ведь и мечтать не смела! Приблизиться к этой невероятной – снизу доверху бутафорщине, из-за которой зрители то и дело проливают совсем не бутафорские слёзы. Стать соучастником тонкого вдохновенного обмана – под названием театр».

Вообще, театр, самый первый в её жизни, ошеломил Надю ещё в нежно-детсадовском возрасте, когда они приходили туда с мамой. Позже, уже школьницами, их с подружкой после спектакля охватило вдруг отчаянное любопытство – что там у него внутри, у этого театра, кто там ещё остался в домиках с янтарно-леденцовыми окошками, и что они там делают? Мало им было сцены с её видениями. А откуда они там всё брались, как? Это вам не начинка внутри конфеты. После экскурсии на кондитерскую фабрику весь класс знал, как конфетное «тесто» отливалось в формы и запеленывалось в разноцветные одёжки-фантики.

Театр – не одна сцена. Это-то и будоражило, толкало на авантюру. Вместо раздевалки понеслись со свистом вверх-вниз по лестницам, по коридорам мимо остальной публики, опять по лестницам, и вот, через одну дверь, сами не зная как, проникли в другой коридор, где уже никакой публики. Только десятки дверей, которые они со страхом – не столь уж страшным, сколь озорным – приоткрывали. Рюши, перья, россыпи блёсток, гирлянды пуантов, гроздья пачек – настоящих балетных пачек, висящих пачками. И полумрак гримёрных, и их запах – запах тайны и волшебства…

Фея, обёрнутая газовым облаком, небрежно дымящая длинной-предлинной сигаретой в мундштуке, смотрит телевизор. Настоящий сказочный принц в чёрном бархатном камзоле и шелковой блузе с бантом – за фанерным журнальным столиком с телефонной трубкой в руке.

Увидев двух очумелых девочек, принц, в свою очередь не на шутку очумев, прижал трубку к бархатной груди и испуганно прошептал: «Девочки, вам кого?!»

Кого-кого! Да им же никого, да им просто… Попятились и бросились бежать, не сговариваясь, отпихивая друг друга, будто кто-то гнался за ними, катились с лестницы, чуть не переломав ноги, повизгивая от восторга: ведь каким-то чудом занесло их в самое потайное место в театре, в запретное место – в закулисье! В конце лестницы чуть не сшибли с ног какого-то мальчишку, а он-то что здесь позабыл?!

Отыскать ту заветную дверь позже, во взрослости – не тут-то было! Может, она и была на месте. Только всё портила табличка «Посторонним вход воспрещен!» Возможно, её повесили после набега двух восьмилетних девочек, а возможно, была она всегда, да её не заметили в тот раз – из-за малого роста.

«И вот теперь я здесь, тоже в особенном месте – в том самом, с которого, страшно сказать… начинается театр». Русская неблагозвучная «вешалка» переделалась в иностранный «гардероб», но суть-то осталась. И в том, куда в конце концов занесла её судьба, даже не спросив, Надежда, помимо удивления и некой неловкости, ощущала и другое: что-то определенно начинается, и происходить это «что-то» будет… немного холодело внутри – не без её участия.

Кто бы мог подумать, что такая чисто теоретическая и безобидная, в общем, вещь, как заседание театральных критиков, обернётся вдруг на Надину голову самым что ни на есть практическим результатом. К тому, что Надя была своим человеком на таких посиделках, все давно привыкли. Никто уж не помнил, что никаким критиком она в жизни не была – только зрителем. Но зрителем-то, в том-то и дело, не простым, а выдающимся среди зрителей – с таким чутьем, что иному критику не грех позаимствовать. Где подлинник, а где подделка – тут её не проведёшь.

Так с самого детства и не смогла отделаться от этой тайны: что же всё-таки там, за янтарными окошками? По всему за ними должно было жить счастье. Пришлось ходить на самые разные постановки, не обязательно с окошками, чтобы убедиться, почувствовать это счастье – пусть на расстоянии, непонятно как слетающее с деревянных подмостков, «сделанное» кем-то другим, но так – что подчас его нельзя было отличить от самого настоящего.

