Kitobni o'qish: «Пустая ваза»
Часть 1
Пень
я пень. Это все, что от меня осталось. Еще в ранней юности,
когда я был тонким стройным деревцем и рос среди могу-
чих сосен, дубов и берез, пришло ко мне неясное томительное
чувство; еще не видя солнца, но чувствуя сквозь густую листву
над моей головой его матовый свет, его нежное тепло, я начинал
трепетать ветвями, сбрасывая ночную росу и, закинув голову на-
верх, с замирающим сердцем искал его лучи. Прекрасное Солнце
в далекой, таинственной вышине стало моей чудесной мечтой,
моей первой любовью.
О! как я раздвигал моими упругими ветками чужие ветви, как
я рвался наверх! В моем стремлении к свету и теплу был весь
смысл прожитого дня…
И однажды я стал выше других деревьев и здесь, наверху,
на вершине моих стараний произошла моя первая встреча с удивительным солнцем.
Оно было прекраснее, чем я о нем думал, чем оно мне являлось в моих мечтах;
я был в восторге от каждой встречи с моей любовью на заре и груст-
но наблюдал ее пылающий закат за дальними горами… О! как
я любил солнце; казалось, оно смотрит только на меня, оно по-
сылает лучи только ко мне, оно любуется только мною. Ах! Эта
юношеская наивность, эта сладость первой любви! Я ненавидел
тучи, набегавшие на солнце. Они разлучали нас, порой надолго,
и я тосковал, глядя в хмурое небо, и не находил покоя…
С того дня, как спилили меня, осталась только жалкая часть
ствола. Никто не помогал мне расти, я сам всего добился моим
рвением, моим старанием, моей любовью к прекрасному. И все,
что я накопил полезного, хорошего и доброго, у меня взяли;
просто пришли, оглядели, прикинули и спилили. Стоял жаркий,
знойный день. Падая, я простился с моей единственной, горячей
любовью. И свет для меня померк. И жизнь потеряла смысл.
Прошли многие годы с той поры. Я старый пень. Еще текут
по глубоким корням ко мне соки, еще доходит до меня теплое
дыхание земли, но мне уже не нужно много, я довольствуюсь
малым; ничего во мне не меняется; все изменения – только
старческие. Даже грибники обходят стороной; когда-то давно
вокруг меня селились дружные осенние опята, теперь я покрыт
мхом и ядовитыми грибами.
Я не живу, влачу жалкое существование. Моя трепетная, кра-
сивая, счастливая жизнь осталась позади, впереди бесполез-
ная, ненужная. Жизнь длится дольше счастья, может быть для
того, чтобы его понять… Я стою, погруженный в сон, в воспоми-
нания и ничто меня не тревожит, не волнует. Только от первого
тепла и света дня я оживаю и смотрю наверх слепыми глазами.
Я все еще люблю тебя, мое солнышко. Ты самое лучшее, самое
светлое из того, что было в моей долгой жизни, полной волне-
ния упругих веток и трепета зеленых листьев, наших жарких
встреч с тобой, удивительное солнце. И, чувствуя тебя вдалеке,
я грущу; все мои смолистые слезы я давно выплакал.
Однажды, по осени, остановился возле меня пожилой мужчи-
на с корзинкой для сбора грибов, постоял, качая головой с седы-
ми висками, и сказал, усмехнувшись:
– Ну, как живешь, старый пень?
Он присел на сухую траву, привалившись ко мне боком, вытя-
нул ноги в резиновых сапогах, достал из корзинки начатую бу-
тылку темного вина и стакан.
– Ты мне понравился, пень, – сказал он, наливая вино, —
мне хорошо разговаривать с тобой, твое молчание наводит
на грустные мысли. Давай выпьем! За нашу прожитую жизнь!
Выпей и ты, пень. Давай, за нас!
Он выпил свой стакан почти до дна медленными нетороп-
ливыми глотками и остаток, несколько капель, вылил на меня.
Мне отчего- то стало удивительно тепло и радостно; давно
со мной никто не разговаривал; моих соседей, друзей молодости,
уже не было, может тоже лежат они сейчас где-нибудь у камина
дровами и в последний раз разговаривают с огнем. А болтовня
грибов и мха меня не занимала.
– Был я в молодости великим гениальным артистом, я тан-
цевал в известном театре, – продолжил удивительный грибник,
глядя перед собой. – Мне аплодировали, мной восхищались.
Но однажды приходят немощь и болезни; я стал болеть, были
операции, а когда я вышел из больницы, больше танцевать
не мог. Оказалось, меня давно забыли. Люди хлопали и восхища-
лись другими. Человеку все равно, кто доставляет ему удоволь-
ствие; вот он съел кусок хлеба, получил удовольствие, утолил
голод, а кто такой хлеб, о чем он думает, чем он живет, к чему
стремится – кого это интересует?
Он помолчал, снова налил в стакан немного вина, вылил
на меня несколько капель и, качая головой своим мыслям, выпил.
– Я, в сущности, сейчас такой же, как ты, остаток. – Сказал
он, вытирая губы тыльной стороной руки. – Слабый и беспо-
мощный. Как тебя когда-то спилили, растащили на спички, ка-
рандаши, табуретки… так и меня – мой талант, мою страсть,
мой огонь… люди испили, расхватали, унесли с собой…
Я слушал старика с замирающим сердцем и его слова текли,
словно слезы, по моему срезу, и я чувствовал, как меня жжет, буд-
то мой срез все еще был кровавой раной…
– Знаешь, дорогой пень, я думаю, люди именно для этого нас
посеяли, вырастили, чтобы потом, в стадии спелости, употре-
бить, а мы думаем, что живем для себя, радуемся солнцу, влюб-
ляемся, страдаем, стремимся, ставим цели. И только в возрасте
пня выясняется, что это для них мы жили и росли, для их удо-
вольствия и нужды развивались, стремились в высоту, совер-
шенствовали себя…
Он надолго замолчал, погруженный в раздумья, потом под-
нял голову и погладил меня по темному срезу.
– Но, даже понимая это, я все равно желаю и даже требую
от других, чтобы меня продолжали любить, да, такого, какой
я есть, беспомощного, старого, со всеми недостатками, такого,
как ты сейчас! Почему это так, старый пень? Почему до послед-
него часа мы хотим любви, тепла и света? А?
Он налил новую порцию вина, поставил стакан на меня и ска-
зал, усмехнувшись:
– Ты не думай, дорогой пень, что я пьяница. Мы собра-
лись с семьей устроить где-нибудь пикник в лесу… Но я начал
раньше… Да вот увидел тебя, и что- то мне грустно стало, нахлы-
нули воспоминания. Для чего живем? Вот и ты, дерево, сгорело
в чьей-то печке. Может быть, и есть в этом самый большой смысл
жизни, придти в эту жизнь, чтобы сгореть, чтобы теплом, светом
и игрой сгорания доставить другим удовольствие и радость? А?
Как ты думаешь, великий пень?
– С кем ты разговариваешь, дедушка!? – закричала, подбе-
гая к старику, маленькая хорошенькая девочка лет четырех. —
Тут ведь никого нет! – И она огляделась в недоумении. – Мама,
мама! – обернулась она к подходившей к ним молодой женщи-
не, – дедушка с ума сошел, он ни с кем разговаривает!
– Вот, встретил родную душу, – пробормотал старик, подни-
маясь с земли.
Смешение
страсти – это ветры, наполняющие паруса корабля;
иногда они гибельны, но без них невозможно движение
Вольтер (Мари Француа Аруэ) (1694 –1778)
как я Вам благодарен, моя дорогая, что Вы разочаровали
меня в себе прежде, чем я на Вас женился; это разоча-
рование явилось мне словно Откровение; я прозрел. С того дня,
когда я почувствовал, что разочарован в моих ожиданиях, мир
словно осветился ясным светом; с этой поры я очаровался ра-
зочарованиями. Они ясно указывают на ошибки, которые не со-
стоялись, на возможные, тяжелые последствия, которые удалось
избежать.
Разочарования – это свет; влюбленность, наоборот, тьма;
она все запутывает и затемняет. Когда она приходит, то никог-
да не знаешь, надолго ли она пришла, останется ли она вить
гнездо или вспорхнет и улетит, какие разрушения после себя
оставит, на каких развалинах потом придется жить, из-под
каких обломков выбираться. Разочарованиям надо петь пес-
ни, слагать оды, возлагать цветы, ставить свечи и всемерно
прославлять; они благословенны. Памятники разочаровани-
ям нужно ставить высоко на холме, они должны быть видны
отовсюду.