При общей показательной никчёмности в житейских делах, когда надо было попасть на спектакль, Надежда перевоплощалась в настоящую ловкачку, а то и в авантюристку. Особенно в условиях отчаянной нехватки денег. Уловки, знакомые большинству нормальных студентов, с годами вылились в отточенную систему: перехват спектакля на стадии сдачи или прогона – верх удачи, затрат никаких; проход по пригласительным, если перепадали. К абсолютной халяве Надя не стремилась, и то, что время от времени приходилось покупать билеты, считала справедливым. Как правило это были «самые-самые» по цене – входные.

Бывало, после очередных посиделок в кругу профессионалов Надежда натыкалась вдруг в прессе на высказывания – такие, что опешивала. «Ба! да это я уже где-то слышала»… А в следующую минуту – ба! да это ж я сама и говорила! В прошлый понедельник, на обсуждении. Ну так что? Ведь она не специалист, что ж плохого в том, что её мнение совпадало с мнением специалистов.

На последнем-то заседании всё и стряслось. Задиспутировались в пух и прах со Светой Петровой, завлитом одного уважаемого театра. До того, что не заметили, как на улице стемнело и, кроме них… да никого уже не осталось в гостиной Дома актера, где они собирались. Со Светланой они были знакомы со школы, и в те годы частенько вместе проворачивали операции по попаданию на премьеры. Но позднее их развело по разным вузам.

Разговор их, казалось, уже существовал сам по себе, едва затихая, тут же самовоспроизводился. Непонятным образом одна тема перетекала в другую, иногда же, наоборот, из-за случайного слова, река разговора круто меняла русло и текла себе вспять. Из гардероба не раз уже доносилось нервное – про вынужденную ночёвку, про то, что сверхурочных никто не платит. То ли обсуждаемый спектакль – с претензией на небывалый, но слишком уж крикливый авангард, был причиной, то ли просто давно не виделись.

Всё же Надя осторожно подталкивала приятельницу поближе к раздевалке: «Неудобно, люди ведь, и правда, не обязаны здесь из-за нас ночевать».

— Ты бы показала при случае что-нибудь из того, что пишешь, никогда не видела, — попросила Светлана.

Вопрос застал Надю врасплох. Писать что-то, кроме своих статей и отчётов по исследовательской работе, ей не приходилось.

— А что я пишу? Ты о чём?

— Здрасте, о чём! Хочешь сказать, что ничего не записываешь? Рецензии свои, соображения, может, поценнее иногда, чем у этих наших, подзамшелых профи. Они, кстати, не стесняются тырить твои же мысли, не комплексуют.

— Да ладно… Какие рецензии? Я же просто… как зритель…

— Странно. Что, в самом деле, никогда не думала стать не просто зрителем? Да ты ведь театром пропитана насквозь.

Надя задумалась, засмущалась вроде.

— Как тебе сказать… Для меня моя работа тоже значит… Да вообще всё. И не просто значит, я ее люблю. Любила… – и опустила глаза. – Сейчас просто такое настало… Торричеллева пустота вместо института. Преподавать думала, да… Голос не тот, никто толком не слышит.

— Надо же, а я думала, ты прирождённый театрал.

Света, видно, уже и не помнила, в какой институт поступала Надя, потому что после окончания школы, если они и встречались, то только в театрах.

— Ну, да, если честно, бывает со мной… – призналась Надя. – Закружит … вот бы слиться с театром – совсем. Но потом, знаешь, думаю, это что же получается? Если я буду находиться в театре, служить ему с утра до вечера, то когда же я буду служить зрителем? Тут, видишь ли, одно из двух.

Озадаченная Светлана, помолчав, нехотя изрекла что-то вроде: «Ну да, профессия – зритель?» И, застёгивая свой уютный пушной жакетик, вдруг без перехода, выстрелила собеседнице прямо в лоб:

– А кстати, а как у тебя сейчас с работой? – не скрывая повышенного интереса к Надиной курточке: похожие носили лет пятнадцать назад, еще в их студенчестве.