Если вдуматься зрелым умом, – сколько нервов и здоровья
сохраняет вовремя пришедшее разочарование, сколько слез
не пролито, не разбито посуды, не прожито бессонных, тревож-
ных ночей ожидания, не растрачено напрасных слов. Сколько
сохраняется веры в новую влюбленность. Разочарований надо
ждать каждый день и торопить их приход. Этим поэтам и писа-
телям, этим горлопанам любви и трубачам высоких чувств, —
им бы надо переключиться на Поэзию разочарований и Прозу
прозрений, начать поэтизировать тонкие чувства отхода от оча-
рований, прекрасные явления спадающих с глаз покровов, изум-
ленные глаза за упавшими шорами!
Хватит вводить людей в надуманные красивые дебри заблуж-
дений, погружать в омут высших иллюзий, из которых каждый
потом выбирается сам, – потрепанный, помятый, растерзан-
ный, окровавленный, потерявший глубокую веру, лучшие годы,
деньги. Хватит! Поэты и прозаики, эти певцы любви, славя и тру-
бя, приобретают деньги и вес, а мы их теряем, следуя, словно за-
вороженные, призывам труб…
Что мне сделать, моя прелесть, как мне Вас отблагодарить
за то, что Вы разочаровали меня в себе прежде, чем я на Вас же-
нился? У меня не проходит чувство праздника, хорошего настро-
ения; так чувствует себя, я думаю, человек, избежавший большой
опасности, он чувствует себя заново родившимся, и мне хочется
за это прекрасное чувство сделать Вам что-нибудь приятное.
Давайте выпьем за это!
Мы выпили.
Моя собеседница поставила пустой фужер на стол, прищури-
ла свои синие глаза и задумчиво посмотрела на меня.
– Мне понравилась Ваша страстная речь! – сказала она и от-
бросила непокорный, длинный локон с лица. – Нет темы благо-
дарнее, чем тема разочарований! Пока Вы говорили, мне пришли
на ум несколько новых афоризмов:
«Время любить и время горько об этом сожалеть»
«Очаровываешься на время, а страдаешь всю жизнь»
Но что мы говорим о любви? Если любить ближнего, то ближе
себя никого нет; если дальнего, то дальше всех только Бог. Вы,
мой дорогой, находитесь ровно на границе между мной и Богом;
когда я выхожу из себя и иду к Богу, на пути стоите Вы, краси-
вый, загадочный, мужественный. Издалека вы похожи на Алена
Делона в молодости. Вот я приближаюсь, все яснее и четче Ваши
черты, Ваша фигура, Ваш облик и стать. И я уже вижу, что пере-
до мной не Ален Делон, а только симпатичный мужчина сред-
него роста; первое легкое разочарование вспыхнуло искоркой,
упало на сердце и обожгло его. Мы сближаемся, Вы заговори-
ли. О, как бессвязна Ваша речь, сколько в ней неточностей; она
вся состоит из смеси восторга, желаний и неуверенности. Ваши
глаза смотрят слишком добро и доверчиво – где же непреклон-
ность и упрямство металла? Ваша фигура предстала перед мо-
ими жадными любопытными глазами слабой тенью Арнольда
Шварценеггера. Сближение несет на себе, как на блюде, первые
разочарования, а над сближением пылает ореол Идеала.
Вы стоите передо мной, и от Вас сыплются, словно от бен-
гальского огня, тысячи искр разочарований. Я стою, освещенная
Вами. Сближаемся дальше. Все крупнее Ваши черты, все отчетли-
вее Ваша суть, я вижу Вас насквозь, словно передо мной рентге-
новский снимок, вот характер – скелет Вашей натуры; вот Ваши
желания, – кровь и соки Вашей души. Я ужасно разочарована;
сияние Идеала над Вашей головой тускнеет, слабеет, вот остал-
ся только легкий свет, как нимб, – все-таки Вы добрый человек
и приятный мужчина. Выпьем за это, мой дорогой!
Мы выпили.
Я поставил пустой фужер на стол.
– Разочарования стоят на эволюционной лестнице значи-
тельно выше, чем очарования, моя милая, ибо требуют вкуса
и образования; чувства, необходимые для разочарования, более
тонкие, и требования у них к любимым несравненно выше, чем
у влюбленности, для которой достаточно мгновения, симпа-
тичной внешности, грациозной фигуры, подвешенного языка…
Влюбленность вспыхивает от спички кажущегося и освещает
внешнее, лежащее на виду, но разочарования – это глубинные
чувства, они достигают дна, где, как акулы, скрываются сути.