Надя, поглубже засунув руки в карманы куртки – последние перчатки были потеряны еще осенью – попыталась отделаться:

– Обещали в одном месте…

Но Светлана превратилась в ушлого следователя: дай ей точные факты, цифры; и в этом напоре вроде бы просматривалось даже настоящее участие. Добившись своего – чистосердечного Надиного признания, Светлана слегка нахмурилась, но тут же неожиданно расцвела:

— А знаешь что? А пойдём-ка к нам в театр!

Надя уставилась на подругу, не понимая.

— К вам? В теа-атр?

— Платят, правда, немного… Ну зато вовремя.

— Нет, послушай… Да у меня ведь и образование, ты же знаешь… Ты меня слышишь? – недоумевала Надя.

Светлана же, похоже, слышала только себя и видела перед собой только своё – не Надю, а свершившегося театрального деятеля.

«Забудет. Не она первая», – успокоила себя Надежда, распрощавшись наконец с завлитом.

Не тут-то было. Трезвые размышления не выдержали напора нахлынувших глупых надежд: «Неужели театр?» В лицо хлестнула немилосердная метель, ну и пусть! И вихрь закружил, но не снежный… И внутренне обмирая, Надежда уже не понимала, от чего она больше дрожит – от избытка чувств и мыслей или от холода. «Всё же курточку надо бы поменять. Стыд какой-то, безденежье – безодежье».

Дома она, не раздеваясь, первым делом набросилась на старый книжный шкаф, откопав в самой его глубине груду старых конспектов. Посреди физик и алгебр затесалась и ещё одна, на вид обычная – с физиком Майклом Фарадеевичем, как она его ласково именовала, на обложке, общая тетрадь, 48 листов. Но внутри – да, это она! Не по физике.

«Тетрадь

по умственному труду

ученицы 21-го кл. средней школы №_

Евфимкиной Надежды»

Полистав успевшие немного обветшать странички, Надя с удивлением поймала себя на том, что… зачиталась. Так много открылось нового. Да она впервые всё это видела. Кто это всё писал? Про один из самых известных спектаклей всех времен и народов. «А-а, а я и не знала, что про него у меня есть…»

«…да и сам Антон Павлович в своё время очень бывал недоволен артистами, которые «не делают решительно ничего из того, что у меня написано». Актёры либо свято чтят традицию, либо сговорились и, как и сто лет назад, продолжают изо всех сил делать не то. «Вышла у меня комедия, местами даже фарс… Вся пьеса весёлая, легкомысленная…»

Глас вопиющего в пустыне! Что? Ломать комедию?! Никто ничего и не думал ломать, её просто опять, в сто пятьдесят первый раз, не заметили».

«Ох! Я, что ли, и впрямь – критик?..»

… — Вот! Я вам привела замечательного человечка. Может, найдётся что-нибудь?

Светлана в эйфорийном порядке сдержала слово – прямо на следующий же день. Надежда не то что собраться с мыслями, мало-мальски привести себя в порядок не успела. Ни причёски… Впрочем, слово «причёска» давно уже стало условностью – тёмно-пепельные волосы были не настолько коротки, чтобы называться стрижкой, и не достаточно длинны, чтобы носить их распущенными – в результате неприглядный пучок. Ни наряда презентационного. К обладанию таковым она относилась уж совсем наплевательски. Только и сообразила, что тетрадку свою прихватить для прикрытия – вдруг пригодится.

«Ну и что так волноваться-то! Раз привела Света к администратору, то что? Что они могут предложить? Какого-нибудь агента 007 по распространению билетов. Ну какой из меня агент!»

Каждая папка с делом, каждая скрепка и даже дырокол и сам стол выглядели так, будто систематически посещали дорогого косметолога. Главный администратор, украшенная красивовисящими серьгами, ухоженная, как выставочный экземпляр гончей, не на шутку прониклась пониманием. Красивое лицо стало ещё красивее, щедро покрытое улыбкой в знак добрости, голос сделался мягким, как шоколад, с благотворительным привкусом.