Если влюбленность – это взлет в восторг, то разочарования —
погружения в истину. Каждое прозрение есть победа разума
над чувствами и должно праздноваться как день освобождения
из плена иллюзий…
– Не говорите долго. Эта тема опьяняет. Ах, как хочется лю-
бить! Я начинаю влюбляться в разочарования! Давайте выпьем!
Мы выпили.
Она поставила фужер на стол, прищурила синие, в тусклом
свете кабака, казавшиеся темными, бездонные глаза и стала
смотреть на меня. Ее непокорный рыжий локон лежал на узком
лице и скрывал его часть. Под белой блузкой вздымалась лег-
кими волнами ее грудь. От нее веяло то ароматом летнего луга,
то теплом лесной полянки, то прохладой туманного берега. Ах,
эти обманчивые берега, эти зовущие луга, эта зачарованная
даль. Я почувствовал, что иду к ней. Ее глаза по мере сближения
становились все больше, темнее, глубиннее; я стал погружать-
ся и видел, все больше изумляясь, что она погружается вместе
со мной в эту пьянящую, чудесную, зачарованную глубину про-
зрений. И там, в изумрудной глубине, где лежат влюбленности,
словно обломки затонувших кораблей, мы встретились. Но по-
чему глубина изумрудная? Отчего легко дышится? Я увидел
рядом, совсем близко, будто смотрел в зеркало и видел себя,
ее сияющие глаза и понял, мы были на высоте; но ведь высота
принадлежит чувствам, здесь они парят, тут их гнезда, здесь их
вольный ветер! Как нас сюда занесло? Я чувствую ее, она рядом,
или во мне?
Я встряхнул головой, отгоняя видения, и увидел снова ее гла-
за, они смотрели спокойно и ясно; как странно, она вела себя
так, словно вынырнула вместе со мной и, поднявшись на повер-
хность, огляделась. Мне захотелось выпить.
– Выпьем! – сказала она и показала на полный фужер.
Мы выпили.
– Мы с Вами едины, даже в теме прозрений, не говоря о теме
очарований; странное единодушие!
– Ничего удивительного! – сказала она с легкой улыбкой,
не сводя с меня синих глаз. – Мы сблизились настолько, что
смешались в бесконечной пропорции, как вода и спирт. Кто так
говорил из великих?
– Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм по про-
звищу «Парацельс».
– Выпьем за это!
Мы дружно выпили.
– Но разочарования я преодолела, как болезнь роста, и снова
восхищена Вами! – сказала она и нежная улыбка тронула ее чу-
десные губы. – Мы давно уже стали единым организмом, одним
целым, в котором даже на рентгене видно, что это один харак-
тер, одна кровь, и один вкусный, пахучий, живительный сок…
– Мне тоже кажется, я снова в Вас влюблен! А может, не пере-
ставал любить! – пробормотал я, качая головой и веря ей, как
себе.
Я вызвал такси, и мы поехали с моей воображаемой собесед-
ницей домой. Но с кем я ехал? С моими печалями, моей влюблен-
ностью, моим одиночеством?..
Дверь
из всех дверей в этой большой роскошной квартире, застав-
ленной тяжелой громоздкой мебелью, увешанной картина-
ми, украшенной сувенирами и безделушками, в которой, каза-
лось, все дышало счастьем и благополучием, только небольшая
дверь в туалет чувствовала себя несчастной и обделенной.
– Надо же! – вздыхала она, – родиться туалетной дверью!
За что мне этот рок, за какие грехи моих предков это мне наказа-
ние? Или злая звезда надо мной?!
В самом деле. Если подойти близко к ее генеалогическому де-
реву и внимательно оглядеть его до самых корней, то можно лег-
ко заметить, что на его ветвях за многовековую историю не было
ни одной выдающейся двери, ничего творческого, ничего запо-
минающегося; ни одна из ее предков не смогла выбиться в люди,
правда, если не считать одну туалетную дверь по бабушкиной
линии, которая честно служила у «Старого Фрица» – короля
Пруссии Фридриха Великого в одной из его многочисленных
дворцовых уборных. Ее портрет 233 летней давности до сих пор
бережно хранится в семейном архиве и с гордостью показывает-
ся гостям, – дверям от кладовой и прихожей, и те едва не воют
от зависти…
– Почему я не родилась дверью в спальню? – снова заду-
малась туалетная дверь над своей злой судьбой. О! Эта дверь
в великолепную, чудесную спальню была ее мечтой, предметом
зависти и, нередко, злобы. Как она ей завидовала – этой высо-
кой, просторной двери в спальню, как она ее ненавидела. И было
за что! Эта дверь в спальню была, в самом деле, существом вы-
сокомерным, она смотрела с презрением на другие двери, за ко-
торыми, как она считала резонно, не было ничего интересного,
а только что-то примитивное и мелкое. В самом деле! Что могло
быть интересного или необычного, удивительного или потряса-
ющего за дверью на кухню? Да она почти не закрывалась! Что
там было скрывать, если даже некоторые мухи знали, что тво-
риться на кухне. Но то, что таила дверь в спальню, – это было
действительно что-то потрясающее, новое, таинственное, зага-
дочное. А так хотелось быть в курсе дела! Но дверь в спальню
всегда плотно закрывалась, не оставляя даже щелки, и ужасно
гордилась тем, что была хранительницей всех семейных тайн…
Туалетная дверь ее ненавидела! О, как она страстно желала
иногда, хоть одним глазком посмотреть на то, что скрывалось
за дверью в спальню! Увидеть хотя бы раз то, что видит и чем, мо-
жет быть, наслаждается дверь в спальню каждый вечер. Вот кто
может говорить о любви и высоких чувствах, – дверь в спальню!
Если бы она стала писать поэмы и оды, – туалетная дверь бы
нисколько не удивилась. Она, конечно, все знает про Любовь,
с улыбкой наблюдает ее во всех цветах и оттенках, во всех на-
рядах и блаженстве, – ей и перо в руки! Туалетная дверь даже
как- то слышала от двери в кладовку, что дверь в спальню дейс-
твительно пишет книгу о любви! Конечно! Кому же ее писать?
Не ей же, несчастной двери в туалет! Какая тут любовь, высокие
чувства, ласка и нежность, трепет и волнение, смех и повизгива-
ния? Более того! Туалетная дверь даже сама толком не знала, чем
здесь в туалете занимаются, ибо она всякий раз деликатно отво-
рачивалась, если кто-то заходил сюда и закрывал ее за собой.
Но однажды!..
Однажды к родителям, – которые жили в этой шикарной
квартире и каждую ночь скрывались за дверью в спальню, отку-
да иногда доносились какие-то странные, приглушенные, зага-
дочные звуки, – приехали их дети, высокий крепкий юноша, их
сын, и высокая, тоненькая, красивая девушка, его возлюбленная.
После радостных приветствий, улыбок и объятий, родители от-
правились на просторную кухню за праздничным обедом, а мо-
лодые люди, переглянувшись и взявшись за руки, направились…
в туалет и захлопнули за собой дверь!
Туалетная дверь ахнула!
Она даже не успела опомниться, она даже не успела деликат-
но отвернуться, как вдруг перед ее изумленными глазами поле-
тели в воздухе какие-то одежды, зазвенели в ее ушах какие-то
чудесные прекрасные звуки и … и … и она увидела все…
О! Туалетная дверь была счастлива! Еще долго после того, как
молодые люди подобрали свои одежды и, как ни в чем не бывало,
смирно явились перед родителями, она не могла успокоиться, ее
деревянное сердце билось, снова и снова перед ее глазами вста-
вали величественные, прекрасные картинки… Она была потря-
сена всем виденным, она как будто даже стала выше и красивее!
Теперь с дверью в спальню они сравнялись, теперь она стояла
на одной доске с нею, а может быть даже выше! Впервые в своей
жизни она посмотрела на дверь в спальню с некоторым превос-
ходством и с удовольствием заметила, как та отвернулась и в ее
деревянных глазах мелькнула темная зависть.
– А! – злорадно подумала туалетная дверь, – не видать тебе
таких страстей!
О, нет! С этой секунды она уже не жалела, что родилась туа-
летной дверью; боже, какое убожество родиться, например, же-
лезной дверью в каком-нибудь рыцарском замке!
Она была просто счастлива! Теперь она тоже была хранитель-
ницей жуткой, красивой тайны!
– Взяться за перо, что ли? – стала задаваться она вопросом.