— Вот если бы всего только двумя деньками раньше, только двумя – у нас было местечко в администрации. А сейчас осталось только… на гардеробе, – взволнованно произнесла начальница из своего высокого кожаного кресла, подавшись корпусом навстречу двум посетительницам, вяло подпирающим стол с двух сторон – стоя.

«Тогда уж на гардеробчике, – «человечку» вдруг странно занемоглось, он безнадёжно терял равновесие в широкой и бездонной реке доброты. – Ну и… а причём тут вообще гардеробчик-то этот?»

— Чисто случайно – мы держали его для племянницы нашего главбуха, но она в последний момент… передумала, по семейным обстоятельствам. Можно приступать хоть завтра.

Главный администратор, казалось, еще чуть-чуть, и не справится с избытком любезности и тихой гордости за себя – всегда ведь более сильный человек может поддержать более слабого, если захочет. От шоколада стало совсем липко, и обычная замедленная Надеждина реакция беспомощно завязла в нем.

«Это… она это серьезно?»

Надя бросила взгляд на спасительную дверь, мечтая о вежливом, но быстром отходе, но, не успев сделать и шага, услышала, как Светлана произносит слова благодарности главному администратору – торопливо, будто боясь, что та передумает, взволнованно и искренне.

— Поработаешь какое-то время, ну… пока не подвернётся что-нибудь. Платят – правда, без задержек, – подытожила подруга, когда они уже были по другую сторону двери в нарядный кабинет. Голос её звучал торжественно, и вид был вполне довольный.

Ноги, да вот, именно ноги почему-то трудно стало переставлять – будто удивление поразило и их. Захотелось прилечь… Но и присесть-то было некуда. У просторного окна в коридоре Надя всё же притормозила. Через окно был виден служебный вход в театр. «Каких-нибудь пять минут назад я вошла через него. Вошла Я – какой ни есть, но собой. А выйду теперь… Кем?» Светлана, закурив, с чувством выполненного долга, продолжала что-то горячо внушать и разъяснять:

— Расширение штатов… не стоим на месте… у нас в литчасти, может уже через месяц, да, вполне может быть… А чего мы тут стоим?

«Нет, как же это? Да не смогу я. Надо же знать, как…Там ведь люди работают… со столетним стажем. Живого Станиславского видели… и Немировича с Данченкой в придачу», — вместо того чтобы отвечать голосом на голос, беззвучно беседовала сама с собой Надежда.

… На автобусной остановке пропустила свой автобус – всё еще не распростившись с желанием броситься назад, бегом в кабинет главного, и как можно вежливее поблагодарить её и извиниться за беспокойство. «А Светлана? Ей-то я что скажу? Ведь она первая, кто действительно похлопотал, да так неожиданно… С другой стороны – сколько ещё ждать? Чего ждать? Новой лаборатории, которую открывают… вот уж третий год, и будут открывать ещё столько же? Всё этот госзаказ… Могучий лютый зверь, непознанный и непобедимый. А на переводе статей – далеко ли уедешь! И до дому не успеваешь доехать – килограмм-другой, еды – вот и весь заработок. На лекарства родителям и то не всегда хватало». Про деньги – да, приходится про них думать, хочешь не хочешь. Не купленная колбаса не огорчала. А вот книжка… Одна, особенно. «Ну почему их не хватает на книжки-то?!..»

Поначалу не знала, как встать, что сделать с руками, с выражением лица. Шутка ли: оказаться по ту сторону барьера – впервые. Все там, а она здесь. Одна, против всей армии зрителей! Ещё только вчера сама зритель с головы до ног. А теперь стой тут – будто в одежде, вывернутой наизнанку. Как-то надо было… что-то надо было придумать – самостоятельно. Среди гор перелопаченных учебников не было ни одного – по теории гардеробного дела.

Вдруг возникло чувство: она стоит на капитанском мостике, и этот огромный корабль подвластен её воле. Если она захочет… Но чего от него хотеть, она понятия не имеет. Знает только, что в этом что-то есть новое для неё: стоять вот так прямо, чуть приподняв подбородок, наискосок простреленной сильным лучом солнца, вглядываясь вдаль и плыть, рассекая… немного печально и гордо. Если получится – гордо. Несмотря ни на что.