В поезде из Парижа
в Париже он пробыл неделю, подробно изучил все обстоя-
тельства еще не раскрытого дела, фотороботы предпола-
гаемых участников преступления, попрощался с французскими
коллегами, сел в автобус, доехал до остановки «Gate de L`Est»,
и оттуда не спеша прошел на вокзал. До поезда Intercity Express,
отправлением в 19 часов 6 минут на Германию, оставалось
еще несколько минут, и он прощался с ласковым теплом осенне-
го Парижа. Поезд уже стоял, занимая собою весь огромный пер-
рон. Он вошел в вагон номер 9 и стал осматриваться в поисках
своего места; найдя его, он снял свое длинное осеннее пальто,
сложил его и положил на верхнюю багажную полку рядом с чер-
ным чемоданом на колесиках, и остался в бордовом свитере.
Напротив него, по ходу поезда, уже сидела молодая женщина лет
35 в зеленом платье с короткими рукавами и глубоким вырезом
на груди; у нее были темные волосы, аккуратно убранные в вы-
сокую прическу; на узком бледном лице выделялись темные гла-
за под тонкими бровями.
Она подняла на него свои большие глаза, немного задержа-
лась на нем изучающе, затем отвернулась и стала смотреть
в окно. На столике перед ней лежала раскрытая книга. Он поз-
доровался, и она снова вскинула на него глаза и отозвалась
низким голосом; ее голос был приятным, звучал немного заво-
раживающе; его нельзя было описать словами, но можно опи-
сать чувствами, – его хотелось слушать, как любые приятные
звуки…
Поезд тронулся медленно и плавно; за окном потянулись
парижские пригороды. Молодая женщина закурила и броси-
ла на него короткий взгляд. Он тоже достал рассказы Генриха
Белля, и углубился было в чтение, но присутствие этой юной
женщины, ее внутреннее беспокойство мешали ему, он отло-
жил книгу и достал бутылку красного сухого вина Chateau Tour
la Verite Bordeaux AOC 2007, это вино французских королей, счи-
тают французы. Впрочем, какой народ считает свое вино кислым,
свои колбасы невкусными, свои города неинтересными, своих
женщин некрасивыми?..
– Выпьете со мной? – спросил он свою симпатичную попут-
чицу и достал два пластмассовых стаканчика из сумки.
– Нет, спасибо! – сказала она и покачала головой, – если
я выпью, то покрываюсь некрасивыми красными пятнами.
Он снова поразился красотой ее голоса.
– Да, действительно, кого красят красные пятна? – улыб-
нулся он. – А какие пятна красят?
– И зеленые не красят, и черные! – улыбнулась она в ответ.
Ее улыбка, как и ее голос, была из тех явлений, которые хочется
всегда с удовольствием видеть и слышать.
Осенний день быстро угасал и за окном стали сгущаться су-
мерки; поезд въехал в какой-то длинный плавный поворот.
Он налил себе немного этого лучшего вина и выпил медлен-
ными ровными глотками, успевая почувствовать каждую каплю.
– Когда Вы вошли сюда и заняли свое место напротив меня,
мое сердце словно пронзила молния, – сказала она, улыбаясь;
она пыталась овладеть собой.
– Этого нельзя было не заметить! – улыбнулся он ей в от-
вет; он, кажется, ее отлично понимал и принял ее тон разговора.
Он налил себе еще немного вина в стакан. Она снова закурила
и глубоко затянулась; ее узкое нежное лицо было удивительно
красивым в матовом свете вагонного освещения; она выдохнула
дым, и он поднялся вверх к невидимым вентиляторам в потолке
вагона.
Вино было, действительно, великолепным, его нельзя было
просто пить, его надо было пригубливать, чтобы почувствовать
весь его тонкий букет аромата и вкуса; действительно, это было
замечательное вино, может быть, и правда, что его пили фран-
цузские короли; в вагоне стоял тонкий едва уловимый запах ду-
хов «Lady Million», исходивший от его спутницы…
– Я вообще-то не часто курю, – сказала она после некото-
рого молчания, – но сегодня желание курить сильнее меня,
не знаю почему.
Она подняла на него свои чудесные глаза; это было наслажде-
нием смотреть глубоко в ее глаза. Они излучали чистый свет. И…
беспокойство.
– Вы немного волнуетесь, в дороге нельзя быть расслаблен-
ным, можете курить, если хотите, хотя я не переношу дым, но се-
годня дым от сигареты меня не трогает, словно Вы курите фими-
ам, – сказал он приветливо, качая седой головой.
Они ехали из Парижа в Германию; экспресс мчался через ночь,
колеса стучали на стыках рельс; она курила; он наливал себе
из бутылки.
– Вначале я, в самом деле, немного нервничала, но сразу пос-
ле того, как я услышала Ваш спокойный голос, я тоже успокои-
лась. От Вас исходит само Хладнокровие!
И он знал, что ей это нужно, поэтому она снова и снова загова-
ривала с ним, чтобы добраться до его внутреннего спокойствия.
– Смешно! Всегда, когда я влюбляюсь с первого взгляда
в красивую женщину, то сразу погружаюсь в какое-то глубокое
Хладнокровие, которое тут же начинаю излучать на нее! – на-
шел он ироничное объяснение.
Она звонко рассмеялась.
– Это лучшее успокаивающее средство, о котором мне когда-
либо приходилось слышать!
И он увидел, что она расслабилась и откинулась на спин-
ку сиденья, не отводя от него своих глаз; теперь они излучали
доверие.
– Где Вы выходите? – спросила она спустя некоторое время.
– Во Франкфурте-на-Майне, – ответил он и налил себе ос-
татки вина и выпил. Бутылка была пуста. Он не заметил, как
она опустела, но он был трезв, словно не пил; обычно это слу-
чалось, когда он был взволнован, или обозлен, или погружен
в размышления…
– А я выхожу в Фульде, – ответила она, гася сигарету.
Приближался Франкфурт-на-Майне, показались его предмес-
тья, через несколько минут покажется огромный стеклянный
вокзал.
– Пожалуй, я тоже выйду с Вами во Франкфурте! – Сказала
она и ее губы тронула легкая улыбка. – Иначе я Вас больше
не увижу.
– Я хотел Вас просить об этом! – ответил он, сияя глазами.
– Достаньте, пожалуйста, с полки мой чемодан; будьте осто-
рожны, он тяжелый.
– Он, наверное, полон денег?
– Деньги легкие, вылетают даже из рук! – улыбнулась
она. – Нет, там подарки родственникам, это, действительно,
груз!
– Я понесу Ваш тяжелый, груженый подарками, чемодан, —
сказал он, – а Вы возьмите, пожалуйста, мою сумку, она легкая,
в деловую поездку берешь с собой только зубную щетку и бритву.
– Хорошо, – кивнула она.
Ровно в 22 часа 58 минут, точно по расписанию, Intercity
Express остановился во Франкфурте-на-Майне, он пошел по ва-
гону впереди, катя на колесиках ее чемодан и, сойдя на перрон,
поставил его и подал ей руку. Она протянула ему свою мягкую,
теплую, узкую руку, сошла на ярко освещенный перрон и в это
мгновение почувствовала, как на ее руке защелкнулись холод-
ные стальные наручники.
– Никогда бы не подумала, что именно Вы меня арестуете, —
сказала она удивительно спокойно. – Вы показались мне таким
симпатичным. Когда Вы вошли, я почти влюбилась в Вас с пер-
вого взгляда!
Она звонко рассмеялась. Ему стало ясно, что она доверила
ему себя, теперь она была уверена, что он все правильно сделает,
и все будет хорошо, и этот смех был ее освобождением от самой
себя, от ее страхов, от неизвестности.
– Я это заметил, – отозвался он, – я видел, как вспыхнули
Ваши глаза и эта вспышка, как бенгальский огонь, побежала
по всему Вашему телу. И моему. Никогда не влюблялся с первого
взгляда. Даже не верил, что это возможно!
– Все время, пока мы ехали, Вы на кого- то злились! – заме-
тила молодая женщина.
– На себя! – пробормотал он. – Дача у меня за городом, пора
уже все убрать, землю перекопать, траву сжечь, – вот никак
не соберусь с духом…
– Когда я освобожусь от этого проклятого дела, то помогу
Вам убрать Вашу дачу! – сказала она, глядя на него с улыбкой. —
Моя вина не так уж велика.
– В Парижском уголовном розыске я досконально изучил
Ваше дело; вполне возможно, что пройдете по делу, как свиде-
тельница, Вы напрасно скрывались, – отозвался он. – Я буду
Вас ждать!