Здание театра было вылитым кораблем – наверху даже окна-иллюминаторы. И это был стеклянный корабль. Или хрустальный.

A crystal ship is being filled

A thousand girls, a thousand thrills

«Тысячи девушек, тысячи трепетов и тревог

Заполняют хрустальный корабль…» ¹

Весь из сияющих прозрачных панелей. Огромный, снизу доверху – сплошной кристалл, обрамлённый снаружи окружающим миром. Правда, миром… невзрачных коробок для массового проживания, предельно статичных, к тому же. Из-за этой-то статичности смахивало на то, что прозрачный (или призрачный) красавец во всем своем великолепии давно и прочно то ли сел на обычную мель, то ли, не дай Бог, столкнулся с фатальной подводной льдиной.

Лже-гардеробщица поняла, что на неё одну ложится ответственность за спасение. Никто другой ведь просто не подозревал об опасности. Как могла, принялась спасать корабль. Надо было подольше, понастырнее всматриваться во всё, что вокруг капитанского мостика, и картинка, послушная взгляду, менялась. Можно было увидеть что угодно – из коллекции своего потайного кинотеатра. И даже почувствовать – синусоиды волн под днищем, брызги, соль на губах… В общем, на корабле ещё ладно – можно было поработать. Его приручение – не шутка. И это — определённо что-то новое.

В союзниках ещё были сады, целых два: один вдоль стеклянной стены, на границе между внутренним и внешним миром – с тропическими пальмами, гигантскими фикусами, кактусами, олеандрами; и второй – в пространстве под высокой просторной лестницей, ведущей в зрительный зал. Роскошь и разнеженность растений удваивалась на фоне белых безжизненных пространств по другую сторону сплошного стекла. В этом вызове декабрьской стуже было что-то… дерзкое, греющее и вселяющее надежду.

Второй сад под лестницей – ещё более знойный – из-за того, может, что располагался за глухим толстым стеклом со специальной подсветкой. Искусственное солнце – то ли из-за какой-то неисправности, то ли согласно изощрённому замыслу – испускало зеленоватое излучение. Зелень, освещённая зелёным, притягивала и… настораживала. Чрезмерная пышность, тяжесть, не совсем растительная даже, а скорее, подводная, осминожья какая-то – медлительная и хищная. И совершенно безмолвная. Отравленный сад глубоководной Спящей Красавицы. Никакому принцу ни в жизнь туда не продраться.

Подойдя вплотную к стеклянной стене, Надя припадала к ней, замирая, забывая о времени. Будто не было непроницаемой преграды, и от влажно-терпкого дыхания джунглей перехватывало собственное. Один раз, рассматривая незнакомое растение, вдруг охнула в испуге и резко отпрянула от стекла. Под блестящими мясистыми листьями монстеры вроде что-то чуть пошевелилось… Уф! Всего лишь ствол бурой лианы, выгнувшей спину. Да, явно не хватало в этом пейзаже громадной ленивой анаконды или питона.

Кусок неподдельных тропиков, бронированный стеклом такой толщины, что завопи изнутри хоть сам Оззик – кто его услышит? Как же проходят внутрь? Где дверь? Ведь это растительное буйство нуждается в непрестанном уходе. И кто же этот мастер? Как-то было недосуг расспросить об этом на первых порах. На первых порах хватало и других вопросов.

Новенькую неслучайно поставили посредине, в самой выпуклой точке кривой гардероба. Очень скоро стало ясно почему. Маститые гардеробщицы, не ведающие законов физики, отлично между тем знали, каково на этом бойком местечке: зрителепоток, стекающий с двух широких лестниц с одной и с другой стороны, чуть не целиком прибивало именно к нему. Чтобы скрыть волнение, Надежда, опережая каждого нового посетителя, не давая опомниться, бросалась к нему навстречу с улыбкой нежданной радости и словами: «Здравствуйте, добрый вечер!»

Улыбаться – это самое нетрудное из всего. Так всё и горько и забавно, и не совсем реально на новом месте. И неизбежно – при данных обстоятельствах. Ведь нельзя же было подвести Свету – та хлопотала от чистого сердца. И тетрадку ей забыла тогда показать, а теперь-то, наверно, уже и ни к чему. С того памятного дня, как они вдвоем посетили сиятельный кабинет, Надя больше не видела приятельницу. Ну а какие у завлита могут быть дела в гардеробе? Как появится что-нибудь новое, тогда она и придёт.

Не работа, а отработка чистосердечных хлопот. Будто только так и надо – стоять за этим барьером-прилавком, и все! А с тем, что она была едва видна из-за своего прилавка, уж ничего не поделаешь – не вставать же на табурет!

Вообще, разоблачающихся заставало врасплох редкое для такого места, как вешалка, радушие мини-гардеробщицы, и даже если возникал затор, из него не вылетало ни искорки негодования или возмущения; ни единого обидного слова в адрес малопригодного роста или рук. А ведь бывали одежды с такого плеча!.. И надо было достойно исполнить гардеробное танго, не размыкая тесного объятия с полупудовой дубленкой или тулупом – до самой последней точки, до повешения на крюк. Не споткнуться, не рухнуть при этом вместе с ними на пол… Ох, как не хватало для этого порой если не ещё одной пары рук, то хотя бы их величины и цепкости. Вот отдавать номерок было гораздо приятнее, особенно в руки детей – они воспринимали это как нежданный подарок и чувствовали собственную важность в этот момент.

Раньше никаких претензий к собственным рукам у Надежды не было. Прежней её работе они не вредили, наоборот, вполне помогали: листать книги, журналы; держать авторучку, чтобы строчить конспекты, статьи, заполнять формуляры в библиотеках, отвечать на письма научных оппонентов.

Со школьных лет Надя, с виду девочка как девочка – когда дело доходило до физики, химии, алгебры, становилась выше сверстников на голову. «Ястребиное око», брутальнейший из отряда учителей, возвращался в человеческое состояние только в одном случае. Когда у доски отвечала Надя Евфимкина. Ни глумления, ни насмешек, ни убийственного сверкания и впрямь точь-в-точь ястребиных очей. «А кто знает? Скажи! Я его спрошу!» – от каждого из этих восклицаний с интонациями насылающего кару обмирали, окончательно теряя дар речи, и двоечники и хорошисты. Кроме одной учащейся – Евфимкиной. К ней они просто никогда не адресовались. Учитель даже не просил повторять её погромче, хотя голос у неё был тише всех в классе. Он её слышал хорошо.

Может, ученица была влюблена в своего учителя? Вовсе не обязательно. Во-первых, он был стар – лет тридцати, не меньше. Во-вторых, он и учителем-то не казался – с таким пугающе-гордым видом являлся он пред очи тридцати недостойных его прихода лоботрясов. Никто ни разу не видел его улыбки. Наде всё казалось, что то, что он забрёл к ним на урок – какая-то фатальная ошибка, что его знаниям – им просто тесно до неприличия в их средней школе, и было ясно – эта теснота и невозможность воспарения причиняли ему страдания.

Почему он не мог изменить того – кто ж знает? Скорбная гордость, загадочность, и при этом… пиджачок, который явно прижился на нём где-то с его девятого класса, и, главное – брюки… На ком-то другом они выглядели бы просто уморительно. Когда их носитель нервным циркулем мерил классные ряды от парты к парте – а он только и знал, что их мерил, – штанины вызывающе и совершенно идиотски задирались выше носков – веселя? – если бы! Пугая всех и без того запуганных учеников.

Вот где загадочность-то: почему всё-таки они были такими издевательски короткими? Как показало дальнейшее, специалисты в области точных наук совершенно не способны с точностью рассчитать длину своих штанин. Как, впрочем, и рукавов. Хотя нет, не неспособны. Им просто по барабану всякая там длина штанин.

И потом, если всё списывать на влюбленность, тогда получилось бы, что Надя была влюблена поголовно во всех учителей – судя по оценкам. Но по всем другим предметам успевать было совсем не трудно и даже немножко не интересно.